Текст книги "Политическая исповедь. Документальные повести о Второй мировой войне"

Большой сабантуй
Мемориальная повесть

Глава 1

День был как день, в длинной череде таких же. Как обычно в те годы. Такой же серый, постылый, будничный.

Мы передвигались, суетились и совершали необходимые действия по инерции. Жили автоматически, без задора, стараясь расходовать меньше энергии; жили потому только, что было это нашей обязанностью, необходимостью. Потому, что без этого просто нельзя. Потому, что нужно жить – так «положено» в этом мире.

И в мыслях ни у кого из нас не было, что наступил тот час, когда свершилось «нечто» – очень значительное для всех нас; событие такой важности, что уже начинала переворачиваться вся жизнь; событие-предтеча новой полосы существования не только нашего, но и огромного количества народа страны.

Конечно, начальник строительного участка Шуркус был лишь исполнителем на этой «стройке века» – на строительстве коридора к шахтам из жилой зоны. Однако все лавры и благодарность арестантской братии достались только ему.

Сам коридор – это деревянный настил длиной в полтора километра, с обеих сторон огороженный колючей проволокой. Добавив оперативности в работе шахт, он – и это главное – избавил нас всех от «радости» участия в ежедневном разводе.

А тому, кто хоть однажды, в любой роли – пассивной или активной – принял участие в спектакле, ежедневно разыгрываемом в местах заключения и именуемом «развод», никогда уже не вытравить красочного о нем впечатления.

Развод – это обычно парад. Это торжество власть имущих, ослепленных своим могуществом, часто превращенное в фарс. Это – ежедневный смотр трудового войска – рабов, построенных для вывода за зону на работу. В любую погоду, кроме разве тех дней, которые даже по драконовским нормам ГУЛага считались «актированными».

Уровень торжественности развода находился в прямой зависимости от характера и интеллектуального уровня руководителя лагеря. А встречались на этой должности и полные самодуры, почитавшие себя маленькими царьками в этом государстве внутри государства. Такие проводили «парад» пышно, с музыкой, требовали ото всех подчиненных почти воинской дисциплины. Сами же красовались на специальной возвышенности, в нарядных, теплых меховиках или добротных плащах – погоде. И надзиратели тоже были в соответствующей одежде.

Рабочих выводили на площадь и держали там до завершения всех церемоний с проверками, обысками, комплектацией бригад и передачей по счету конвойным бригадам. Когда «парад» заканчивался и пересчитанные рабочие под конвоем уходили на свою ежедневную муку, офицерский корпус в теплых кабинетах отогревал свои пышные фигуры чем-то более существенным, чем чай или кофе. И отдыхал часок-другой перед выполнением остальной части своих обязанностей.

Нарядчики тоже завтракали в своих кабинках, отгороженных в торцах бараков; обслуживали их шестерки.

А рабочие, построенные за воротами в колонны, вынуждены были выслушивать опостылевшее предупреждение: «Шаг вправо – шаг влево считается попыткой к побегу, и конвой применяет оружие без предупреждения». Давно уже мы привыкли не реагировать ни на лай и злобное рычание немецких овчарок, едва сдерживаемых короткими поводками, ни на сердитые окрики солдат. И молча направлялись навстречу ветру ли, дождю, или пурге, или просто судьбе своей, к своему рабочему месту, определенному судьбой и начальником.

И так день за днем, месяц за месяцем, год за годом… Казалось, без всякой надежды на завершение и возможность при нашей жизни прервать эту монотонность.

Но в тот год нам везло необычайно. Начальник лагеря полковник Шевченко был все же вполне человечным и требовал от подчиненных хотя бы оперативности. Однако отменить заведенный порядок не мог. Или, может быть, просто не смел.

Но все же однажды утром… Хоть мир не перевернулся вверх тормашками и Север остался Севером, а мы – такими же «зэками» и каторжанами, развод был упразднен!

Может быть, это было предзнаменованием великих перемен? Но главное, что и на нашу долю выпало немного чего-то доброго.

И вот, обыденно и просто, ощупанные со всех сторон цепкими пальцами надзирателей, мы были по коридору «отпущены для следования до места работы».

Для нас, неизбалованных, настал настоящий праздник! Поход по коридору стал истинным подарком судьбы даже в неблагоприятную погоду. Мы казались себе безучетными и почти вольными, удивляясь тому, что это стало возможным. Никто не подгонял нас, не было сзади солдат с автоматами и собаками. В пути можно было не только не торопиться, но даже приостанавливаться и исподтишка наблюдать мгновения жизни непонятных вольных людей. Мы подглядывали за тем, как на единственной улице поселка резвились чьи-то дети, как вольные женщины (женщины!) развешивали выстиранное белье. Как кто-то молодой и сильный, сняв рубаху, колол дрова около сарая. И как по дороге не спеша двигалась телега, запряженная низкорослой мохнатой лошадкой.

Оказывается, там, в поселке, текла себе своя жизнь, совсем несхожая с нашей!

Мы-то жили рядом с этой, совсем иной, цивилизацией.

Володя Шуркус, наш же товарищ – заключенный, щедро подарил нам, как билет в театр, возможность несколько раз в день заглянуть в чужую жизнь на нашей планете, побывать на экскурсии, немножко отвлечься и отдохнуть душой от мерзости нашего существования.

И это был поистине царский подарок!

Мост через дорогу, претенциозно кем-то названный «виадуком», обычно преодолевали совсем медленно. Оттуда, с высоты, ясно просматривалось то, чего мы никогда не видели: и строения в зоне наших соседей – лагеря седьмой шахты, и поселок вольного люда Северный.

Отсюда не было видно людей на шахте, но мы могли наблюдать за вращением колес на подъемной машине. Это давало нам знать, что люди, наши братья, еще живы и работают глубоко под землей. И о том, что кормилица их – шахта – выдавала уголек на-гора!

В шахтоуправлении, как обычно, сгорбленные фигуры старых арестантов и каторжан преображались. В рабочих столах лежали у нас сменные комплекты «чиновничьей» х/б одежды. Мы превращались в чиновников самого низкого класса, хотя и без белых воротничков и галстуков.

Но наше х/б было и чисто, и опрятно! И у каждого свое рабочее место, свои обязанности, еще и уважение коллектива. В меру опыта, конечно, деловой и интеллектуальной стоимости каждого.

Как же мало нужно человеку в этом мире! Сухая одежда после ледяной купели, тепло в помещении и свет – всего лишь. И как же нам в тот день везло по сравнению с теми, кто трудился в мокрой одежде под открытым небом, и с теми, кто ползком пробирался под едва закрепленной кровлей в шахте…

Несмотря на то, что мы изгои общества и находимся на самой нижней ступени социальной пирамиды. И на то, что мы на дальнем Севере, в одном из самых страшных лагерей ГУЛага. Несмотря на то, что нам и до половины срока еще о-го-го сколько пилить…

И за эту вот относительную благодать нас назвали шахтинскими «придурками», в отличие от тех – лагерных.

А мы и не обижались! У каждого своя доля. И всему свое время.

Рабочий день в шахтоуправлении для служащих начинался в девять. А мы приходили раньше восьми.

Была бы возможность, мы вообще не ходили бы в жилую зону.

На шахте мы чувствовали себя много лучше. Чувствовали здесь себя людьми, пусть и второго сорта, и этим очень дорожили. Не так уж и мало в наших условиях!

‒ И чем только довольна скотинка, – ворчал Маркел Иванович, только-только оправившись от сердечного недомогания. – Завезли нас почти к Северному Ледовитому океану, одевают в рванину, кормят отбросами, поселили в деревянных, сырых гробах, а мы еще радость свою выказываем и благодарность за то, что собаки нас за задницы перестали кусать, когда на работу идем!

‒ Маркел! Все в мире познается в сравнении, все относительно! Миллионам в этом ГУЛаге хуже, чем нам, – успокаивал друга Овчаренко.

Рядом с нами за такими же столами трудились и вольнонаемные. Прав у них было больше, да знаний – явно меньше. И их доля нам казалась почти райской. У них была огромная, по нашим меркам, заработная плата. И свои, не совсем для нас понятные, интересы.

А главное различие состояло в том, что вольнонаемные могли опаздывать, прогуливать иногда, ошибаться… Могли вообще уволиться и перейти в другую организацию.

А мы готовы были целые сутки проводить за рабочим столом, нести двойную нагрузку… За себя и за вот этого – мордатого… Засыпать на работе. Только бы не потерять свое место.

Были у нас и свои радости.

Едва успели мы переодеться, вскипятить чай и разлить его в стеклянные банки, как радостный и сияющий ворвался в бухгалтерию Володя Орловский.

‒ Мужики! Сбойка пошла! Всего 15 сантиметров отклонения! Вот это мы! Умеем, оказываться! А мы ведь не инженеры. Мы ведь только «сволочь – заключенная»! Сами рассчитывали! Сами контроль вели за направлениями проходки!

Его новость, однако, ответной радости не вызвала.

‒ А у нас баланс сошелся!

У каждого свое.

С Володей мы тогда дружили. Его, умненького мальчишку, наполовину поляка, наполовину литовца. всего только полтора года назад взяли в маркшейдерское бюро рабочим. Мы с ним появились на шахте в одно время, и это сблизило нас – новичков, когда пришло время завоевывать себе авторитет и доказывать свое право на работу в шахтоуправлении.

За короткое время он сумел многому научиться. Овладел сложной специальностью. А ну если бы он ошибся? И бригады проходчиков увели бы выработки параллельным курсом на несколько метров в сторону?

Начальник участка тогда прямо в спецовке, только пыль отряхнув после подъема из шахты, пришел благодарить работников за точность расчетов. Это был тот час, когда, независимо от правового положения, вместе, творчески выполнили свою задачу и коммунист – начальник участка, и заключенный Орловский!

Мы разговаривали с Володей в коридоре, когда на нас навалилась мощная туша.

Нужно же, какой день: если не Овчаренко накатывается, то туша Дикмана!

‒ Семен Семеныч! Ты что – очки потерял? Людей ведь давишь!

‒ Не очки, сын мой! Я голову сегодня потерял!

Соломон Дикман, всегда корректный и сдержанный, был чем-то взволнован так сильно, что изрыгал междометия и брызгал слюной.

‒ Ты, сын мой, советское радио слушай! Оно никогда не врет, – наконец прорвало его сарказмом. – А там-то что творится?!

‒ Где «там»?

‒ Да в столице! В Москве же! Там главного палача ухлопали, а мы ничего не знаем! Кого-кого! Да Берию же! Ты понимаешь? Это же свет перевернулся! Понимаешь ли ты, что после этого начнется? – Дикман весь сиял от счастья. Он не мог устоять на месте. Все порывался мчаться куда-то дальше, разносить людям свою новость.

Не дослушав премудрого Соломона, я бросился к репродуктору в бухгалтерии.

Взволнованный голос диктора из черной тарелки «говорунчика» наполнял наши уши дикой информацией, от которой приливала кровь к нашим головам. И где-то в самой глубине сердец возрождалась не почившая надежда на то, что жизнь наша не совсем кончена, что будет и у нее продолжение. Вспомнилось слово, забытое начисто, – «свобода»!

‒ Братцы мои! Значит, мы еще люди!

И мы крепко жали друг другу руки и обнимались со слезами на глазах…

В коридорах шахтоуправления возбужденно гудела только что поднявшаяся на поверхность смена. Оттого что лица их были черны, белки глаз сверкали особенно ярко. Это было похоже на светлый праздник вырвавшихся на свободу заколдованных чудищ.

Народу становилось все больше. Испытывая потребность в общении, охмелев от неожиданной радости, толпы рабочих митинговали в холле, в коридорах, постепенно перекатываясь в раздевалки и бани. Они обнимались, поздравляли друг друга: одни в рабочей одежде, другие – голыми уже.

Со светлыми событиями, с большим праздником, братья! И лихо отплясывали, грязные с чистыми вместе.

К приходу руководителей страсти немного поутихли. Затаилась радость и в глубине душ привычных к порядку, притихших бухгалтеров. Административное крыло здания управления постепенно оживало, принимало парадный вид.

Вслед за главным бухгалтером Юниным потянулись притихшие – будто не они несколько минут тому назад шумели – посетители с документами на подпись. Явно из разряда тех, кому безразличны все перетасовки на немыслимых вершинах властных структур.

Требовательно зазвонил телефон.

Рабочий день двинулся по накатанному пути.

А мы со скрытым любопытством заглядывали в глаза начальству и старались разглядеть хоть какой-то признак впечатления от событий.

‒ Ни хрена! Радио они не слушают! Газеты не читают! Ничего-то еще не знают! – роптал себе по нос Захарченко.

Нам было обидно и досадно, что в такой день приходится заниматься мелкими, второстепенными делами! Первым не выдержал Маркел Иванович:

‒ Вот, Виктор Андриянович! Все встает на свои места. Жаль только, что вы ему поклонялись, вы перед ним расстилались. А он, кровосос несчастный, столько лет издевался над народом! Его мало что расстрелять. Его нужно было за ноги повесить, как дуче Муссолини, еще во время войны. И пусть люди мимо бы шли и плевали на него.

Этот монолог в полной тишине прозвучал вызывающе и дерзко.

Юнин пока не понимал, о ком идет речь. Но все же насупился и настороженно притих.

‒ Ты о ком это, Маркел? – осторожно спросил Иван Андреевич – заместитель главного.

И он тоже утром не слушал радио?!

‒ О Берии! О том самом, которого звали Лаврентием Павловичем! – тихо и вроде бы невинным голоском просипел Маркел.

Мы – вольнонаемные, спецпереселенцы, заключенные с каторжанами – все совсем по-разному недавно пережили и прочувствовали события важнее которых невозможно и придумать – смерть Сталина, «закрытое письмо Хрущева… Но такого уж поворота в политике, таких событий в стране никто из нас представить себе не мог.

И слова Маркела прозвучали мощнее взрыва.

Лицо Юнина налилось багровой краской так быстро, будто его ошпарили кипятком. Он поднимался со стула медленно, грозно, тяжело облокотившись на стол. Брюхо под кителем постепенно укладывалось на стекло.

‒ Товарищ Кораблев! – прорычал он, чуть не задохнувшись от полноты чувств и позабыв впопыхах о том, что Кораблев не «товарищ» вовсе, а каторжанин. – Ты о ком это?! Да я сейчас… Всю надзорслужбу вызову! Да я тебя в наручники… Шохину сейчас позвоню! Уж он-то тебя приструнит! Арестую!

‒ Не арестуете, Виктор Андриянович! Я же правду сказал. Радио по утрам нужно изредка слушать. Вся страна знает, что Берию расстреляли как изменника Родины – иностранного шпиона. Люди радуются, что наконец избавились от него. Только вы еще живете вчерашним днем! А уже пришла пора новых вождей!

Юнин оседал медленно, как резиновая кукла, из которой постепенно выпускали воздух. Толстое, потное лицо искривилось, как от острой боли, глаза беспомощно заморгали, стали серыми и тусклыми.

‒ Бедный, бедный наш Витюнька! И где ему взять сил, как ему перенести крушение своего идола?!

Колхозный счетовод из Мордовии, он почти всю войну прослужил в особых отделах. После демобилизации прошло всего два года, как его направили к нам главным бухгалтером. Все знали прекрасно, что специалист из него никакой. Что он – только ФИГУРА с партприкрытием. Он должен сидеть в мягком кресле за большим столом, голосовать на бюро и собраниях да получать очень приличную зарплату.

Нужно ли удивляться, что для него Лаврентий Павлович был божком и гарантом относительно должности главного специалиста Шахтоуправления, позволявшей ему руководить финансовой работой абсолютно без всяких знаний.

А заместитель его – бесправный немец, в тюремном вагоне вывезенный на Воркуту из Поволжья, – обеспечивал и контакты в вышестоящих организациях, и поддержание порядка, и отчетность. Внутренний же учет был уделом специалистов высшего класса из среды заключенных и каторжан.

C падением Берии Юнин мог потерять все. И предстать перед миром таким, каким был в действительности: неграмотным, недалеким, ничтожным, подленьким человечком. И к тому же скрытым алкоголиком.

Новость убивала наповал.

Теперь уже Маркелу стало жаль нашего толстяка, как русскому человеку часто становится жалко поверженного противника. И он по-свойски, что было до сего дня немыслимым, вразвалочку подошел к шефу, дружески похлопал его по плечу, почистил звездочки на золотом погоне и проворковал с ласковой интонацией в хрипловатом голосе:

‒ Не дрейфь, Виктор Андриянович! Жили мы как-то при нем, проживем и без него. С твоей-то энергией и нашими стараниями были всегда первыми, такими и останемся. Будут вам медали и премии, а нам наркомовская пайка. А изредка перепадет и еще что-нибудь от ваших щедрот!

Ирония в голосе была явной, уловил ее и Юнин, несмотря на подавленное состояние. Понурив голову, выпятив живот, он молча, не глядя ни на кого, шариком выкатился из комнаты.

Иван Андреевич, всегда корректный и выдержанный, со сдержанным упреком покачал головой.

Фыркнул смешливый Захарченко…

И вот уже громкий, задорный смех зарокотал в большой комнате бухгалтерии.

‒ Что у вас, разминка с Тарапунькой? – механик в недоумении остановился в дверях.

‒ Вчерашний анекдот дошел до сознания!

Глава 2

А после работы мы выкатились большой группой в коридор, огороженный колючкой («для прохода львов», как назвал его Шуркус).

Неожиданная новость кардинально изменила состояние людей. Мы уже были совсем не теми, что шли по этой дороге сегодня утром, хотя еще и не успели как следует понять, что может внести в нашу жизнь это событие, произошедшее в далекой и загадочной Москве. Как относиться к нему? Чем оно обогатит нашу жизненную философию? Надеждой? Разочарованием? Мрачным неверием? Новой волной пессимизма?

Добро и правда, вопреки привычному для тех мест «правопорядку», где им не было места, медленно прокладывали себе путь.

Мы спорили, перебивали друг друга, противоречили сами себе. Однако упрекать в непоследовательности нас было некому: все были взлохмачены и возбуждены до предела. И дурачились, забыв про разницу в возрасте и в суждениях.

А меня не оставляла мысль о подозрительно тесной связи между всеми людьми на нашей земле; я усмотрел в этом что-то мистическое.

Ведь умер насильственной смертью всего один человек. И так далеко от нас. Лично ни с кем из нас не знакомый. А мы вдруг разительно изменились! Он что-то унес с собой в другой мир?

Сколько же зла принес он людям? И сколько еще накопил в себе этот представитель человеческого рода, если освобождение мира от его присутствия внесло перемену в такие массы народа!

‒ Вы поглядите, как изменилась погода.

Ветер стих, дождь оставил после себя свежесть. Было сыро и холодно, но ясно.

Я шагал рядом с Маркелом Ивановичем молча. Мне нравилось находиться около него. От этого человека исходили уверенность в себе, внутренняя сила и обаяние. От него я подпитывался в часы сомнений и колебаний энергией, бодростью, спокойствием, чувством собственного достоинства.

Впереди, ссутулив широкие плечи, вышагивал Овчаренко. Он один был почему-то мрачен и сосредоточен. Странный человек: такой всегда одинокий и скрытный, колючий и легкоранимый. Но сколько же доброты и даже нежности открывал я, когда удавалось пробиться к его душе.

‒ Что невесел, Андрей? – окликнул его Маркел Иванович. – Друга потерял?

‒ А чему нам радоваться? – Андрей Иванович повернулся в нашу сторону. – Друг ему Гуталинщик. – И улыбнулся невеселой вежливой улыбкой.

В лагерях Гуталинщиком называли Сталина. Может быть, из-за его происхождения – от сапожника?

‒ А Лаврентий в своей жестокости был далеко не одинок. Свято место пусто не бывает. Это же не система ушла, а только один из ее палачей. Найдутся на нашу шкуру еще последователи. Может, еще и похуже этого будут.

На «смотровой площадке» переходного мостика игривое настроение мужиков в нашей группе достигло апогея. Взрослые люди, каторжане и заключенные с солидными сроками, со смехом, перегоняя друг друга, бежали вверх по ступеням.

«Попка» на вышке повернулся удивленно в нашу сторону и погрозил автоматом. Привычка к рабскому послушанию сработала мгновенно. Замедлили шаги, тише стали голоса, шутки прекратились.

‒ Посторонись-ка, господа делапуты! Рабочий класс идет! – Сзади догнала нас бригада проходчиков.

Шли они быстрым шагом, дружно, будто военным строем. Сплоченность рабочего коллектива чувствовалась даже на марше. Один из них – крепкий, высокий, с темно-синей отметиной на щеке и на переносице – поравнялся с нами. Пренебрежительно отодвинув меня плечом, протянул руку Маркелу.

‒ Здоров!

‒ Привет, земляк!

‒ А вы как солдаты, строем. Дружно шагаете! – отметил с иронией Маркел.

Шахтер на иронию не обратил внимания.

‒ Иначе нам нельзя. Шахта тех, кто не дружен, не любит. Она сегодня нам как мать, а завтра – злая мачеха. Мы живем вместе, работаем вместе, едим вместе. Приходится выпить – так тоже вместе.

‒ А случается?

‒ Иногда бывает… Под землей никто чужой не увидит и не осудит! А ты что думаешь про события? Может, и наше время уже наступает? – сказал и опять покосился на меня. Мое общество «земляку» было явно не по нраву.

‒ Свой, – кратко отрекомендовал Маркел. Шахтер удовлетворенно кивнул головой. – Сейчас рано еще выводы делать. Ясно пока лишь одно: пришла пора больших событий! Все, что сковано было системой, сейчас уже сдвигается. Движение это наверху чуть наметилось. А энергия-то вся внизу. Нас в лагерях большие миллионы. Есть, конечно, среди нас и виновные. Только большинство виновны лишь потому, что были поставлены в условия «на выживание». А в общей массе – так все виновны. И те, кто сейчас в зоне, и те, кто зону эту наполнял. И кто больше виновен – один Господь Бог знает. Я уверен лишь в том, что мы все вместе – пороховой склад! А с искрой уж кто-нибудь да объявится! Вот ваша бригада – ты смотри – еще какая мина!

Шахтер слушал молча, задумчиво глядя себе под ноги.

Впереди замедлили ход, а затем и совсем остановились. Это подошел к вахте шахтерский арьергард.

Навстречу вышли три надзирателя и старшина с доской для записи. Первый подошел к переднему шахтеру, протянув руки для обыска.

Невысокий, конопатый, совсем еще молоденький проходчик улыбнулся… и отвел руки надзирателя:

‒ Щекотки смальства боюсь! – бросил он скороговоркой и решительно двинулся мимо оторопевшего надзирателя. Это было так неожиданно и нагло, что растерялся и старшина. Он пытался что-то высказать, но шахтеры плотной массой уже двинулись мимо него в зону.

Мы – за ними.

Мир вокруг менялся почти каждый час.