Текст книги "Улыбнись навсегда (сборник)"

Если слюнявость чем-то все же неприятно отзывалась в ней, так это вовсе не физиологической неприглядностью, а тем, что являлась непреложным свидетельством не только полного превосходства над ней Силы, с которой старуха боролась, но, главное, того, что борьба эта, с ее запланированным исходом, шла к концу уже не по дням, а по часам.

Хуже всего, что нападению теперь подвергся, казалось ранее, надежно укрытый на последней глубине сам оплот сопротивления, сказать ли газетным языком, подпольный центр, руководивший борьбой. Старческий полумаразм размывал границы ее "я", лишал его отчетливости самоощущения и тем катастрофически снижал ее бдительность.

Старуха старалась как могла; но результат ее усилий, и без того малоудовлетворительный, становился все меньше по мере того, как она все меньше различала себя в движущемся потоке частиц окружавшего ее маленького – и все-таки куда большего ее самой – пространства. Странно: если бы не страх смерти (а его-то она и пыталась преодолеть или предупредить), заставлявший ее чувствовать границы своего напуганного, сжимавшегося уколотой инфузорией-туфелькой "я", заставлявший ощущать, что она, Галя Абрамовна – это одно, а лупа Алексея Дмитриевича, в которую она сейчас смотрит, – все-таки другое, отдельное от нее, хотя и совмещенное с ее смотрящим глазом, – да, если бы не смертный страх, она, как ни старайся, совсем затерялась бы в потоке то разреженных, то скученных частиц и сгинула раньше собственной смерти, заблудившись в млечных туманностях угасающего сознания.

Опасность подстерегала ее на каждом шагу путешествия в тумане; иногда старуха словно ненароком, просто и естественно попадала в положения, осознавая которые позже, задним числом, не могла бы надивиться вдоволь, сохрани она способность удивляться, тем совершенно невозможным коленцам, которые выкидывала ее бесповоротно нормальная доселе психика. Так, однажды она оказалась младенцем, сосущим материнскую грудь. Галя Абрамовна поняла это, ощутив во рту губчатую шероховатую плоть, заливавшую рот, если прихватить ее изо всех сил губами, теплой, сладковато-жирной, необыкновенно сытной жидкой пищей. Вместе с тем, по ощущению… сладостной? да, именно так, сладостной боли в прикушенной груди и присутствия совсем рядом, у груди же, какой-то теплой, родной тяжести, старуха поняла, что матерью, ее питающей, была она же сама. Тогда она приняла это как данность; но позже долго ломала голову над фантастическим происшествием, казавшимся столь обычным в тот момент, когда ее так просто поставили перед фактом. Старуха смутно догадывалась, что всему виною ее кровь, кровь рода, обрекаемого сейчас в ней на уничтожение, древняя кровь, за века своего существования привыкшая только к жизни и теперь, ведомая на смерть, упиравшаяся от ужаса перед незнакомым темным подъездом-входом в Ничто Никогда, все гнувшаяся и гнувшаяся, упираясь, – согнулась в конце концов в кольцо, закоротившись на себя и потекшая сама в себя. Да, это "ветхая днями", но живая, сильная кровь Израиля застоялась в ней, задержавшись слишком надолго внутри ее бессилия, не имея возможности перелиться в следующие, новые жилы, и теперь, закиснув от долгого стояния, бродила в ней, опьяняя ее седую голову, играя с ней глупую пьяную шутку, не лишенную, впрочем, как это и бывает именно по пьяному делу, своей правды и своего смысла: что у трезвого на уме…

Ведь она и впрямь была ребенком! Она так страшилась и так хотела, чтобы ее защитили. Ей было так плохо одной – и так хотелось, чтоб ее пожалели. И Галя уже не боялась уронить свое человеческое достоинство, в которое так долго верила. А теперь она стояла в зеленом тазу с отбитой местами за пятьдесят лет пользования эмалью, маленькая, голая, и Лиля намыливала ее губкой с детским мылом, потому что жесткая мочалка и всякое другое мыло вызывали у нее детское покраснение кожи, и поливала ее из кастрюльки теплой водой, и вода текла в таз и на пол мутными, чуть пенистыми потоками, похожими на сильно разбавленное молоко; когда теплая вода падала на нее сверху, ей становилось тепло – и тут же ужас как холодно; местами обвисшая, местами, наоборот, съежившаяся, уменьшившаяся кожа покрывалась пупырышками, а Лиля продолжала тереть ее мягкой губкой и поливать теплой водой, и от перепадов температуры и нежно-плотных прикосновений губки все в ней сладко-щекотно замирало – и вздрагивало, замирало – и вздрагивало… В такие минуты она не помнила своих подозрений по поводу Лили; перед ней теперь была совсем другая Лиля, не коварная, расчетливая отравительница, но Лиля – родное существо, гораздо большее и куда более сильное, нежели она сама, – взрослое существо, способное защитить маленькую Галю от всего страшного-престрашного; и старуха-ребенок все норовила прижаться к Лилиной груди, спрятать на ней свое лицо и мокрое голое тельце. Она чувствовала сейчас буквально то, что люди вылеплены из одного теста, и чувствовала себя маленьким кусочком теста, хотящим более всего прилепиться обратно, вернуться в этот большой, материнский кусок теста, от которого ее и оторвали, чтобы вывести в жизнь: в непосильную отдельность бремени каждого; но вернуться, склеиться с ним до неразличимости – не получалось, из этих попыток не выходило ничего, кроме тупых тыканий головой в мягкую, податливую, но все равно, все равно и всегда отдельную, обособленную Лилину грудь, – ничего, кроме потеков и ошметок мыльной пены на Лилином платье, и старуха плакала от невозможности спрятаться, защититься от Смерти, невозможности тем более горькой, что спасение, укрытие было – вот, вот, совсем рядом; а Лиля все мылила и смывала, мылила и смывала, молча, неизвестно о чем думая, а старуха плакала от счастья хотя бы посильного, хотя бы косвенного соединения с родным сильным существом, и сердце ее начинало стучать быстрее от подключенной к нему энергии Лилиного сердца, и она знала, что не умрет вот сейчас, и вот сейчас не умрет, и сейчас тоже, и опять не умрет сейчас, и никогда сейчас не умрет. Она жива сейчас и сейчас жива сейчас, и всегда будет жива сейчас, вечно жива сейчас, вечно и вечно, во веки веков сейчас.

"Слава богу, на этот раз мне не было так страшно, как прежде, я даже слышала тихую музыку, а главное – не было темно. Как я благодарна. Силы оставляют меня. Прощай, мой любимый…".

* * *

Старуха боялась, что Смерть придет ночью, и надеялась, что та придет утром или днем; так, ей казалось, легче уйти: в светлое, не во тьму.

Смерть пришла под вечер, когда ее меньше всего ждали, в долгий июньский вечер, чей рассеянный свет ясен, мил даже полуслепому человеку. Пришла, когда ее не ждали.

Галя Абрамовна сидела за столом и разводила на нем костер из спичек, клочков исписанной бумаги и стружек карандаша. Странно, столь эффективный способ защиты от холода, во всяком случае, способ согреть стынущие кисти рук, никогда прежде не приходил ей в голову; казалось бы, что может быть проще? Она поднесла зажженную спичку к клочку газеты, и тут в ней обнаружилась Смерть. Она оказалась в старухе мгновенно, с невозможностью не быть узнанной сразу. Так вдруг мгновенно возникает жажда, и кажется, ты всегда только и хотел пить и только пить.

Снова она не уследила, снова – и в последний раз.

Смерть быстро отключила внешний, живой вечерний свет и включила свой фонарик. Галя Абрамовна погрузилась в кромешную тьму, но могла зато ясно видеть внутри себя. Она поняла: он пришел, ее час. Потому что страх смерти, больше или меньше, но безотвязно мучивший ее, впервые за долгое время исчез совсем. Чтобы уступить место самой Смерти. Посланник больше не нужен, когда является тот, кто его посылал.

Это исчезновение страха было самое страшное, что с ней могло произойти. Самое плохое. Она ощутила физическую тяжесть смертельной правды как ношу, надорвавшую ее сердечную мышцу, сильнейший гул миновал ее давно мертвые перепонки и вошел ей прямо в мозг, и мозг расширился от гула, распирая череп. Кто-то, взяв ее за затылок, властно пригнул ее голову книзу, в то время как низ тела от поясницы будто подбрасывало к потолку; между тем старуха как сидела в кресле, слегка наклонив голову над столом, так и оставалась сидеть.

Игра в кошки-мышки кончена; ее пришли убивать. Ее уже убивают. Она убита. Ее больше нет – есть только привычка думать, что она есть. Привычка жить по привычке.

Сопротивление бесполезно. Она – если все-таки это была она, еще была, если она ошиблась, решив, что ее больше нет, – забилась в угол себя самой, откуда видела, как, пуская слюну, дергаются ее белые губы, оцепенелая, словно натянутая на раму устремившимся вверх давлением и поднявшейся нежданно тошнотой. Во всем покорная отныне своей победительнице и госпоже – Смерти.

Древнее упрямство, гордыня ее отцов и дедов, спрессованные в ней, последней в их череде, хрустнув, переломились, как соломинка в сильных руках; и точно так же в тот же момент вошла ей в сердце тонкая горячая игла, шипя от охлаждения ее остывшей кровью – и, хрустнув, обломилась, когда сердце, повиснув на вошедшей в него игле, сломало ее собственной тяжестью, сохранив в себе отломившийся кончик.

Вот она, ее Кащеева смерть.

Не страшно, только больно; так больно, так… убей быстрее, чтобы перестало задыхаться. Чтоб не вдыхать и не выдыхать.

Если Смерть не вытащит кончик иглы из сердца, она умрет от боли невозможных вдоха и выдоха; если вытащит – умрет от кровотечения сердца. Ей ничего не оставалось, как покорно ждать решения Смерти, каким из двух способов лучше расправиться с ней.

Неожиданно боль уменьшилась; со спадом боли спало и давление и почти прекратилась тошнота.

Она поняла продырявленным, уже истекшим кровью и готовым к наполнению новым знанием пустым сердцем: это награда за ее поведение. Подтверждалось – она имеет дело с Силой одушевленной и чего-то хотящей от нее. Своей готовностью подчиниться и дотерпеть до конца жизни Галя Абрамовна этой Силе – угодила, получив в награду облегчение смертных мук. Она получит еще сил расстаться с собой, если будет и дальше слушаться.

Старуха полностью положилась на Смерть. На нее одну теперь и была вся надежда; как бы та ни была зла, похоже, сейчас старуха, пусть на краткий срок, попала в число ее любимчиков. Смерть не оставит ее своей милостью – ей и нужно-то самую малость, пару минут переносимых боли и тошноты, чтобы успеть умереть.

Ей дали видеть, что происходило внутри нее, при свете тусклого фонарика. Галя Абрамовна видела, как душу ее отделяют от тела. Теперь она воспринимала происходившее с ней как ласку, чувствуя, как от внутренних стенок ее естества отлепляют ненужный уже, но присохший к стенкам души пластырь отжившей свое жизни, доставляя ей нежную, щекочущую боль наслаждения. Нега становилась все более пронзительной, и Галя Абрамовна все сильнее чувствовала связь ее с чем-то давним и некогда важным, чего никак не могла вспомнить и о чем помнила только, что этого она не вспоминала никогда.

Нежная боль еще усилилась – и тут она вспомнила: запах деревянного дома, каким бывает он в конце долгого жаркого июля, днем: ровный запах нагретых сухих старых досок и влажной половой тряпки; увидела луч июльского солнца, бьющий в окно, расщепляя и превращая в пыльное легкое кружево все, что стоит на его пути, даже сам воздух, остановившийся воздух остановившегося июльского дня в Самаре 1918-го года. В луче стоит кружевной человек, и человек этот – квартирующий у них чешский поручик Мирослав Штедлы; и он смотрит на нее выдвигающимся из луча, как объектив из фотоаппарата, взглядом. Его розовое, по-детски пухлощекое, по-взрослому бритое лицо с синеватыми щеками, его странные белесые ресницы; выдвинутый вперед взгляд из-под тяжелых, иностранных век следует за всеми ее передвижениями по комнате; ее ноги, одетые в полосатые, сине-белые носки до икр и обутые в красные сафьяновые чувяки. Ноги передвигаются по дощатым вощеным, скрипящим половицам… Мирослав приближается, продолжая неотрывно глядеть на нее; легкий запах подмышек, как когда обтираются холодной водой до пояса, но не очень тщательно, и одеколона после бритья. Она чувствует вдруг, как эта здоровая жизнь иного, непохожего на ее, мужского тела становится для нее необычно интересной, как между ее и его телом устанавливается связь. Ее камнем вниз от страха впервые – желания упавшее сердце, ее душа, взалкавшая впервые выхода из тела и открывшая на вылете: выйти за пределы тела почему-то можно лишь при помощи тела. Чувство, заставляющее мириться и со стыдом впервые обнажаемого перед иным, ино-полым существом тела, и с болью первой близости, наполняя и стыд, и боль густой, медово-тягучей сладостью: чувство неизбежности физического выражения любви. Плотское чувство духовной природы даже мимолетной, даже ненастоящей, подменной любви, как, сам того не зная, – однако с ее полузнающего согласия, – подменил Алексея Дмитриевича Мирослав, слишком своевременно оказавшийся на ее пути и ушедший затем навсегда из ее жизни (так, что она почти никогда – а то, что сейчас, вообще ни разу – и не вспоминала о нем, отце своего ребенка), вместе с остатками Поволжской группы полковника Чечека, откатившимися к Уралу после взятия Самары 8-го октября 18-го года 4-й армией Восточного фронта…

И Галя Абрамовна увидела снова тогдашние свои ноги, но уже без чувяков, в одних носках, скрывающих до икр ноги, голубовато-белые во всю обнажившуюся до бедра длину; она испытала снова остро-сладкое бесстыдство соединения, и энергия любви слилась в ней с энергией смерти в общем стремлении вовне, за пределы себя.

В страшном блаженстве исхода.

Границы тела размывались, проницаемые струящимися потоками ширящейся души, так, что тело не могло уже отдавать себе отчет, каковы его точные формы; место же четкого контура тела в наступившей с приходом Смерти темноте заняло слабое свечение, вызываемое, вероятно, трением души о тело при переходе его границ.

Старуха решила, что так и умрет, истекши душой, как кровью, но она ошибалась – с ней продолжали что-то делать, и она поняла, что ее только приготовляют к тому, чтобы умереть и чтобы все получилось правильно.

Вдруг ее закрутило и понесло, и бросило на самое себя, как девятибалльная волна бросает корабль на рифы. Но она не разбилась; вместо этого Галя Абрамовна ударилась о мягкое, податливое нарочно – затем, чтобы затянуть ее в свою воронку. Этой воронкой оказалось ее собственное горло. Ее стремительно несло вверх, лишенную тяжести, как выныривают из глубока на поверхность. Однако вынырнуть, выхлестнуть из себя она никак не могла, потому что вынырнуть можно было только через горло, а оно у нее всегда было узким… Галя Абрамовна комом застряла у себя в горле, испытывая сильнейшие муки удушья, виновницей которых была сама же. Она попыталась вернуться на прежнее место, чтобы разогнаться и все-таки выскочить, но вернуться против течения не получалось – слишком сильным был напор Смерти, выдавливающей ее из себя самой, как зубную пасту из тюбика, несущий ее вон, во тьму кромешную, туда, где она – кончалась. Старуху выдавливало сквозь ее слишком узкое горло, забивавшееся ею, – и ни с места. Она не могла уже переносить эту давильню Смерти, не дававшую ей толком умереть, а ее все продолжали вбивать ей в горло, раздирая его, слишком грубо помогая ис-пустить дух; все вкалывали ею по ней же, заколачивая ее – в нее, чтобы она, наконец, вышла… И старуха закричала от бесконечной невыносимости боли, как кричала когда-то во время родов – ей казалось, как и тогда, что боль нужно перекричать, чтобы та умолкла, – закричала изо всех сил: "Это когда-нибудь кончится?!" – закричала холостым криком, который ее забитое ею горло не могло издать вслух, но в мертвых ушах, словно они ожили от Смерти, зазвенело: "Когда-нибудь, когда-нибудь это коОончится?!!" В мозгу все лопалось от неистового протяжного крика, но сама Галя Абрамовна немотствовала, и только ходил судорожно ее кадык, как если бы она подавилась слишком большим куском.

И все же в этой невообразимой боли было, как и тогда, во время родов, что-то, что помогало ее переносить; то, что жило в ней всегда, что делало возможной, почти сносной ее жизнь последних дней, когда бессмысленность и безнадежность ее выяснились совершенно. Сила, скрывавшая в себе ответ на все безответные вопросы последних дней; а между тем ее-то, эту силу, старуха не брала в расчет, так как слилась с ней настолько, что не в состоянии была обнаружить ее существование. Она повсюду искала очки – в очках, все время бывших у нее на носу.

Только теперь, отделившись от жизни, значит, и себя живой, она услышала впервые извне голос этой силы, столь сильно за долгую жизнь соединившейся с ее естеством, что старуха чувствовала ее своей и только своей, такой же частью себя, как сердце или мозг, и не умела увидеть ее отдельно. Для нее это была она сама, Галя Абрамовна, и это она своей силой сопротивления противилась силе своего врага – Смерти. И вот теперь старуха услышала донесшийся извне-изнутри голос этой отделившейся от нее силы, голос, не заглушаемый больше умолкнувшим навек шумом крови. И эта бывшая сила ее сопротивления сейчас вдруг странно и страшно соединилась не с ней, но с Силой Смерти. Обе тянули ее в Ничто Никогда, убивая по дороге. Но когда они взяли ее за обе руки, раскачали, кружа, и бросили туда, – сквозь тошноту и удушье, сквозь треск раздираемой земной материи, – тогда-то навстречу ей, брошенной с размаху в печь Смерти, уничтожающей тело и душу без остатка, чтобы их не испачкать (как и хотелось ей еще так недавно), навстречу ей – или изнутри ее? кто скажет? – раздался голос надежды, жившей, выходит, и в безнадежном отчаянии смертельного распада и вышедшей из него живой, хоть и поврежденной.

И ей открылась ее непостижимая, но властная принадлежность живой Смерти. Вопреки всему, что она знала о зле, та, которую она называла Высшей Злой Силой, та хотела ей помочь. Чувствуя, как незримые могучие руки ее тащат вверх из трясины разлагающегося гнилого тела, Галя Абрамовна успела все же ощутить – эта сдвоенная Сила, как ни странно, чуть ли не нуждалась в ней, Геле Абрамовне Атливанниковой! Ее не могли просто так прихлопнуть – коль скоро за ней пришли специально, значит, она на учете, она в исчисленном, известном поименно ряду. Ужасный, немыслимо ужасный уход ее в Ничто Навсегда был, откладывался там, у Нее, вертикально, подобно тени на стене, он был неслучайным, серьезно-важным, живым. Старуха думала, что жизнь это смерть, и так оно и было, стоило всего лишь поменять слова местами: смерть была жизнью.

Сердце перестало биться, кровь остановилась в жилах, а Галя все еще корчилась и глотала, и глотала, безуспешно пытаясь пробиться в смерть, в жизнь, сквозь узкий коридор, сам пробивающийся куда-то и оттого все более вытягивавшийся и сужавшийся. Она согласилась уже с правильностью происходящего, но хотела умереть поскорее – удушье превышало ее силы. Но Гелю никто не учил, как умереть по своему хотению, и, неумелая, она отдалась тем, кто умел умерщвлять, как надо.

Тогда горло ее поддалось вдруг; в несказанной тоске ее вынесло из себя, во что-то белесо-темное. Она выдохнула себя из себя с последним облегчением и падала теперь вверх, в разверзнувшуюся над ней бездну. Старуха поняла, что покинула наконец себя, когда увидела под собой свое маленькое детское тельце в зеленой шерстяной фуфайке поверх гимназического платья с белым воротничком, полулежащее в слишком большом для него кресле с черной резной спинкой, сплюснутое, словно оттиснутое печатью, подобно мышке, настигнутой мышеловкой, или, чтобы подыскать более приличное сравнение, хотя все приличия потеряли теперь всякую цену, – подобно печатному изображению на тульском прянике. Увидела сосульку леденца, тающую на ложечке вывалившегося языка, остекленелые, выпученные от удушья глаза на бывшем своем лице, и поняла, что умерла и мертвые веки некому закрыть, и это неважно, потому что она умерла, умерла во веки веков, умерла сейчас, вне всяких сомнений уйдя в Ничто Навсегда.

Выбыв из живущих, дыша смертью, она не удивлялась, что огонь, разведенный ею на столе ясно видимой из Смерти очень маленькой комнаты, перекинулся на скатерть, прожег ее, перекинувшись на дубовый стол, и дым от костра спаленной жизни потянулся за ней сквозь прозрачную крышу. Это был непорядок, но, бессильная устранить его, она не волновалась больше, зная, что дыму все равно не догнать ее; потом исчез и дым, и костер, и комната – все, кроме дыхания, изменившегося, забывшего о необходимости вдыхать и выдыхать: можно было обойтись и без этого, просто дыша самим дыханием. Оно было зримым, это второе дыхание: прямая нить прозрачного серебряного света. Оно и она стали едины, она ступала легко-легко по серебряной лестнице вверх, все дальше, все ближе, наконец, соединяясь на пересечении, как периферийная железнодорожная ветка с главной, с золотым лучом, исходящим от светящейся точки, тихой и малой, но неизмеримо большей, чем она, чем все-все-все, чем бесконечность, которую можно увидеть только когда нельзя и вообразить, когда увеличиться уже немыслимо и невообразимо – и все-таки увеличивающейся и, став уже больше бесконечности, выйдя за ее беспределы, продолжающей, несмотря ни на что светить золотым лучом навстречу ей, маленькой Гале.

И…

Москва 1983, Кёльн 2006