Текст книги "Политическая исповедь. Документальные повести о Второй мировой войне"

Глава 3

Дикман притерся ко мне в столовой без очереди и зашипел громким шепотом, так, что его явно слышали все вокруг, несмотря на обычный шум в огромном зале:

‒ А ты видел глаза надзирателей? Они нас боятся!

‒ Не нас, Семен Семенович! Вот шахтеров они действительно боятся.

‒ И нас тоже! Всех боятся! Мы для них все на одно лицо! Как китайцы для нас.

Он был очень доволен. Он был просто счастлив! Его толстые губы беспрестанно причмокивали, стоять спокойно в таком настроении было ему невмоготу, и этим он создавал неудобство для людей в плотном строю очереди. Соседи сердито на него поглядывали, но он не обращал на них внимания.

‒ Дорогой ты мой Соломон! Ты думаешь, что если расстреляли Берию, то все остальные, руки умыв, раскроют тебе ворота и скомандуют зычным голосом: «По домам разбегайсь!» И мы, как мыши, в разные стороны! Мне на Украину, а тебе – в твой Израиль?

‒ Почему в Израиль? Я в Варшаву! Там у меня еще кое-кто есть! Старого жида там кто-нибудь приютит!

Очень странный этот Соломон! Кто бы сказал, глядя на жирного невесть от какой еды очкарика, неопрятного, вечно гримасничающего, что он личность весьма и весьма незаурядная!

Дикману тогда было около сорока пяти. А он уже лет десять тому назад был доцентом кафедры филологии Варшавского университета. Соломон, как видно, врожденный полиглот – он в совершенстве владел шестью «живыми» и тремя «мертвыми» языками. Я слышал, как Дикман легко изъяснялся со старым узбеком, хотя узбекский он не зачислял в свой актив. Как, впрочем, и немецкий – его он просто игнорировал из-за ненависти к фашизму.

Русский язык он знал в совершенстве, хотя заверял нас, что учить его только начал при общении со следователями. Меня арестантская судьба свела с Соломоном вторично. И шесть лет назад, при первой нашей встрече, он так же свободно, хотя и с небольшим акцентом изъяснялся по-русски.

Дикман не любил слова еврей.

‒ Я – жид! – заявлял он твердо. – И что бы со мной ни случилось – им и останусь!

Он был очень смешлив и легко увлекался. Мог вечером в непогоду примчаться ко мне в барак для того только, чтобы рассказать свежий анекдот, часто бывало, что им же и придуманный.

Однажды перед самой поверкой Соломон явился с очередным, очень уж жизненным анекдотом. Он рассказал, что его срочно вызвал к себе «опер» с предложением… Нет-нет, не «стучать» на своих товарищей, а помочь ему – молодому офицеру, старшему лейтенанту – составить… конспект по истории партии, ни больше, ни меньше!

И Семен согласился. Сказал – ради участия в «творческом процессе».

‒ Как же было это интересно! Я, действующий каторжник, со всеми моими регалиями… – он продемонстрировал свои нашивки с номерами, – сижу один, в кабинете оперуполномоченного. А передо мной на столе настольная лампа! Разложены книги, учебники, свежие газеты. И изо всей этой мути я составляю ему – чекисту – свою творческую белиберду! Фантазирую от души и вру – бессовестно, нагло! И чем больше у меня наглости, тем ценнее оказывается мой труд! А чай мне несут дневальные! По моему звонку! В стакане с подстаканником! Настоящий, крепко заваренный! С печеньем! Я шесть стаканов за вечер вылакал!

‒ И это тоже включено в «творческий процесс»? А коньяк тебе не подносили?

‒ Пока еще не догадались… Но ничего. Я ему намекну… Ты вовремя подсказал.

Семен носил на спине шифр 1-Б – признак каторжанина с большим стажем. В лагере не принято проявлять любопытство о ком-нибудь. И загадкой для меня осталось, почему доцента Варшавского университета судили в Ташкенте…

Филолог и в этих условиях оставался верным своей профессии. Семен Семенович, как никто из окружающих, знал воровской сленг – феню. Каждый оборот, каждое услышанное слово было тщательно исследовано, очищено от грязи, препарировано и бережно уложено в его коротко стриженную копилочку. Он искренне поражался множеству значений самых грязных ругательств, восхищался многогранностью русского циничного фольклора. И все это хранил ы памяти! Писать-то ведь не разрешалось. Нашли бы записи – приобщили бы новое «дело» к его обширному досье.

После смерти Сталина Соломон высказал несколько пророчеств о дальнейшем развитии событий и почти точно предугадал хрущевские откровения. Потом, когда все это стало подтверждаться, он являлся ко мне с сияющими за толстыми стеклами очков глазами. И строил лукавую мину с высунутым мясистым языком.

И в тот памятный день он предчувствовал что-то, но не мог пока сформулировать в популярной форме.

Глава 4

Лагерь жил в колготе слухов, догадок, домыслов. Каждый день из разных источников возникали новые слухи – «параши» самого фантастического содержания. Просочилась «вонючка», что в местной газете напечатана статья смелого журналиста, который самого начальника Воркутлага генерала Деревянко обозвал «самодуром в чине». В статье, конечно, ничего не было о доле политзаключенных, критиковали генерала за нарушения «прав полноправного человека», но сам факт критики всесильного генерала, да еще в такой острой форме, говорил о том, что в обществе подуло свежим ветром.

В шахтах рядом с заключенными работали вольнонаемные. Взрывниками, мастерами, лебедчиками, контролерами ОТК… Внизу, как в бане, все одинаковы – все просто шахтеры. Было много молодых специалистов – они пришли к опытным шахтерам-заключенным поучиться работать под землей. Были люди «второго сорта»: русские немцы, прибалтийцы, татары. Люди с темными пятнами в биографии, освободившиеся заключенные. Они хоть и посвободнее нас, но быт их мало чем отличался.

Кто-то сквозь треск глушителей слушал радио. Видимо, так стало известно о раздорах в правительстве. Кому-то пришло письмо из отдаленных районов страны с намеками о неполадках и забастовках… И вот уже по поселку, а потом и по лагерю поползли тревожные слухи. Они взбудоражили и без того неспокойные души.

Потом ночью с вещами внезапно увезли в неизвестность группу наших товарищей. Там были и врач, и дневальный, и повар, и несколько рабочих из ослабленной бригады (так называемой «актировки»). И даже один механик шахты.

Между начальником лагеря подполковником Шевченко и начальником шахтоуправления Гавриловой по поводу отправки этого механика состоялось бурное объяснение. И о нем тоже сразу стало известно всему лагерю.

Гаврилова – это фамилия ее по мужу. А вообще-то, она была самолюбивой и вспыльчивой, знающей себе цену грузинкой, и подполковнику трудно, должно быть, пришлось при разборке!

Но самое главное – Гаврилова защищала НАШИ интересы!

Однажды в обеденный перерыв, когда погреться под весенним солнышком выполз из здания шахтоуправления весь управленческий люд из тех, кто на обед домой не ходит из-за отсутствия такового, вдруг раздались неподалеку несколько мощных взрыва.

Не гром и не отпалы в шахте.

Что-то совсем иное и незнакомое.

Сидящие в недоумении вскочили и настороженно переглянулись.

‒ Это еще совсем не то, о чем вы подумали! – громко высказался проходивший мимо незнакомый старший лейтенант. И ехидно, но без злобы и даже дружелюбно, улыбнулся..

А мы ни о чем таком и не думали. Но обратили внимание на то, что лейтенант сказал ведь «еще…», а значит, он тоже считал – «что-то» еще будет…

В самой атмосфере висела, накапливаясь, тревожная недобрая энергия.

Глава 5

Потом по лагерю прокатился слух: что из двух бараков на самом краю лагерного городка выселили бригады разнорабочих и расселили их «методом уплотнения». А освободившиеся «виллы» отгородили двумя рядами столбов с колючей проволокой. Построили даже отдельный «персональный» туалет.

На экскурсию для осмотра новой «маленькой зоны» и новенького туалета, очка на четыре-пять, ходило почти все население лагеря.

Высказывались самые фантастические предположения:

Бараки «усиленного режима»? Отдельная зона для женщин? Санитарный изолятор? Лепрозорий? Изолятор для сифилитиков?

Постепенно автономной зоной почти перестали интересоваться, как вдруг…

Утром зону поразило новое известие: в изолированных бараках появились люди! Чужие мужики!

Кто такие? Откуда взялись? Как сумели надзиратели незаметно провести столько народу? Ночью? Так темноты же нет. Ночью у нас тоже солнце светит! И почему такая конспирация? Почему их отделили колючкой?

Пищу в маленькую зону носили в бачках отдельно сами надзиратели, всякое общение пресекалось очень строго. Однако долго сохранять тайну от нескольких тысяч любопытных и очень опытных в делах лагерного сыска глаз и ушей невозможно.

Наблюдатели вскоре установили, что вновь прибывшие не новички в лагере. В основном – рабочие. Загара на их лицах больше, чем у нас…

‒ Южане?

Узнали, вскоре, что «новеньких» привезли из карагандинских лагерей. Из-за «заварухи» там расформировали лагерь. «Зачинщиков» судили и куда-то увезли, а к нам попали только «пассивные соучастники». Говорили, что карагандинское пополнение прибыло и в другие зоны Воркуты.

Напряжение у нас постепенно нарастало. Кто-то рассказал, что возник серьезный конфликт с надзорслужбой в лагере шахты «Капитальная»; другие поправляли, что это было не на «Капитальной», а на «Двадцать девятой». Доходили слухи о непорядках на стройке шахты в поселке Халмер-Ю.

Когда при выходе на работу поднимались на «виадук», головы всех, как по команде поворачивались, в сторону подъемника «Седьмой» шахты. Через этих соседей, как пуповиной, мы были связаны со всем остальным каторжанским миром.

‒ Колеса крутятся – сосед работает! – это сообщение вызывало и раздражение, и разочарование.

Понуро шагали бригады на работу. Выработка без видимых причин стала падать. Шахты выдавали на-гора уже меньше половины прежней среднесуточной добычи. Шахтеры грубостью отвечали на любой вопрос о причинах. В лавах – сами рассказывали – они едва шевелились. Работали лишь бы не озябнуть в подземном царстве.

Независимо от большой политики и тем более от настроения отдельных личностей накатывалось лето 1953 года.

Глава 6

За долгие годы жизни в Заполярье я, как, впрочем и многие другие, так и не смог привыкнуть к тому, что солнце, слегка прокатившись по горизонту, поднималось опять и целые месяцы заливало все вокруг светом, теплом и сиянием.

Зелень тянулась к нему с неимоверной быстротой, заполняя каждый клочок пространства такой живительной энергией, таким ярким цветом и запахом, что кружилась голова, саднило сердце и душа наполнялась острой тревогой и предчувствиями.

Мы могли любоваться буйной зеленью издали – путь к ней для того, чтобы листочки погладить, преграждала ограда из колючки и вспаханная запретная зона без единой травинки. Любая веточка или цветок нами почитались ценностью в зоне и трепетно оберегались в стеклянных вазах из-под консервов.

А запахи, проникающие из-за зоны, старался убить дым с острым запахом серы вечно тлеющих породных отвалов. От него постоянно болели головы и слезились глаза.

Глава 7

Долгожданная весть показалась неожиданной: забастовала шахта Капитальная!

Вечером колеса подъемника седьмой шахты еще вертелись. А утром ночная смена сообщила: соседи прекратили работу.

Сигнала у нас никто не подавал. Никто не принимал решения о забастовке. Просто уже все были готовы и знали: забастовка началась! Мы были обречены на бунт!

Небольшое звено строителей, пытавшееся выйти за зону на работу, вернули назад в барак шахтеры. Других попыток никто и не предпринимал.

Вызов был брошен. Мы преступили закон, прекрасно отдавая себе отчет в том, как это отзовется на нашей судьбе. И никто ни о чем не сожалел. За одну ночь заключенные переменились. Это были не тупо послушные рабы, а люди, полные чувства собственного достоинства.

Утром почти все оказались без отличительных номеров. Их отсутствие делало нас неуязвимыми перед «стукачами» – секретными агентами оперативных работников.

Не видно было обросших лиц, и одеты все почище, вид праздничный. Лица сияющие, настроение приподнятое. Приветствия радостные, бодрые.

В столовой старший повар в белом накрахмаленном колпаке разъяснял столпившимся перед окошком:

‒ Сегодня кормим по норме заработанного позавчерашнего котла, кто какой выработал. Завтра будем кормить по норме вчерашнего дня. Ну а послезавтра нас ждет гарантийный паек – это как у «актировки»: хлеба тюремная пайка и жиденький приварок. Как, выдержим?

‒ Уже годы выдерживали! Брюхо на солнце греть можно и голодными.

‒ А если не выдержим – съедим одного повара, который пожирнее!

‒ А вы воруйте в меру! Если поймаем – ноги из попы повыдергиваем!

‒ Нет, мы тоже только на «гарантийном». Из чувства солидарности. Из принципа! Пост – так он для всех пост, – и скромно опустил маленькие глазки. Оказывается, он тоже умел обворожительно улыбаться.

Нам очень не хотелось загадывать далеко вперед. Все были в упоении от своей смелости, забастовка и сама казалась нам очень мужественным поступком. Да, впрочем, оно так и было.

Глава 8

В разгар завтрака, когда столовая была заполнена до отказа, а из-за гула голосов и грохота алюминиевой посуды приходилось кричать, чтобы услышал сосед, никто и не заметил, что у входа в нерешительности остановились двое новичков.

Впрочем, как их заметить, если они такие же, как мы все: коротко острижены, в черных хлопчатобумажных костюмах и грубых нечищеных ботинках. Только номера на одежде крупнее наших и плотный загар говорили о том, что вошедшие – новички.

Вдруг один из них, плотно прижав руки к туловищу и вытянувшись по стойке «смирно», высоким голосом выкрикнул:

‒ Мужики!

Гул столовой притих. Головы ближайших повернулись в сторону новичков. Оба молча показали на выход. На лицах было столько растерянности и мольбы о помощи, что их сразу окружили плотным кольцом.

Через несколько минут обстановка прояснилась: эти двое укрылись от надзирателей. Они были из числа отгороженных от нас новичков карагандинского этапа. Еще несколько беглецов из маленькой зоны захвачены были надзирателями и заключены в БУР – барак усиленного режима.

Прежде такое сообщение не вызвало бы особой реакции. Но сейчас! Опьяненных свободой новоявленных бунтарей произвол надзирателей возмутил. Мгновенно столовая почти полностью опустела.

Оставив недоеденный завтрак или очередь к раздаче, бросились к месту конфликта. Порыв был единодушен вопреки долголетней привычке: пускай пожар, пускай землетрясение – не оставляй недоеденной пищу!

Площадка около вахты, где когда-то проходили разводы и прочертилась дорожка к изолятору, заполнена толпой взъерошенных заключенных. Ни следа гнетущей покорности!

Подходили, подбегали все новые группы возмущенных, неистовых, готовых на любые решительные действия. Мощный сгусток зла повис над толпой, готовый заискриться и вспыхнуть, взорваться.

Выскочил дежурный офицер – моложавый старшина, попытался перекричать толпу, в надежде привычными командными интонациями подавить, напугать, усмирить.

Не получилось!

Оглушенный ненавистью, он растеряно замолк и отступил, осторожно прикрыв за собой дверь вахты.

Маленькая победа окрылила, вызвала новый взрыв неистовства. Задние ряды напирали, подталкивали, требовали начала решительных действий.

Но перед возмущенной толпой были только закрытые двери вахты и притаившиеся за ними блюстители порядка. А поодаль, под самой вышкой мощные, металлом обитые двери изолятора – маленькой лагерной «тюрьмочки». В распахнувшихся внезапно дверях изолятора показалась спина надзирателя. Споткнувшись о порог, он упал, а из глубины коридора, перепрыгивая через лежачего, вырвалась группа затворников.

Радостный могучий вопль в одно мгновение объединил толпу около вахты с мчавшимися к ней из БУРа затворниками.

Они рванулись друг другу навстречу.

Какой-то старик из актировки, тщедушный и длинный, с седой бородкой клинышком, развернувшись лицом к толпе, с растопыренными худыми руками, вытянулся во весь свой рост и пытался остановить разъяренную толпу. Беззубый рот открылся в каком-то исступлении, но голос утонул в реве толпы.

Тогда решились ОНИ.

Рев смолк внезапно, прерванный автоматной очередью. Первая, предупредительная – поверх голов.

Вторая – по скоплению людей. На поражение.

Несколько человек сразу упали замертво.

Другие – казалось, что их очень много, – окровавленные, перепуганные, шарахнулись в сутолоку отхлынувшей толпы. Разбегались, натыкаясь друг на друга, падали, обезумевшие от неожиданности, в паническом страхе.

Толпа есть толпа.

Но в этой же толпе было множество обстрелянных, испытанных в боях солдат. Были и офицеры, пережившие конфликты во много раз пострашнее сегодняшнего.

Опомнились. Остепенились. Оценили обстановку. Тем более что стрельба прекратилась.

Двое без движения остались лежать на плацу. Несколько раненых отползли с проклятого места и, поддерживаемые товарищами, направились за помощью в ближний корпус больницы.

Теперь уже сами, отрезвленные, но не успокоенные, требовали дежурного офицера. Оказалось, на вахте собрался весь состав надзор-службы. И знакомые уже всем опричники, и какие-то новые с погонами в два просвета…

На площадку около двери вахты вышли трое во главе с чужим подполковником. Под враждебное молчание столпившихся зеков потребовали спокойствия, полного повиновения и выхода на работу. Предупредили, что отказ от работы и организация беспорядков по советским законам – уголовное преступление.

В ответ кричали все сразу.

‒ Убийцы!

‒ Не дождетесь!

‒ Бериевская банда! Нет вам веры.

‒ Вызывайте комиссию из Москвы! С вами мы разговаривать уже не будем!

Случайно, видимо, высказанное предложение понравилось всем. Его подхватили сотнями глоток:

‒ Комиссию из Москвы! Полномочную комиссию! Генерального прокурора! Из Москвы! Из Москвы!!

Пока митинговали, оглядываясь с опаской на ощетинившиеся автоматными дулами вышки, товарищи унесли тела двух убитых и несколько тяжелораненых.

‒ По баракам, братва! Разрабатывать требования! По баракам!

Площадь была очищена в несколько минут.

Глава 9

Комитет для руководства забастовкой создавался с применением всех возможных в наших условиях способов конспирации. Однако руководить людьми, следить за порядком и оставаться невидимками было делом невозможным даже для самых опытных.

Лагерь был предоставлен сам себе. Закрыто здание администрации. Не рисковал показываться на территории зоны никто из надзирателей, дальше вахты не ходили оперуполномоченные. На каждой вышке в любое время суток виднелись усиленные посты с ручными пулеметами.

Но Природа была на нашей стороне! Наступило время короткого заполярного лета, на удивление жаркого в том году. Днем температура в тени достигала иногда и почти 30 градусов!

Ни тебе ветерка, ни малейшего движения раскаленного воздуха! Тундра парила. Влага пеленою поднималась над разомлевшей землей и заливала все пространство сырым обжигающим валом. Газоны между бараками, покрытые скупой зеленью и уже вытоптанные, покрылись потными полуголыми телами. Лагерь превратился в сплошной солярий. Прикрыв головы, подставляли под солнце истосковавшиеся тела. Старались насытиться, набраться щедрот и за долгие прошлые годы, и впрок, на будущее.

Тепло настраивало на благодушия и душевное равновесие.

На вышках солдаты тоже светили белыми незагорелыми телами, резко контрастирующими с загорелыми лицами. По лагерю, как привидение, одиноко бродил подполковник Шевченко.

Он был без обычной свиты, в одной гимнастерке, застегнутой на все пуговицы и подпоясанной широким офицерским ремнем, сверкал золотыми широкими погонами, заготовленными, должно быть, для парадного случая.

При его появлении зэки и каторжане не вскакивали, как привыкли, не вытягивались для приветствия «гражданина начальника». Здоровались степенно, без заискивания, но и без злости, даже с некоторым уважением.

Это за то, что остался самим собой в таких сложных условиях. За то, что один осмеливался посещать места скопления заключенных, бросивших вызов.

А потом подполковник появился с гостьей. Он был галантен, сопровождая Тамару. Так, с любовью и уважением, шахтеры называли между собой начальника Шахтоуправления. Полнеющая грузинка со следами былой красоты, Тамара Аристокесовна всего полгода назад появилась на наших шахтах.

Натура противоречивая, темпераментная, как у многих людей ее национальности, вспыльчивая, но отходчивая, а главное – справедливая, она сразу же завоевала души шахтеров. Любили ее за то, что не стала делить подземных тружеников по правовым категориям. И могла наравне с вольнонаемным шахтером обнять и расцеловать при всех отличившегося каторжанина. Могла зло припечатать бездельника, кичащегося своим членством в партии.

Шахтеры прощали ей обиды, нанесенные сгоряча, и подчас скоропалительные, неправильные, волевые технические решения.

Душа заключенного – как вечно кровоточащая рана. Она чувствует и зло, и добро еще издали.

А тогда женщину приветствовали, вскакивая при ее приближении. Быстренько набрасывали на себя одежду и присоединялись к ее свите, следуя за ней на почтительном расстоянии. Около столовой руководители оказались уже в плотном кольце любопытных.

Тамара поднялась на несколько ступенек перед входом в здание и обратилась к людям:

‒ Я не хочу вмешиваться в ваши дела. Не хочу уговаривать вас. Вы взрослые люди и сами решите, как поступать дальше, чтобы потом не раскаиваться. Но хочу сказать вам, что мне лично очень плохо без вас. Еще хуже без вас нашим шахтам! Валятся с ног вольнонаемные ваши товарищи. Я их мобилизовала, как только могла. Вам не нужно говорить о том, что вентиляция, насосные станции, подъемники должны работать постоянно. Иначе мы загубим наши шахты. И я очень прошу вас: пусть хоть несколько человек в смену выходят на каждую шахту!

И она поклонилась шахтерам!

Шахтеры стояли, понурив головы, и тяжело молчали. Потом кто-то негромко, но отчетливо, резко бросил:

‒ Да провались они – ваши шахты!

Тамара отшатнулась, как от пощечины.

Медленно, ни на кого не глядя, спустилась с площадки, замирая на каждой ступеньке. На последней остановилась и обронила в полной тишине:

‒ Вам же потом стыдно будет. И очень тяжело восстанавливать бездумно загубленное.

И пошла, ссутулившись, к вахте.

Шевченко молча двигался следом. Он так и не проронил ни слова.

‒ Как комитет решит! – выкрикнул кто-то вдогонку, будто для того, чтобы сгладить впечатление.

А вечером небольшая бригада из дюжины шахтеров в сопровождении толпы зевак двинулась к гостеприимно распахнутым дверям вахты и дальше, даже без обычного «шмона», по коридору к Шахтоуправлению.

Тамара все же нашла дорожку к сердцам шахтеров.