Текст книги "Политическая исповедь. Документальные повести о Второй мировой войне"

Мне бы порадоваться такой ошибке. Ведь Инта находится уже в полосе лесотундры! Там кислорода побольше, чем в Воркуте, и расположен этот шахтерский город на несколько сотен километров ближе к Центру.

Только радости у меня не было…

Утром, когда я еще и спать не ложился, пожаловали ко мне в барак гости – представители местных «авторитетов». В «дипломатической беседе» выяснилось, что и Воркута, и сестра ее – Инта продолжали жить в системе напряженного поля «Великого сабантуя». Через пару месяцев после отправки «зачинщиков» забастовки из Воркуты чекисты увозили и «антигероев» – стукачей-провокаторов. Несколько десятков человек из этой категории попали и на пересылку Инты. Потом след их постепенно потерялся где-то в глубинах шахт – «при невыясненных обстоятельствах». Несколько человек чекисты успели сплавить дальше на юг. Но и «хозяева» тоже относились к ним с брезгливостью и не особенно оберегали…

На меня тоже легла тень подозрения. Нужно было доказывать, что я не из «той самой» категории «стукачей» и попал в Инту совершенно случайно.

Доказательства, как мы договорились с «авторитетными людьми» на пересылке, были очень простые: я писал заявления в администрацию лагеря и настойчиво требовал, чтобы меня возвратили назад на Воркуту, в мой «родной» лагерь.

Такой вариант и их, и меня вполне устраивал.

Я часами просиживал перед дверью начальника лагеря, грозил объявить голодовку, побывал и в изоляторе, отказывался от отправки на любую из шахт этого лагеря. Несколько человек из «группы поддержки» постоянно ходили за мной, подзадоривая на новые подвиги. Запрос наконец-то послали на Воркуту, и ответ на него пришлось ожидать почти две недели. А когда сообщили решение, провожать меня пришла целая толпа аборигенов.

В августе 1954 года я возвратился в тот же лагерь, меня приняли на ту же работу в бухгалтерию Шахтоуправления, и оказался я в окружении тех же друзей и сослуживцев.

Прошел всего год со времени моего отъезда, а лагерь изменился неузнаваемо.

И, как мне тогда так показалось, в лучшую сторону.

Многие товарищи, бывшие зэки, уже работали на шахте по найму и жили в поселке для вольнонаемных на правах поселенцев. К другим приезжали для воссоединения семьи жены и взрослые дети, пожертвовав благами жизни «на югах», и это не только не возбранялось, но и поощрялось администрацией лагеря.

Люди были рады и такому улучшению жизни, пусть даже оказавшись в жалком подобии свободы и равноправия. О тех же, кого увезли, кто пожертвовал собой в борьбе за общую свободу, никто и не вспоминал.

Для меня свобода совершенно неожиданно пришла в феврале 1956 года.

Как странно: те строки в моем деле, которые я почитал самыми неприятными – «участие в формированиях врага», – оказались решающими для освобождения по амнистии 1956-го.

Разрешалось ехать в любое место в стране, по моему выбору… кроме областей, городов и поселков… Список запретных мест проживания не умещался на трех листах печатного текста.

Но выбор у меня был предельно прост. Этот вариант вполне устраивал и чекистов: мне надо было ехать туда, где жили мои родители, – в тайгу Томской области, Кривошеинского района, в поселок Красный Яр. А потом еще на 25 километров дальше на север.

Больше нигде во всем мире для меня не было места.

А там, в тайге чудесная природа, здоровый климат и милые, родные души. Что еще нужно на этом свете человеку для полного счастья после почти двенадцати лет, проведенных в каторге? Мне необходимо было просто оглядеться в мире вольных людей, переосмыслить все, что со мной случилось, и хоть немного прийти в себя.

Нашлась и девушка из тех, кого присылали по распределению после учебы в техникуме на Север. Я ее учил ремеслу… Она не побоялась со мной и Сибири.

Там в таежном поселке со временем, благодаря хлопотам отца, меня приняли на работу по специальности, полученной в Воркутинских шахтах.

Осваиваться в новой обстановке было чрезвычайно трудно. Особенно мучительными оказались жилищная проблема и бытовая обстановка. В квартире из одной комнаты с кухней собралось тогда три семьи (всего восемь человек). Особенно страдали бедные женщины – главным образом из-за разницы в привычках, воспитании, уровне интеллекте.

Начался даже такой период, когда у меня возникло непреодолимое желание возвратиться на Воркуту. Я послал письмо своим товарищам – те отреагировали без промедления. Пришла официальная телеграмма – приглашение на работу в Шахтоуправление. Да еще и деньги на дорогу – больше оклада самого директора Леспромхоза!

Новость сразу же стала известна всему поселку.

Не успел я подать заявление об увольнении, как отношение руководителей Леспромхоза изменилось. Мой статус поднялся до самой высокой отметки. И через день мне вручили ключи от собственной квартиры. Совсем маленькой, из одной комнатки с кухней, с удобствами во дворе, печным отоплением и водой из реки. Так жили в том краю почти все. Но самое главное – это было самостоятельное жилье.

А потом пришло еще и повышение по службе.

Пришлось извиняться перед воркутинскими товарищами и возвращать им аванс…

Мы с сестрой для восстановления прав по образованию на следующий год пошли учиться в десятый класс школы рабочей молодежи. Я закончил в 41 году украинскую школу Тут приходилось повторять опять по-русски. И, промучившись несколько месяцев, мы получили аттестаты зрелости.

В Красном Яру жена родила мне дочь и сына. В 1961 году – третьего ребенка, еще дочь.

После 1960 года ссыльные постепенно стали разъезжаться по домам. Задумывались об этом и мы. Дело это было тогда довольно сложное.

В ссылке, в разных медвежьих углах, все работники (или, как тогда называли, «рабочая сила»), решениями местных Советов были закреплены за производствами и удерживались при помощи паспортного режима, методом строгого контроля над пропиской. Или хуже того, с еженедельной отметкой в спецкомендатуре. Приходилось использовать все свои способности, чтобы незаконные законы обойти полузаконным способом.

Отец наш, где бы ни приходилось ему трудиться, был «трудоголиком». И на высылке, в своем Леспромхозе, он тоже не стал другим. За несколько лет маленький участок вторичного использования отходов лесоматериалов, куда назначили его мастером, отец постепенно превратил в огромный цех по лесопилению и изготовлению тарной дощечки – этакий бесправный, но вполне настоящий лесокомбинат на берегу реки. Договоры на поставку тары с краснодарскими и молдаванскими плодокомбинатами появились у него будто сами собой. А у Леспромхоза появился новый, вполне приличный источник прибыли.

В благодарность непосредственный начальник отца – и одновременно секретарь партийной организации Леспромхоза – рекомендовал передовика и организатора производства в депутаты местного Совета. Пришлось комендатуре срочно снимать отца с мамой со спецучета и выдавать им паспорта. Документы эти были, правда, со специальной пометкой, но все же подтверждали, что владельцы их являются полноправными гражданами СССР.

А мы использовали права, которые дали нам студенческие билеты. Я тогда заочно учился в Томском университете; сестра же, подбрасывая своих детей родителям, пошла в Томский медицинский институт, вновь на первый курс.

Основным препятствием для того, чтобы оставить наконец этот «благодатный» сибирский край, и забыть все, что с ним было связано, были все те же, невинные на вид, но серьезные по сути пометки в паспортах. Но я решился и мы сдвинулись с места. Сначала поближе к Томску – в поселок строителей в 20 километрах от областного центра, а потом, в 1963 году, и дальше…

Муж моей сестры, с дипломом инженера связи железнодорожного транспорта, первым увез семью в Челябинскую область. Родители отправились в родное село отчима в Молдавии. А я со своей семьей двинул сразу на родину супруги, в самый центр России – город Михайлов Рязанской области. Нас приветливо приняли ее родители. Они были очень рады повозиться с первыми своими внуками.

На работу мне помог устроиться дядя жены. Должность была, конечно, незавидная – ревизор строительного треста, самая крайняя в штатном расписании. На нее желающих не было, особенно если учесть, что трест ютился в бараке дальше чем в 20 километрах от крохотного городка.

Начал я на новом месте с «самого низа». И не менял работу по своей инициативе до конца трудовой деятельности более тридцати лет. Правда, не потому, что мне очень уж нравилась система строительства. Просто при перемене места работы предстояла обязательная проверка автобиографии и объяснения с чужими людьми по поводу «отдельных фактов» из своей жизни…

Мне не хотелось повторять, что я как был раньше, так и остаюсь противником социалистического образа правления государством, не хотелось оправдываться, потому что я никогда не считал себя виновным.

Меня переводили потом, конечно при моем согласии, с места на место, с должности на должность, с постепенным повышением. И с предоставлением жилья и мест в детском садике для детей, с выплатой подъемных. Проходили годы, росли авторитет, уважение руководителей и товарищей по работе – но с каждым годом становилось все труднее работать.

С самого первого дня, с первой моей ревизии, первой проверки я был поражен тем, как отличаются условия работы и отношение людей к труду и своим прямым обязанностям в Сибири, в том «каторжном краю», от того, что творится в Центральной полосе России. Хотя мне и раньше говорили, что край, где живут потомки бунтарей разных поколений России, «ближе к условиям в коммунистическом обществе», чем в самом центре государства.

Разбираясь в документах самой передовой, самой лучшей строительной организации треста, я окунался в такую грязь, обнаруживал такие нарушения, какие просто невозможны были в Сибири!

Все оказалось новым для меня.

Первую свою проверку я проводил вслепую. Не знал, кто кроется за звучными фамилиями нарушителей, не пытался разбираться в их взаимоотношениях. Просто называл своими именами все, что увидел по документам.

В результате в числе нарушителей оказались не только руководители стройуправления, где проходила ревизия, но и многие ответственные работники треста, а среди них два заместителя управляющего и даже работники руководящего звена района.

С актом этой ревизии ознакомился председатель комиссии народного контроля, и руководителям треста не удалось скрыть нарушения. Акт оказался в центре внимания, имел большой резонанс не только в тресте, но и во всем районе. Рядовые работники треста смотрели на меня как на самоубийцу – ведь я нарушил принятую в стране этику.

Получилось все наоборот.

С работы уволили несколько человек; некоторым запретили деятельность на ответственных постах. Поссорились управляющий трестом с главным бухгалтером. Обоих их тоже уволили.

А мне стало так противно на душе, что захотелось опять в ссылку в Сибирь.

Пришла пора задуматься, как вести себя в дальнейшем. Отказаться ли от всего, что со мной было? Признать роковой ошибкой свое прошлое и, как все в моем окружении, ничего не замечая, согнувшись, тянуть лямку до конца жизни? Или искать методы для борьбы – если не со всей системой, то с отдельными ее проявлениями?

Один раз мне простили безрассудную храбрость – скорее всего потому, что кому-то была выгодна высказанная мной правда. Но будут ли прощать впредь?

Я поехал в Москву к старшему мудрому другу для того, чтобы посоветоваться. Федор Федорович не сказал мне ничего нового, а лишь подтвердил мои намеренья.

‒ Самое главное состоит в том, чтобы быть очень осторожным и готовым к защите. Везде, где для других могут быть какие-то послабления, могут что-то не заметить, простить – для тебя будут применять самые строгие меры. Только правда, только честность, только порядочность – альтернативы у нас с тобой в этом мире нет. По другому тебе ни жить, ни работать нельзя! Но при этом помни – общество тонет во лжи, неправда на каждом шагу, она и в самых высших слоях общества. Общество прогнило, разложилось. А потому, того, кто живет по правде, они будут всегда считать своим противником и стараться самого обвинить во лжи. Как же хорошо то, что ты – трезвенник! Благодари за то, как это ни дико, свои болезни!

И я решил просто, жить, как получится, оставаться честным в отношении к людям и во всем положиться на интуицию. А там будь что будет.

Наступала тогда и во всем государстве несколько иная эпоха. Советская система правления постепенно преобразовывалась. Внутренне изменяясь, приспосабливалась и бюрократическая система. Непрестанно, обычно никак не мотивируя изменения, меняла мини-направления «генеральная линия», утверждая новые, неписаные законы.

Не было даже и необходимости критиковать социалистическую систему правления – она сама бездумно и услужливо предлагала отдельные мотивы и полный набор бесчисленных диких фактов. Признаки загнивания системы на разных уровнях даже в самой отдаленной глубинке были видны невооруженным глазом.

Народ спивался.

В каждой социальной группе и административной категории по-своему. Рабочие отмечали события в жизни каждого члена бригады и – «законно» – день получки дважды в месяц и дополнительные заработки. Служащие дружно обмывали «красные» дни в календаре, а чтобы не было обидно, и старинные, традиционные праздники. Руководители собирались каждый выходной, чтобы пообщаться в своем кругу без производственной суеты. Совместные командировки, неожиданные выезды «на природу», «прописка» каждого нового работника, изменения в штате… А то и просто так, под настроение. Любое важное решение обсуждалось за бутылкой водки. Не были исключением и руководители более высокого ранга и масштаба.

Приписки в промышленности, сельском хозяйстве – стали нормой. Руководители не только не осуждали их, но сами требовали их увеличения.

Как вести себя в такой обстановке? Я приспосабливался постепенно. С одной стороны, мне никак нельзя было становиться чужаком, отказываться от участия в таких мероприятиях. Но пить водку категорически запрещали врачи. Поначалу мне не хотели верить: считалось, что если член коллектива не пьет со всеми, то от него можно ожидать всякой пакости. Жена одного из руководителей нашей строительной организации, опытный врач из поликлиники, подтвердила мою болезнь и убедила своего мужа в том, что мне действительно нельзя пить. И вопрос был снят навсегда.

Обычно я ограничивался символическим участием, кладя «в шапку» и свою трешку (по решению коллектива мой пай был со значительной скидкой).

А несколько лет спустя, наш начальник признался мне, что присутствие трезвого человека служило некоторым «облагораживающим тормозом».

И, представьте себе, производственные решения, принятые в не совсем трезвом состоянии, не были опрометчивыми или ошибочными. А часто отличались даже большей справедливостью и человечностью!

Но настоящих, открытых друзей у меня не было. Зная о моих политических проблемах в прошлом, люди опасались дружить со мной. Даже тогда, когда я приобрел стойкий авторитет в районе и обрел в себе некоторую уверенность.

Не боялись выходить на более тесный контакт только те, кто принадлежали явно к другому лагерю. Так, самым искренним моим приятелем был сосед по квартире, очень порядочный и мудрый человек – майор милиции. Мы с ним дружили молча, тепло относились друг к другу, не пускаясь, однако в особенные откровения. Но однажды и он «прокололся», выдав этим сложность наших взаимоотношений. В состоянии подпития он выдал мне такие секреты из моей биографии, назвал такие имена, о которых я сам успел забыть.

Еще один добрый товарищ, преданный друг – был бывшим партизаном из отряда КГБ.

Тогда каждый встречный мог быть потенциальным другом… или предателем. Иногда и тем и другим. Уж как повезет. Открыто лучше было не говорить ни с кем.

И в тех условиях мне помощь оказал полученный опыт в системе солидаризма! Я воспользовался им в своей работе для объединения товарищей с разными политическими убеждениями (вернее с партийными билетами, но без всяких убеждений) в борьбе за порядок и правду на производстве, против приписок всякого рода.

Десять лет, пожалуй, самых сложных в моей трудовой деятельности я проработал главным бухгалтером самого крупного в тресте строительного управления. Потом меня перевели на такую же должность в Рязанский трест. А еще через несколько лет попал уже в номенклатуру Министерства и работал уже в крупном строительном объединении.

Советское общество все больше и больше расслаивалось. Хорошо было заметно, что окружающий нас мир «победившего социализма» быстро загнивает, причем «с самой головы». В практику входили двойные стандарты и показное благополучие. На любом уровне создавался номенклатурный круг неприкасаемой элиты с партийными билетами в карманах материально обеспеченная, как в коммунистическом обществе.

У руководителей были закрытые распределители, отоваривались они отдельно от народа, чаще всего через задний вход в магазины. Заработную плату получали все больше в конвертах без росписи, пользовались партийной «крышей» даже в случае крупного прокола и уголовного преследования. Для них создавались особые условия отдыха, лечения, образования…

Средние звенья работников, большинство служащих и рабочих не имели доступа к материальным благам, могли купить только то, что появлялось в магазинах, часами, отстояв в очереди. И роптали себе под нос, вяло осуждая произвол руководителей.

Основным признаком тяжелейшего заболевания общества, по моему мнению, было то, что называли «показухой» – всеобщее желание, поощряемое сверху, приукрасить действительность. В искусстве это называлось системой «социалистического реализма». В жизни – системой приписок. Приписки в объемах работ в строительстве и не выпущенной продукции в промышленности принимали глобальный, необратимый характер. Эта практика не только не почиталась уже и преступлением, она ценилась как достоинство.

Двойная мораль стала привычным явлением. Партийные руководители сами требовали от подчиненных «подрисовок» в отчетности, «намазок» и «приписок» для улучшения показателей. Но ответственность в случае провала все же возлагали на исполнителей. За приписанные объемы работ платили премии, давали медали, ордена руководителям… Карали, в случае провала, технических исполнителей низшего звена.

В те годы покончил жизнь самоубийством первый секретарь Рязанского обкома КПСС Ларионов – любимец Никиты Хрущева, один из самых перспективных и умных партийных руководителей. Он ушел из жизни из-за того, что приписками в заготовке мяса и молока в колхозах загнал в тупик и область, и самого себя.

Тогда пять председателей колхозов только в нашем районе получили звездочки Героев социалистического труда за перевыполнение плана по сдаче мяса государству в три раза выше нормы (на мясокомбинат был сдан почти весь скот в районе). После смерти секретаря обкома, в страхе перед возмездием, некоторые из них готовы были последовать за ним. Советская власть всегда была милостива к тем преступлениям, которых направлены на «пользу общему делу». Никого не осудили, никого не наказали…

Однако и «звездочки» свои носить они тоже стеснялись.

А я делал все, чтобы хотя бы у себя, в своей организации свести к минимуму вред от приписок. И находил поддержку среди своих коллег.

Очень многие даже из состава коммунистов с полным безразличием, просто по привычке продолжали играть в давно надоевшие игры «партийной жизни», в единодушные «ладушки» по команде свыше и в прочие атрибуты советской действительности. Им приходилось считаться с таким укладом жизни ради своего благополучия. Никто из них не был готов протестовать и жертвовать своими интересами.

«Блага» были сконцентрированы в руках партии, распределял их часто сам Первый, и с этим им приходилось считаться. Занять хлебную должность, тепленькое местечко в районе, купить автомашину или хоть мотоцикл, получить шапки из норки, модные плащи или импортные костюмы прямо из базы, минуя магазины, можно было только по большому блату.

В таких условиях в агитации против коммунистической системы не было нужды, она велась сама собой – теми же коммунистами довольно высокого ранга. Все было шито белыми нитками. Но открыто противостоять этому беспределу на любом уровне было делом наивным, опасным и бесперспективным.

Должность бухгалтера в любой организации или предприятии была наиболее ответственной, но менее всего почетной. С одной стороны – назначение главного бухгалтера утверждалось вышестоящей организацией, что обеспечивало теоретически ему поддержку при всяких спорах и делало его «вторым» лицом в табели о рангах. Но уровень заработной платы в то же время у бухгалтера был ниже, чем у работников инженерно-технического персонала. И при любом нарушении производственной и финансовой дисциплины он становился «соучастником», если не основным участником этого нарушения.

Я получил назначение на должность от треста. Кроме того, я был хорошим специалистом с безукоризненным поведением. Это было большой редкостью в нашей среде и, несмотря на мое «не совсем чистое» прошлое, придало мне дополнительный вес и авторитет в организации.

Но сидеть бы мне со своей порядочностью, честностью и незаурядными знаниями в моем кабинете, если бы не внутренний протест против вала приписок, намазок и едва прикрытого воровства с согласия и поощрения руководителей всех рангов партийных и административных. Тихий протест рядовых и старших инженерно-технических работников затихал при грозном окрике начальства.

А у меня, кроме «внутреннего протеста» в запасе оказалось еще и некоторое оружие – помощник в любой борьбе за правду при расслоении коллектива.

На открытом партийном собрании, когда вновь избранный секретарь партбюро изнывал в поисках «мероприятий», которые могли бы поднять его авторитет в райкоме КПСС, я подбросил идею о «коллективной ответственности в борьбе с бесхозяйственностью и приписками».

Саму идею присвоили другие и приняли на «ура». И для усиления веса включили в «мероприятия» на год всего райкома, с советом проводить подобную политику в других организациях.

Мое имя нигде не фигурировало и они еще не знали, что потом будут себе «локти кусать» и не чувствовали никакого подвоха во всей этой затее.

В своем стройуправлении мы организовали коллективный орган сопротивления – «Экономический совет». В нем на равных участвовали начальник, секретарь партбюро, профсоюзный лидер и несколько активистов из рабочих. Решения выносили открыто, под гул удовлетворения или под ропот осуждения всех присутствующих.

На ежемесячных собраниях открыто и подробно мы рассматривали результаты деятельности каждого руководителя. Собрания были многолюдными, и райкому КПСС нехотя приходилось это начинание поддерживать и хвалить инициативу.

У нас, благодаря таким отношениям, создался коллектив, которому завидовали многие руководители других организаций. Дружно мы отмечали праздники, бросались на помощь любому, у кого случалась беда, вместе как могли, защищались от нападок со стороны. Это ли не детали солидаризма, замаскированные под «социалистическую форму правления» в тех особых условиях?

И еще: мы размножили и развесили на всех стенках в конторе уникальный текст «Постановления Президиума Верховного Совета СССР о борьбе с приписками». Это был документ из разряда тех, при помощи которых кто-то еще пытался бороться с валом лжи в стране. Руководители и партийные работники боялись этого «Постановления» не меньше, чем листовок против их власти. И с удовольствием отменили бы его, если бы это было в их компетенции. Со стены в районном Дворце культуры такой листок сняли и изорвали на куски, как какую-то антисоветскую листовку. Будь это какое-либо другое «Постановление» такого же уровня, виновного сразу бы разыскали и осудили. Нашлись бы и свидетели.

На нашего начальника давление со стороны треста, «Совнархоза», и райкома КПСС было почти на критическом уровне: требовали увеличения объема работ и, почти открыто, приписок. За отказ его лишали премий, переносили отпуск на зиму, открыто игнорировали при распределении всяких местных благ… Ему грозили специальной расправой в райкоме, а этого все коммунисты из номенклатуры боялись больше всего… «Первый» открыто заявлял, что решение о наказании они примут и причины назовут такие, возразить против которых никто не посмеет. Начальник, как щитом, прикрывался решением «общественного органа» и уходил под защиту Совета; поддавался же только в некоторых, самих крайних случаях.

А я был только заместителем председателя Совета, но уже чувствовал себя почти равноправным и очень нужным членом общества в котором все таки были применены скрытые пружины солидаризма.

Однако игра эта для меня постепенно становилась опасной. За своей спиной я постоянно ощущал тяжелый дух КГБ и КПСС. Они еще, не вмешиваясь, вынуждены были наблюдать со стороны, в ожидании того часа, когда я на чем-нибудь споткнусь. Ведь в довоенные годы, да и после войны так бывало часто. Постоянный контроль над моей особой был всегда. Я ощущал и во времена работы и в Томской области, хотя и много мягче.

Однажды было так. В 1960 году (это еще в Сибири!), несмотря на то что дети были совсем маленькими, мы решили всей семьей поехать в отпуск в Михайлов, к теще в гости. Дорога предстояла довольно тяжелая: четверо суток, с пересадками, – но нам хотелось отвлечься, чтобы совсем не отупеть в нашей глубинке. В сибирском поселке мало кто знал о нашем отъезде, а тем более о том, что где-то в стране вообще существует этот маленький городок.

Доехали нормально. Встретили нас хорошо. Но на второй же день после нашего приезда тесть с работы пришел озабоченный и даже несколько испуганный. Оказалось, что его вызывал начальник милиции…

Во-первых, он отругал старика за то, что тот не сообщил о моем приезде в город. А потом сообщил ему, что меня срочно вызывают по линии КГБ… в Белград! При уточнении Белград оказался – всего лишь Белгородом…

А там, в областном управлении КГБ, мне просто предъявили «для опознания» несколько фотографий совсем незнакомых мужчин. И велели еще три дня пожить в их городе, потратив время на «осмотр его достопримечательностей».

Меня эти дни пристально рассматривали десятки человек. Некоторые тактично, исподтишка, другие нагло и открыто. Приходили даже в гостиницу, специально познакомиться и поговорить «за жизнь» в Сибири. Потом им пришлось оплатить мой проезд, поблагодарить за «экскурсию» и отпустить меня догуливать отпуск.

И никого, конечно, совсем не интересовало мое «отпускное» настроение, испорченное основательно. Захотелось поскорее «домой, в мою милую Сибирь», где я ощущал себя более защищенным. Главное, что меня в этой истории поразило, – это оперативность, с какой «органы» отыскивали меня в чужом городе.

Позже пришлось убедиться: у спецслужб была прекрасно поставлена централизованная слежка за «подобными субъектами».

У меня после Севера осталась какая-то болезнь почек, определить которую не могли ни рязанские врачи, ни специалисты высокой квалификации в санаториях Трускавца. Однако советы их были единодушны: почки необходимо хотя бы через год промывать водой из специальных источников. Подобная болезнь оказалась и у моей старшей дочери. И пришлось нам «в паре», как только предоставлялась возможность, бывать в Трускавце.

Нашлись у меня там знакомые по жизни и в Воркуте, и в Красном Яру. Они и помогли мне попутно несколько раз выследить моих «спутников» – «топтунов», которые шпионили за мной, брали мой след на прогулках и экскурсиях.

Чаще всего это были довольно культурные, образованные, даже с довольно высоким интеллектом люди. Причем это никогда не были мои «земляки», их командировали из совершенно других регионов.

Однажды приставили преподавателя из какого-то института Чернигова, кажется даже – доцента, в довольно солидном возрасте. Мы уличили его на «шпионке», и он, чтобы хоть как-то реабилитировать себя в моих глазах, прислал мне потом свою статью по высшей математике, опубликованную в специальном журнале.

Как-то (не помню, в каком году) я по распоряжению управляющего трестом срочно выехал в командировку. Дело происходило вечером, кадровика не было на работе, и командировочное удостоверение мне выписывал главный инженер. И ему, этому бедному главному инженеру, в райкоме объявили выговор по партийной линии за то, что он не сообщил «куда надо» о моей срочной командировке. Оказалось, что они на несколько дней меня «потеряли». Тогда-то мы и убедились в том, что за мной установлено постоянное наблюдение.

А уже в 1969 году я почувствовал, что попал в самый настоящий капкан.

Тогда было время, когда зарплату работникам в сельских районах нашей области задерживали неделями – по очень простой причине: в банках не было наличных денег. Жители района были тогда наказаны дважды. Первый раз, когда своевременно не получали зарплату. Второй – когда в магазинах, нечего было купить. Все товары и продукты, кроме хлеба и дешевых рыбных консервов, увозили в столицу, создавая там видимость изобилия. В столицу устремлялись за покупками все, кто только мог. И увозили туда из области свои деньги.

В Москву оформляли путевые листы на автобусы для экскурсий рабочим, личные командировки для участия в культурных мероприятиях, для посещения выставок, театров, музеев, мавзолея Ленина. А народ вместо этого устремлялся в очереди за одеждой, за колбасой, яйцами, сыром – и даже за хлебом, у которого был запах настоящего хлеба.

Электрички ходили переполненные и благоухали запахами чеснока из колбасы и апельсинов.

А в тот памятный день была пятница.

Мне удалось изловчиться, опередив многих коллег, получить в банке наличные деньги для выдачи зарплаты в своей организации. Я был рад удаче, и начальник мной был доволен: рабочие получали возможность пропьянствовать субботу, отоспаться в воскресенье, а в понедельник прийти на работу бодрыми и трезвыми.

Кассу мы открыли с небольшим нарушением – минут за двадцать до конца рабочего дня. Кассиром была женщина опытная, в помощь ей я выделил еще бухгалтера-расчетчицу. И работа пошла очень споро.

Секретарь вызвала меня к начальнику срочно и совсем неожиданно. Руководящий «триумвират» сидел с озабоченными лицами. Кроме хозяина кабинета, секретаря партбюро и председателя профсоюза на диване вольно развалился еще и гость – второй секретарь райкома КПСС.

Он был, вообще-то, для нас своим, прикормленным и почти «ручным». Его совсем недавно утвердили на ответственную должность в партии.

Но в тот день все пошло не так, как обычно. Не отвечая на приветствие, «ручной» секретарь вдруг обрушился на меня с руганью, обвиняя в том, что я, назло ему, открыл кассу одновременно с важным партийным мероприятием и сорвал собрание коллектива рабочих Стройуправления. И это именно в тот день, когда ему поручено было райкомом провести важное собрание перед выборами в Верховный Совет СССР.