Текст книги "Политическая исповедь. Документальные повести о Второй мировой войне"

Глава 10

А на следующий день мы хоронили убитых товарищей.

Вдоль дорожки к центральной площади лагеря замер в скорбном молчании строй заключенных, одетых в свою лучшую одежду – что у кого имелось в запасе.

На табуретках в гробах из свежеостроганных, пахнущих хвоей досок, принаряженные, строгие и торжественные, безучастные ко всему происходящему лежали «виновники» события. Одеты покойники были в белые рубашки и даже с галстуками, пожертвованными кружком самодеятельности.

Это печальное торжество совсем не было обыденным!

Хоронят ведь заключенных рабочие специальной похоронной команды, всегда тайно, без гробов. Закапывают без всяких церемоний, в одном нижнем белье, взятом из утиля, с фанерной биркой, привязанной к большому пальцу ноги.

Одно из первых достижений нашего бунта, одна из побед наших, по горькой иронии, – право на похороны погибших!

Оркестр заиграл траурный марш Шопена. И умели же! Да так проникновенно играли, так торжественно и так жалобно, что многие не могли сдержать слез. И вытирали глаза, не стесняясь друг друга.

За оградой и запретной зоной толпились жители поселка Аяч-Ага, которых привлекла необычность происходящего. И эти перестали бояться выказывать свою симпатию! А раньше никто не рисковал подходить к зоне так близко. Мало того, что подстрелить могли с вышки, так и на работе после этого следовали «оргвыводы»!

Пожилой шахтер выступил на несколько шагов, жестом остановил траурную мелодию и обратился к замершему строю:

‒ Товарищи! Пусть на всю жизнь каждому из нас запомнится этот день: торжественный и печальный. Мы не знали расстрелянных наших товарищей. По воле судьбы – они из тех, кого только недавно привезли к нам из далекой Караганды. Мы не знаем, какие судьбы у них. Но они наши товарищи, наши братья по злой арестантской доле. Все, что могли, мы организовали, чтобы достойно проводить их в последний путь. И я считаю, что эти похороны – наша большая победа в святом деле борьбы за свободу! Царства вам небесного, наши братья и товарищи. В нашей памяти вы останетесь навсегда!

Под звуки траурной мелодии цепочкой подходили к гробам с телами, с подноса брали по кусочку хлеба с кусочком сахара и становились в колонну.

Пожилой, аскетического вида, стриженный наголо арестант оказался священником. Он отслужил молебен.

Потом взвалили гробы на плечи и понесли к вахте.

Дальнейшие хлопоты по молчаливому согласию приняли на себя солдаты. Они тоже были серьезны и торжественны.

Пока везли на телеге гробы вдоль проволочной ограды, все стояли молча, как в почетном карауле, никто не расходился.

Глава 11

И потекли тревожные, с предчувствием последствий, летние наши каникулы. День проходил за днем в настороженном ожидании.

Так же палило солнце, только немного охлаждаясь по ночам. Насыщенная влагой земля парила в его лучах, обдавая нас жарким туманом.

Чтобы скрасить тревожное ожидание, кружок самодеятельности каждый день организовывал свои концерты. С радостью, благодарностью и простодушным восторгом смотрели мы и слушали все, что нам могли предложить наши товарищи. Смеялись старым шуткам, хором подпевали вокалистам, все вместе суфлировали артистам в знакомых пьесах.

На небольшом футбольном поле ежедневно встречались с небольшими изменениями в составе две футбольные команды: «Шахтер» и «Динамо». Болели все. Каждый забитый гол встречали таким ревом, что вздрагивали, должно быть, в поселке женщины. Во время футбольного матча переполнялись зрителями и трибуны – самодельные скамьи на стадионе, и вышки в этой части зоны. Солдаты и сами с удовольствием, сбросив кирзу, ввязались бы в спортивную борьбу. Но мир разделен…

Вечерами в разных местах появлялись «бродячие музыканты» – Закир Шарипов с аккордеоном и Сережа Середкин со скрипкой. И их концерты собирали слушателей. За ними толпами бродили болельщики. В дни забастовки эти артисты были самыми популярными в зоне.

Цыганская музыка, то жалобная до слез, тоскливая и сердечная, то зажигательная, как вихрь, из их репертуара была, пожалуй, самой желанной. А старинные романсы, трогательные, наивные, ностальгические песни русской эмиграции доводили тоску до отчаяния, до исступления, будили новые приступы тревоги. Но внезапно они обрушивали на нас шквал какой-нибудь польки или чардаша. И выворачивали наше настроение на бодрое и задорное.

Закир – татарин из Казани, Сережа сын эмигранта из Харбина – оба совсем молодые, встретились на Воркуте и породнились в музыке, стали дополнять друг друга. Увлеченные, восторженные, все события, саму жизнь они воспринимали через пелену прекрасных мелодий. Каждая мелодия в их исполнении становилась бездонной, загадочной, приобретала колдовские чары.

А какие лица были у слушателей! Каким восторгом светились их глаза, какой благодарностью добровольным артистам!

Почти каждый вечер был посвящен эстраде. Организатор их и конферансье – нарядчик Юрий Самохин. Хохот начинался уже при его появлении. В белоснежной рубашке, с обязательной экстравагантной бабочкой – иногда даже и без рубашки!

Коньком Самохина оставался «Василий Теркин».

‒ Переправа! Переправа! – требовала от Самохина непритязательная публика, едва в выступлении намечалась пауза.

Дружно аплодировали, едва только артист разворачивал во всю ширь грудную клетку с воображаемыми медалями. Улыбались простодушно, когда звучало залихватское:

 
‒ Нет, ребята, я не гордый.
Не загадывая вдаль,
Так скажу: зачем мне орден?
Я согласен на медаль.
 

А однажды Самохин начал с вопроса:

 
‒ А кому из вас известно,
что такое сабантуй? ‒
 

и в долгой артистической паузе уставился глуповатыми глазами на зрителей.

И вдруг кто-то из первого ряда, расположенного прямо на земле, оглядываясь будто за поддержкой ко всем сидящим, громко ответил:

‒ А ведь забастовка!

‒ Так у нас сейчас самый и есть сабантуй! – поддержали дружно, и аплодисменты на этот раз предназначались не артисту, а уже комично кланяющемуся рыжему детине.

Самохин незаметно и обиженно слинял со сцены.

Никто на него не обратил внимания.

Название приклеилось прочно и сразу. Через несколько дней его использовали все, чуть ли не официально. А потом я слышал, что так называли воркутинскую забастовку и в других лагерях. И не только заключенные!

Загадкой осталось, как это название распространилось по всей Воркуте, если не было внутреннего сообщения?

Глава 12

Вдвоем с Николаем Алдохиным, распаренные, вялые, мы сидели на бревнышке в тени и вспоминали, раззадоривая друг друга, события из истории этих мест.

Разговор шел о том, что наш Сабантуй – событие отнюдь не уникальное. Были уже попытки в Воркуте и окрестностях политических выступлений и борьбы за свободу. И всегда их подавляли таким кровавым, жестоким образом, что никаких надежд не оставалось на благополучный исход и нашего начинания.

Вот совсем недавно, всего четыре года назад, было восстание заключенных, занятых на строительстве железной дороги к Воркуте от Северного Урала. В расправе участвовали и формирования, составленные из надзирателей Воркутлага. Остатки рассеянных по тундре повстанцев до осени расстреливали тогда из самолетов. Охотились за ними, как за волками. Погибли многие сотни без суда и следствия.

Перед самой войной полностью был уничтожен танками лагерь Старого кирпичного завода со всеми его рабочими – больше тысячи человек.

Мой старый друг, Федор Федорович Красовский, чудом уцелел благодаря руководителю, который отправил его в ненужную командировку в глухую тундру во время массового уничтожения политзаключенных, проведенного по приказу старшего лейтенанта по фамилии Кашкетин. Этот эмиссар из Москвы, получивший полномочия от НКВД, лично решал судьбы людей. «Птичка», нарисованная красным карандашом около фамилия, служила его подчиненным командой для применения «высшей меры». Никаких тебе приказов, приговоров или постановлений.

«Красные птички» унесли жизни тысяч людей, живущих в надежде на освобождение после войны.

А какая судьба ожидает нас? Чекисты обид не прощали!

Глава 13

Наши бухгалтера расположились недалеко от больничных бараков около зарослей ромашки. Это медики лагеря рассорили семена лекарственного цвета, и неприхотливое растение отблагодарило людей.

‒ Привет, земляки! – приветствовал я коллег.

Молча протянули вялые руки.

Худощавый высокий Овчаренко и пышный, круглотелый Маркел Иванович напоминали Дон Кихота и Санчо Пансо.

‒ Как настроение? Гипертония не протестует против загара?

‒ Настроение как в санатории Алексея Стаханова. Потому и гипертония молчит. Она ведь тоже товарищ с совестью. Жаль только, пива нет и молодых красавиц.

‒ Какие красавицы? Лучше бы кусок черствого хлеба!

‒ На работу бы… Мы тут как квартиранты… На шахте вся наша жизнь!

Договорить Марус не успел. От вахты быстрым шагом торопился, почти бежал, нарядчик, на ходу бросая распоряжения:

‒ На плац собирайтесь, быстренько-быстро! Начальства из города понаехало полно! И все в больших чинах – желают с нами беседовать.

Поднимались нехотя.

‒ Кто? Зачем? Для чего?

‒ Не знаю, не знаю! Быстро на сбор! Форма одежды парадная! Голыми не появляться – генералы приехали!

‒ Захотят говорить – и с голыми поговорят.

Глава 14

На футбольном поле уже стоял стол. Надзиратели из кабинетов руководителей тащили стулья. Народ собирался медленно.

Мы заняли места на скамейке у кромки площадки, на почтительном расстоянии от центра.

‒ Глянь на вышки! – толкнул меня локтем Маркел Иванович. – Ручных пулеметов натащили, может, и миномет есть! И как только вышка выдерживает! Мужики! Што-то мине тут не ндравится! А не лучше ли нам вспомнить главную заповедь одесского жулика – вовремя смыться?

‒ Не посмеют стрелять по зоне! – видно, сам сомневаясь возразил Овчаренко. – Это они от страха – нас боятся!

‒ Да уж, не посмеют! Небось, и тот, который стрелял уже с орденом ходит!

Наконец плац был плотно окружен народом, и от вахты двинулась большая, человек в тридцать, группа военных во главе с генералом. Он ярко выделялся красными лампасами и такими же отворотами кителя. Генералу придвинули стул, уселись также полковник и еще один чин в военной форме, но без знаков различия.

Вперед выступил наш начальник подполковник Шевченко и объявил, от волнения, видно, щедро сдабривая речь украинскими словами.

‒ До нас приiхав начальник лагеря генерал-лейтенант Дерев’янко.

Генерал поднялся со стула. Он был высок ростом, с твердым волевым подбородком, голова с проседью.

Не поздоровавшись и отирая платочком пот, начальник командирским голосом обрушился на нас, как на провинившихся школьников.

‒ В Советском государстве нет и не может быть причин для забастовок. В системе лагерей прекративший работу заключенный законом признается «отказником-рецидивистом». Вы все не новички в лагере и прекрасно знаете, что за отказ от работы судят как за новое преступление. Вас мы можем судить как виновных в саботаже и в организованном контрреволюционном выступлении! Но мы готовы не возбуждать уголовное дело против всех, если вы сегодня же выйдете на работу. Тогда перед судом предстанут только организаторы и зачинщики. Я не прошу вас, как тут просила одна дамочка, а требую как руководитель, назначенный на эту должность Партией и Советским правительством!

‒ А седьмая шахта работает? – громко ехидным голосом спросил кто-то из задних рядов.

Генерал замялся, но тотчас бодрым тоном заявил:

‒ Седьмая шахта в полном составе вышла на работу. Отдельные зачинщики арестованы. И мы их будем судить по закону.

Тогда из задних рядов поднялся невысокий пожилой шахтер:

‒ Седьмая шахта бастует. Генералу врать не положено! Ты скажи нам, генерал: позволяет ли твоя должность лично освобождать заключенных из лагеря?

Сидевший на стуле военный вскочил и стал рядом с генералом, готовый вмешаться в разговор, но тот остановил его жестом.

‒ Отставить! Я сам отвечу. Нет, я не имею права никого освобождать, как не имею права и судить. Для этого есть в государстве специальные органы. А кроме того, еще и глава государства. Но я имею право передать куда следует ваши ходатайства и прошения о помиловании с моим мнением. И, поверьте, мое мнение всегда учитывается! Я гарантирую, что ни одно обращение не останется без рассмотрения.

Шахтер стоя выслушал ответ генерала. Потом громко обратился к нам:

‒ Генерал не имеет права освобождать из лагеря. Он может только из квартир выселять невинных, как и сажать в тюрьму неугодных ему людей.

Это был намек на статью в газете.

Эти слова были восприняты, как личное оскорбление.

Деревянко вздрогнул и побледнел.

‒ Мы не станем разговаривать с тобой, потому что у тебя нет никаких прав. Ты по должности чуть выше старшины Малкова, – продолжал шахтер…

Лавина смеха обрушилась на комиссию.

Возмущенные офицеры сгрудились вокруг руководителя, ожидая решения. Обстановка становилась настолько неуправляемой, что попытку подполковника Шевченко как-нибудь поправить положение встретили свистом.

Один из заключенных снял рубашку и, вскочив на скамью, размахивал ею как белым флагом. Его примеру последовали многие. И почти вся масса народа на футбольном поле оголилась, выказывая офицерской комиссии полное презрение.

‒ По баракам, братва! Расходись! Переговоры не состоялись из-за отсутствия полномочий у генерала!

Площадь опустела за считанные минуты.

Глава 15

И опять монотонно потянулись большие каникулы.

Господь Бог явно решил нам помочь: слегка похолодало, небо очистилось от мглы, постепенно исчезла влажная пелена, восточный ветер уносил едкий дым в пустую тундру.

Дышать стало легче.

Шахтеры держались стойко и непримиримо. В будущее смотрели с оптимизмом: большинство полагало, что ниже шахтного забоя опускаться все равно некуда.

А в среде строителей начались брожение и разлад.

Возвращаясь как-то из столовой, проходили мы с Маркелом Ивановичем мимо группы строителей. И остановились, привлеченные громкими голосами.

Невысокий, болезненно худощавый, с загорелым телом аскета оратор мрачным фальцетом атаковал товарищей:

‒ Так вас Деревянко и пожалеет! Он теперь будет использовать все возможности для мести нашему лагерю. Его, генерала, оскорбил – кто? Сволочи заключенные! Это будет всем нам очень дорого стоить! Вы, молокососы, не знаете, сколько косточек под воркутинской тундрой. И никто не станет разбираться, ты ли его оскорбил или Федька Косой!

Маркел остановился рядом с неистовым проповедником, обнял его за плечи. Тяжелая рука будто выключила подачу энергии. В наступившей тишине негромкий, задушевный голос с характерной хрипотцой прозвучал убедительно и умиротворяюще:

‒ Тебе бы, браток, в староверы податься проповедником! А я так вспоминаю: во время Гражданской войны в Одессе вели на расстрел группу заложников. Грек и шепчет еврею на ухо: «Как дойдем до угла – бежим в разные стороны!» Еврей в испуге отшатнулся: «А хуже не будет?»

Ни слова не добавив, Маркел взял меня под руку и увел прочь. Строители остались стоять молча.

С усилением чувства голода росло в лагере и напряжение. Через неделю прошел слух, что вместе с бригадой электриков и рабочими вентиляции на шахту пыталась выйти еще и бригада грузчиков.

Со свистом и подзатыльниками штрейкбрехеров вернули в барак, пообещав устроить им общественный суд.

Мы все ожидали главных событий.

Глава 16

И дождались!

Начальник лагеря, собрав при помощи нарядчиков около столовой небольшую группу загорающих шахтеров, объявил:

‒ Приiхали з Москвы. Через два часа будуть у нас. Комиссия полномочна. Там и заместитель генерального прокурора, и заместитель министра внутренних дел. Думайте, кто будет говорить с ними и про що. От того разговора зависит ваша судьба. И моя тоже… – добавил Шевченко и, опустив голову, направился в контору.

Переполненный стадион встречал гостей стоя. Опять на вышках сидели пулеметные расчеты из офицерского состава. Было видно, что за проволокой цепью залегли автоматчики. Когда они там появились, мы не заметили. Через вахту по направлению к футбольному полю двигался большой отряд офицеров высшего ранга, почти на треть с малиновыми лампасами.

‒ Дождались! Идут, как «каппелевцы», – прошептал кто-то тоном обреченного, не к месту вспомнив фильм о Чапаеве.

На приветствие генерала, среднего роста, с намечающимся брюшком, нарушители ответили дружно и громко.

Потом вышел из свиты один, тоже генерал-лейтенант. И как заведено было на собраниях, зычно объявил, с каждым словом повышая голос:

‒ Нашел. Возможным. Встретиться. С вами. Сам. Заместитель. Министра. Внутренних дел Союза ССР. Слово. Представляется. Герою! Советского! Союза! Генералу!! Армии!! Масленникову!!!

Что-то в его интонации, в расчете на эффект напоминало то, как представляют артиста в цирке.

А Масленников говорил негромко, дикцией особенно похвастаться не мог. Нам пришлось сидеть тихо, чтобы не упустить ни слова из его генеральской речи.

Он, как опытный оратор, ходил по небольшому кругу, поворачиваясь поочередно ко всем. Говорил о политических переменах в стране; об ошибках, допущенных органами Министерства внутренних дел и Комитетом государственной безопасности при правлении Генерального секретаря Сталина. Говорил о злой роли в массовых нарушениях Лаврентия Берии. Говорил о великих победах страны в Великой Отечественной войне, о роли партии в борьбе за достижение победы. О напряжении в стране послевоенного периода… О героизме, проявленном всем советским народом.

Чувствовалось, что доклад заучен практически наизусть и произносится далеко не в первый раз, почти бездумно, автоматически. Но вдруг, будто вспомнив, какая такая аудитория перед ним, генерал перестроился на другую тональность:

‒ Я принимаю на себя очень большую ответственность перед Центральным Комитетом и Советским Правительством – по договоренности с приехавшим вместе со мною заместителем Генерального прокурора Союза ССР товарищем Руденко, – обещая вам следующее. Если сегодня до 12 часов ночи все, кто должен по графику, выйдут на работу и если добровольно будут выданы зачинщики и смутьяны, лагерь не накажут! Больше того, будут приняты все меры для улучшения вашего быта, применения системы льгот и зачета сроков при примерном поведении и трудовых успехах. Многие из вас уже в этом году будут переведены на вольное поселение с правом воссоединения с семьями. Но если мои слова не дойдут до вашего сознания, и вы продолжите массовые нарушения, лагерь будет переведен на особый режим. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. А подстрекатели ответят по всей строгости закона. Мы не можем себе позволить в тот период, когда страна героически трудится над восстановлением разрушенной коварным врагом промышленности, чтобы вы, уже осужденные за тяжкие преступления, помогали мировому капитализму в подрыве советской экономики. Я прошу принять мои слова как последнее предупреждение. Самое последнее!

У меня еще есть немного времени, и мы сможем выслушать несколько человек – ваших представителей с жалобами и пожеланиями. Прошу высказываться. Только покороче и поконкретней! – Генерал жестом пригласил желающих на площадку перед собой.

После речи заместителя министра установилась тишина настолько глубокая, что был слышен скрип ступенек на вышке под шагами грузного офицера.

Казалось, ультиматум генерала поверг заключенных в глубокий нокдаун. Нам оставалось только подняться и всей толпой ринуться к любимой, тоскующей по нам шахты.

Генерал Деревянко отделился от свиты и выступил вперед с намерением закрепить впечатление от доклада:

‒ Если нет у вас вопросов и нет желающих выступить с ответным словом, предлагаю поблагодарить заместителя министра за интересный, содержательный доклад и приступить к действию. К вашему сведению я сообщаю, что члены Правительственной Комиссии будут вести прием заявлений, просьб, жалоб и проводить личные беседы с заключенными. Позже мы объявим график приема.

Высказался и уселся на угол стола, подергивая носком лакированного сапога.

Протолкавшись из задних рядов, вышел один заключенный с каторжанскими номерами и остановился на расстоянии от группы генералов. Он был совершенно спокоен и уверен в себе и своей правоте, чем сразу же внушил уважение слушателям.

‒ Недавно наш начальник, подполковник Шевченко, внушал старшине Малкову: «Знаешь, старшина, что за люди у нас тут? Вечером вроде ничего подозрительного, а ночью самолет среди бараков построят, сядут в него – и нет их! Понимаешь, что за головы у них? Так что будь готов предвидеть поступки талантливых людей!» Гражданин начальник шутил, но в шутке его было большое уважение к нам. А вот этот генерал, которого и мальчишки в городе называют «самодур в чине», когда приехал к нам, то пушки-сорокопятки на вышки приказал вытащить для охраны его геройства. Шевченко по лагерю один всегда ходит, а старшина Малков и генерал Деревянко боятся от вахты без охраны отойти. А вы-то из каких будете, гражданин заместитель министра? Если вы, генерал, из справедливых руководителей, нам с вами есть о чем поговорить. А если из таких, как генерал Деревянко или старшина Малков, то не о чем нам с вами разговаривать. Не нужно нам тогда время зря тратить, ни ваше, ни наше. Мы ожидали вас, генерал, с надеждой, что вы проясните нам, действительно ли после смерти Сталина и расстрела Берии изменилась политика руководства страны. Или все эти осуждения – только видимость, для обмана наивных и слишком законопослушных. Из вашей речи, генерал, мы поняли, что ничего после смерти двух главных тиранов так и не изменилось. Их политика продолжена последователями и учениками. А потому забастовка наша будет жестоко подавлена. В ваших словах были сплошные угрозы. Но, гражданин заместитель министра, я вас предупреждаю: забастовка не завершена. Вы можете убить нас всех, но это только начало грозных потрясений, которые похоронят вашу преступную политическую систему. А мы добровольно на работу не выйдем. Тем более не дождетесь от нас выдачи заложников. Виноваты мы все – все и ответим. Отдавайте команду своим пулеметчикам на вышках – мы давно уже перестали дорожить своей жизнью!

Футбольное поле взорвалось одобрительным гулом. Вскакивали с сияющими лицами, забирались на скамейки, размахивали руками.

Не успел еще оратор занять свое место на скамье, как еще двое устремились к центру поля. Высокий брюнет с кудрявой челкой над сверкающими глубоко посаженными глазами, еще не дойдя до середины площадки, заговорил торопливо, стараясь опередить конкурента:

‒ Я знаю, що уже нема виходу з каторги. Знаю, що не повернусь додому живим. Все одно скажу вам: ваш час прийшов! Ваша система разваливается. Я раньше не любил москалей. Постреляв и чекистов немало. Зараз шахта нас здружила. Русских, белорусов, литовцев, грузин… У нас один для всех враг – вы, коммуняки! Якщо пидем на работу до вас – мы не люды, мы уже рабы! – голос на высокой ноте сорвался, докладчик махнул рукой и почти бегом устремился прочь.

Третий оратор – в спецовке, со следами машинного масла на руках и на лице – дождался терпеливо своей очереди и заговорил низким прокуренным басом:

‒ Я из тех, кого война застала в кадровой армии. Из тех, на долю которых досталось принимать первые удары немцев. И тех, кому пришлось только отступать – с боем, с оружием, со знаками различия. Просачиваться через оккупированные немцами территории, потом доказывать свою невиновность в штрафной роте и по навету за несуществующие провинности с помощью палача-следователя уже десятый год мотать срок по политической статье. Мои друзья по военной службе, которым пофартило в жизни немного больше, уже генералы, как вы, и не хотят меня знать. Жена вышла замуж. Дети носят другую фамилию… Только я в душе остаюсь таким же коммунистом, каким был до войны! И не могу судить за ошибки не только вас, но и судью, который мне срок наметил, ни Партию, ни даже Сталина! – Голос на высоких тонах зазвучал вдруг торжественно. – Все это трагическая ошибка. Мы просто заблудились, а признаться в том боимся и не хотим.

‒ Ах ты ж, сука! – прозвучало в наступившей тишине.

Возмущенный ропот прокатился по стадиону и затих.

Выходили и выходили все новые ораторы, торопились высказать свое мнение, поделиться наболевшим. Без надежды на помощь, на торжество справедливости, просто потому, что наболело на душе, накопилось много горечи. И еще потому, что их слушали не перебивая.

И Овчаренко поднялся, как сомнамбула, зараженный общим настроением, но его на ходу поймал Маркел. Тот осел, как мальчишка, уличенный в неблаговидном поступке.

‒ Ты чего, Андрей?

‒ Да так. Сидеть надоело…

‒ Пострадать захотелось? Ты лучше нам расскажи, если душа болит. Мы поймем!

Наконец поднялся генерал Масленников. Ему, видно, надоела роль миротворца, наскучили откровения. Пора было кончать затянувшуюся комедию.

‒ Мы со вниманием вас выслушали. Неважно, что многие выступавшие допускали бестактность и враждебные выпады, мы не помним зла. Свое мнение и путь выхода из конфликта я до вас довел и надеюсь все же, что вы сделаете правильные выводы. Помните, времени у вас осталось совсем мало. Сегодня вы решаете свою судьбу!

Генерал жестом показал, что сбор закончен, и двинулся к конторе.

Его свита за ним.

Стали подниматься со своих мест и бунтари.

Милые мои товарищи! Как я гордился вами! Сколько нужно отваги, самоотречения и чувства собственного достоинства, чтобы вот так, на равных, без страха разговаривать с генералом, перед которым трепетали все сильные мира сего. Так бросать прямо в лицо горькую правду одному из самых главных тиранов!

Все расходились гордые собой, опьяненные новой победой. Обсуждали во весь голос слова, как плевки, летевшие в лица знатным тюремщикам. Жили чувствами сегодняшнего дня восхищенно и азартно, не задумываясь о том, что же будет завтра.

И до глубокой ночи, светлой и ясной, как румяное утро, по лагерю звенел веселый смех и слышались задорные песни.