Текст книги "Непонятый «Евгений Онегин»"

Об «истинном романтизме»

В советские годы в центре внимания теоретиков была проблема творческого метода и литературных направлений; соответственно «Евгений Онегин» рассматривался как произведение, где, наряду с «Горем от ума» Грибоедова, формировались принципы реалистического искусства. Ныне проблема метода отброшена как чуждое наследие. Критика пестрит другими обозначениями: постмодернизм, метамодернизм, мейнстрим, нонфикшен, новая архаика и т. п. Реализм тут не в почете. Но если проблема существует (применительно к классике – вне сомнения), нет надобности от нее отмахиваться. Возвращаясь к ней, совсем не обязательно прибегать к вульгарному социологизму и другим издержкам былого.

Литературный процесс многослоен не только из-за большого числа участников, среди которых встретятся и сторонники контрастных позиций. Творчество поэта-профессионала не вытягивается в линию, где до сих – одно, а далее совсем другое. Параллельно трем (!) главам романа в стихах Пушкин создает романтические поэмы «Бахчисарайский фонтан» и «Цыганы». Соответственно обширное произведение в чем-то совершенно новое, в чем-то перекликается с иными параллельными. Содержательная прямая преемственность романа с поэмой «Кавказский пленник» уже отмечалась.

Пушкин писал брату (январь-февраль 1824 года) о читательском впечатлении одного из тех, кто познакомился с первой главой еще в рукописи: «Не верь Н. Раевскому, который бранит его – он ожидал от меня романтизма, нашел сатиру и цинизм и порядочно не расчухал» (Х, 66). Раевский действительно «порядочно не расчухал», поскольку не увидел в Онегине характерного романтического героя. Но правда и то, что его романтизм уже прикрыт чем-то таким, чему еще и названия нет. Пушкин чувствует эту новизну. Еще не порывая с классическим романтизмом, он вскоре введет новое понятие – «истинный романтизм». А к концу десятилетия поэт поддержит предложенное И. Киреевским понятие – «поэзия действительности». История закрепит для обозначения нового явления термин «реализм».

Онегин несет явные черты романтического сознания, когда поднимает бунт против обыкновенного образа жизни светской молодежи. Таков он и в состоянии духовного кризиса, переживая преждевременную старость души. Романтичен и групповой портрет вместе с автором, когда мы видим героя в белую ночь на невской набережной «с душою, полной сожалений».

Но буквально на третий день пребывания героя в деревне в его мировосприятии происходят значительные перемены. Возникает дополнительный контраст: обычно лоно природы – органичная питательная среда мировосприятия романтиков, здесь же она выявляет антиромантический настрой души героя. Впрочем, онегинский «резкий, охлажденный ум» прокламировался ранее; здесь мы видим его проявление.

 
Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья…
 

Описание дано как бы из-за плеча Онегина, передано его состояние («ему казались»), но состояние героя изображено слогом автора: это его стилистика, его эпитеты («уединенные», «сумрачной»), его оксюморон (журчанье – «тихого» ручья). И тут же интонация меняется:

 
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле…
 

Исчезает стилистически окрашенное слово, появляется «простое и прямое, «голое» слово»[75]75
    Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина: Очерки. М., 1974. С. 31.


[Закрыть]. Повествование отражает онегинский практический склад ума.

Описание онегинской усадьбы в начале второй главы также дается авторским романтизированным взглядом; в первой строфе оно завершается картиной запущенного сада, названного приютом задумчивых дриад. Можно с уверенностью сказать, что сознание Онегина, чисто практическое сознание, воспринимает мир без поэтических украшений; никаких дриад, ни, мягче, их приюта в обретенном саду он, конечно, не находит. Таким образом, одна и та же действительность по-разному воспринимается в зависимости от внутреннего психологического склада героя и автора. М. М. Бахтин указывал на характерные для романа зоны «диалогического контакта» автора с героем: «Автор видит ограниченность и неполноту еще модного онегинского языка-мировоззрения… но в то же время целый ряд существенных мыслей и наблюдений он может выразить только с помощью этого «языка», несмотря на его историческую обреченность как целого»[76]76
    Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 412.


[Закрыть].

Приведенные здесь факты раздвигают зону «диалогического контакта», выявляют и такую возможность, когда онегинский практицизм судится с позиции оставленного (или оставляемого) романтического сознания.

Переход от романтического к реалистическому мировосприятию в сознании Онегина, показанный в конце первой главы, оказывается бесповоротным. Намеченные перемены делают возможной контрастность изображения Онегина в сопоставлении с Ленским, что оговорено особо: «Волна и камень, / Стихи и проза, лед и пламень / Не столь различны меж собой». На фоне Ленского особенно заметны произошедшие с Онегиным метаморфозы. Совсем исчезает романтическая мечтательность, на первый план выходит обозначенный еще в первой главе скептический (трезвый, практический, т. е. антиромантический) склад ума. Стремительно нарастает душевный опыт героя: рядом с Ленским Онегин выглядит и возрастом старше его (хотя – по первому счету – они почти ровесники; Ленскому «без малого» осьмнадцать лет, Онегину, после года светской жизни и затворничества, – девятнадцать). Роль онегинской антитезы романтическому сознанию приобретает исключительное значение.

Возрастание реалистической характерности героя не означает разрыва генетических связей его с романтическими предшественниками. Пушкиным фактически разрабатывается основная ситуация романтической поэмы: герой из цивилизованного мира перед лицом «естественного» человека. Романтическая поэма заостряет противостояние героя и героини, роман в стихах – сглаживает, но общая суть сохраняется. «Инерцию романтических приемов в обрисовке характера главного героя»[77]77
    Фомичев С. А. У истоков замысла романа в стихах «Евгений Онегин» // Болдинские чтения. Горький, 1982. С. 11.


[Закрыть] С. А. Фомичев отмечает в некоторых черновых вариантах исповеди Онегина. В сцене свидания не только в черновом, но и в окончательном виде можно наблюдать не умозрительно косвенное, а непосредственно текстуальное подтверждение сходства Онегина с Пленником.

Онегинская речь индивидуальна, а вместе с тем создается впечатление, будто герой подслушал монолог своего предшественника и пользуется им как конспектом, очень близко, иногда почти буквально повторяя целый ряд его аргументов.

Оба героя уступают пальму духовного первенства женщине:

Прямое сходство ряда моментов в двух исповедях – последний знак генетического родства героев поэмы и романа в стихах. Продолжение параллелей невозможно: исповедь Пленника – кульминационный финал, за которым следует быстрая развязка, и это типично для романтической поэмы. Вопрос: «Что сталось с Пленником потом?» – сугубо умозрительный, это не предмет повествования (в поэме нет опоры и для читательского прогноза). Развитие Онегина продолжается – и идет непроторенными путями. Нет полного совпадения и в основах исповедей. Оба героя отравлены первыми уроками любви-сладострастья. Но Пленник не может вырваться из тесных рамок этого опыта, воспоминаниями героя повелевает «тайный призрак» – и добивает его душу окончательно. Тяжким оказывается груз первого опыта и для Онегина, но герой предстает более жизнестойким, его душа не очерствела окончательно, не потеряла способности к возрождению. Исповедь Пленника сбивчива и мало объясняет импульсы его поведения. Исповедь Онегина психологически мотивирована. Кроме того, сам внутренний мир Онегина неизмеримо более широк, кроме интересов любви он вбирает в себя и иные ценности.

Зато Пушкин уже в первой главе делает попытку обрисовать характер сложный, неоднозначный. И если романтическая «загадочность» является компонентом этого характера, то для изображения Онегина (в отличие от романтического Пленника) это не доминанта. Сопоставим две сцены, в романе находящиеся в близком соседстве. Вот Онегин вместе с поэтом погружен в воспоминания: оба «чувствительны». Вскоре герой попадет в деревню и отнесется к ней весьма прозаически. Все-таки есть основание воспринимать данную подвижку не столько как противоречие, сколько как пусть еще не вполне органично явленное многообразие души, что можно рассматривать как важный аванс именно реалистического изображения героя. Такая тенденция в последующем повествовании будет крепнуть, что и позволяет воспринимать роман флагманом реализма.

Для понимания Онегина становится важным не столько событийный ряд его жизни, сколько содержание его внутреннего мира; возникает необходимость продолжить установление этапов его духовной эволюции.

На переходе к «деревенским» главам «Евгения Онегина» весьма существенно изменяется сама повествовательная манера Пушкина. Меняется художественное пространство. В первой главе оно постоянно ограничено – сетками городских улиц и набережных, интерьерами кабинета, ресторана, театра, дворцовых зал. Теперь пространство раздвигается безмерно: пред нашими глазами раздолье лесов, полей и дорог. Меняется сам ракурс восприятия. Раньше мы постоянно видели крупным планом героя и то, что его окружает. Конечно, и тогда точка зрения была подвижной. «Онегин полетел к театру…» Хоть герой движется стремительно, но мысль поэта вообще неудержима. Пока Онегин доберется («долетит»!) до театра, мы вместе с поэтом уже оказываемся там и до появления героя успеваем выслушать взволнованный авторский монолог о театре, и погрузиться в атмосферу ожидания театрального действа, и увидеть волшебный танец Истоминой. Лишь после этого явится (долетит) Онегин: мы будем наблюдать героя и вместе с тем то, что только что видели глазами поэта, продолжаем видеть – глазами героя. «Сопереживательный» ракурс не исчезнет в «деревенских» главах, но он потеснится в масштабах своего применения, уступая место контрастному, «эпическому» ракурсу восприятия.

Обращение к широкому, раздольному пространству вносит коррективы в движение времени. Летят годы и в первой главе: на наших глазах резвый и милый ребенок превращается в юношу, начинающего самостоятельную светскую жизнь, заканчиваются жизненные пути его отца и дяди. Но ход лет фактически не заметен; для движения времени первой главы более существен суточный звон онегинского брегета. Понятно, что дней, подобных описанному, было много, и все-таки удельный вес одного дня онегинской жизни в первой главе исключителен. В «деревенских» главах продолжает развертываться последовательное повествовательное время, синхронизированное с естественным хронологическим актом жизни героев, но счет времени разнообразнее. Поэт не отказывается от суточного измерения, поскольку оно входит в естественный цикл (причем не упускает случая поиронизировать над брегетом).

 
Люблю я час
Определять обедом, чаем
И ужином. Мы время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок – верный наш брегет…
 

Но поступательный ход времени здесь ощутимее. Суточный ритм органично переходит в ритм времен года. Полет времени воспринимается стремительным. В сущности, при описании быта Лариных дается описание их дня, в параллель описанию дня Онегина, но сходство практически незаметно, важнее становится различие: ларинские дни нечувствительно мелькают, и акцент переносится именно на динамику и повторяемость. Чай, ужин, сон; потужить, позлословить, посмеяться с соседями; блины на масленице, посты, ежедневный квас, качели, хоровод, молебен; вся жизнь, как размеренные качели.

Но повествование регулярно отмечает завихрения циклического времени, где счет отнюдь не на сутки и даже не на года:

 
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут…
 

С какой космической высоты надо обозревать происходящее, чтобы мгновениям уподоблялись жизни поколений!

Вторая глава раздвигает круг героев: в повествование входят Ленский и Ларины, в том числе Татьяна. «Линия Онегина отделяется от линии автора-поэта, возрастает роль эпического начала произведения»[78]78
    Краснов Г. В. Пушкин. Болдинские страницы. Горький, 1984. С. 70.


[Закрыть]. Образ Онегина оттесняется и новыми героями: в плане-оглавлении (1830) вторая глава названа (в честь Ленского) «Поэт», третья (в честь Татьяны) – «Барышня».

Примечательное явление: Ленский и Татьяна – герои с характерным романтическим мировосприятием. Не очередной ли парадокс: для реалистического произведения – не слишком ли много романтиков? Но, во-первых, реалистическому изображению подвластно все, что встречается в жизни, а романтический стиль поведения знаков не только для литературных героев, он бытует в жизни, во-вторых, романтики не на одно лицо, каждый индивидуален.

К слову, отметим такую деталь. Когда на возвратном пути после визита к Лариным Онегин, обмолвившись, спросил: «Скажи: которая Татьяна?» (надо было спросить, которая Ольга или, в своей стилистике, Филлида: он же ее ездил посмотреть), Ленский озадачен: «Да та…» Тут смысл: нашел о ком спрашивать. Это значит, что Татьяна в его сознании не живет, он ее совсем не замечает. А Татьяна в сознании своем жениха сестры уже полагает братом. Ладно, спишем на любовь: влюбленный возле своей Оленьки в упор никого не видит. Все равно: просто Татьяна душой добрее.

А почему бы Ленскому не дружить с Татьяной: пусть они не успели породниться, но ведь они – «родня» душой, оба – романтики!

Дружба не состоялась, наверное, потому, что сам романтизм разнообразен, многогранен (иначе зачем бы Пушкину понадобилось удваивать тип романтика?).

И Ленский и Татьяна – оба книжники. Конечно, Ленский ориентирован на немецкую философскую литературу (он «с душою прямо геттингенской» и «поклонник Канта»), а Татьяна – на французские сентиментальные книги; эту-то разницу, признавая ее, можно не преувеличивать; в конце концов, и Ленский читает Ольге вслух нравоучительные романы, вероятно, те же самые, которые читаны Татьяной.

Главное различие – в соотнесенности чтения и жизни. Книжный мир Ленского с жизнью сопрягается плохо. Этот мир чист, возвышен, благороден, что и рождает читательскую симпатию к герою. Но каждый раз, как только этот мир соприкасается с жизнью, герой попадает в комическое положение.

Другое дело – Татьяна. Сильный ум Татьяны осознает опасность отрыва мечты от реальности, вследствие чего Татьяна остается хозяйкой положения. Народная основа характера героини, которую нет основания идеализировать, тем не менее обнаруживает свои достоинства и несомненное преимущество в сравнении с отвлеченно-книжной мечтательностью Ленского.

Метафора: Ленский и Татьяна – брат и сестра – в глазах Татьяны содержит истину. Однако в конечном счете обнаружится: эти брат и сестра по духу – не родные.

Ленский

В системе образов «Евгения Онегина» главенствующее положение занимает образ автора: духовная эволюция Пушкина предопределяет принципиальные основы содержания романа. В центре внимания поэта – четверо главных героев, связанных любовными, дружескими, семейными отношениями. Герои первого плана – Онегин и Татьяна. Образы Ленского и Ольги занимают явно аккомпанирующее положение и прежде всего выполняют сопоставительную функцию, давая выразительное боковое освещение при изображении главных героев. Вместе с тем в них вложено особое, собственное содержание, не заменимое ничем: это необходимое добавление в широко развернутую панораму жизни в пушкинском романе.

Да, есть в романе и такой парадокс: идейные разговоры с главным героем ведет не столько автор, сколько юноша Ленский. Но этот парадокс может найти своеобразное обоснование. У автора для подобных целей есть другой «партнер» – читатель, и автор отнюдь не упускает своей возможности. Ленский тянется к Онегину, потому что тот единственный, кто «в пустыне» «мог оценить его дары». У автора и Онегина подчеркнута внутренняя близость и сосредоточенность на одном, общем состоянии, только времени на общение им выделено немного. Онегин и Ленский во всем «различны меж собой», широко и показано это «все».

Характеристика Ленского по контрасту «дорисовывает» Онегина; Ленский – второй по значению из мужских (вымышленных) образов романа. Художественная структура изображения этого героя состоит, в общем виде, из двукратных авторских характеристик (при первом представлении героя и при расставании с ним) и – между ними – непосредственного изображения с дополнительным авторским комментарием к нему.

Пушкин колебался в определениях Ленского; варианты характеристик подробно изучены пушкиноведами; основной тенденцией отброшенных вариантов было «укрупнение», приподымание героя: «Крикун, мятежник и поэт» (вариант строфы VI второй главы); Ленский мог быть «повешен, как Рылеев» (опущенная XXXVIII строфа шестой главы); исследователи указывают на цензурный характер ослаблений печатного текста. Однако нет надобности всюду видеть жупел цензуры; изменения могли носить чисто эстетический характер перехода от излишней конкретности к большей обобщенности.

Известные авторские колебания в оценках Ленского получают неожиданное обоснование тем обстоятельством, что сама натура героя крайне неустойчива: это определенность неопределенного.

С максимальным насыщением эта особенность натуры Ленского раскрывается в авторском размышлении о гипотетической судьбе героя:

 
Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рожден…
……………………………
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
 

Кажется просто невероятным, чтобы были возможными столь полярные варианты. Правда, говорят, что от великого до смешного всего лишь один шаг; но здесь великое и смешное предстают резкой альтернативой. При всей контрастности несовместимых вариантов они годятся для выбора оба.

Психологическая определенность Ленского удивительно своеобразна и интересна. Ленский – впечатлительный человек. Он «рощи полюбил густые», он растроган у могилы Дмитрия Ларина, он с отрочества «Ольгою плененный». Однако внешний мир, оказывающий столь ощутимое воздействие на Ленского, преобразуется в его сознании до полной неузнаваемости. Луна (круглая и глупая на глупом небосклоне, в восприятии Онегина) превращается в «небесную лампаду», «простой и добрый барин» Ларин именуется цитатой из Гамлета «Poor Yorick», заурядная Ольга становится «девой красоты». Он с ранних лет любит и «был любим… по крайней мере / Так думал он, и был счастлив»; он поэт и «пел любовь, любви послушный»; «Что ни заметит, ни услышит / Об Ольге, он про то и пишет…» Но Ленский пишет не мадригалы, не идиллии, из-под его пера «текут элегии рекой». Пушкин явно льстит своему герою, удостоверяя, что они «полны истины живой…» Реальный мир в стихах Ленского преобразуется, как и в самом сознании:

 
Он пел разлуку и печаль,
И нечто, и туманну даль,
И романтические розы;
<…>
Он пел поблеклый жизни цвет,
Без малого в осьмнадцать лет.
 

Тут только одно совпадение: Ленский романтик в жизни и романтик в творчестве; романтическая условность одинаково свойственна Ленскому – поэту и человеку. Белинский писал о Ленском: «Действительность на него не имела влияния: его радости и печали были созданием его фантазии» (VII, 470).

Вместе с образом Ленского, поэта-романтика, входит в роман тема романтизма. Пушкин неоднократно дает оценку его стихам, говорит об их содержании и жанрах. Предсмертная элегия Ленского воспроизведена на страницах романа.

Совершенно неожиданным выглядит замечание поэта, что он в стихах Ленского романтизма «нимало» (!) не видит. Как раз есть все основания воспринимать элегию Ленского как характернейшее романтическое произведение. Создается впечатление, что Пушкин не желает компрометировать само понятие «романтизм». В таком предположении есть резон: «Романтизма Пушкин здесь (в элегии Ленского. – Ю. Н.) не видел потому, что он хотел называть романтизмом (истинным романтизмом) манеру и метод «Бориса Годунова»»[79]79
   Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. С.232.


[Закрыть], – отмечает Г. А. Гуковский.

Ленский писал «темно и вяло». По мысли Пушкина, не романтизм таков, вернее – истинный романтизм не таков. Однако присмотримся к «процитированной» Пушкиным элегии Ленского. Можно, не без удивления, обнаружить, что стилистика элегии вовсе не чужда стилю пушкинской речи в романе. В элегии: «бдения и сна / Приходит час определенный…» В авторской речи: «Пробили Часы урочные…» Продолжим параллельное цитирование. «А я – быть может, я гробницы / Сойду в таинственную сень…» – «завтра Ленский и Евгений / Заспорят о могильной сени…»; «Придешь ли, дева красоты, / Слезу пролить над ранней урной…» – «Бывало, ранний ветерок / Над этой урною смиренной / Качал таинственный венок»; «И память юного поэта / Поглотит медленная Лета, / Забудет мир меня…» – «Или над Летой усыпленный / Поэт, бесчувствием блаженный, / Уж не смущается ничем, / И мир ему закрыт и нем?..»

Здесь подчеркнуты буквальные совпадения слов и выражений в речи героя-поэта и автора-поэта. Но можно обильно цитировать пушкинский текст, где нет буквального тождества, но есть полная внутренняя близость со стилем элегии Ленского. Только один пример из массы аналогичных:

 
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен,
Благословение племен.
 

Здесь обильны аналогичные стилю Ленского «искусственные, условно-поэтические слова и обороты»[80]80
   Бонди С. Литературные вопросы в «Евгении Онегине» // Пушкин А. С. Евгений Онегин. М., 1973. С. 287.


[Закрыть]. Впрочем, почему именно стилю Ленского? Он ничем особенно не оригинален; это общий стиль романтиков. Почему же он так щедро использован в стиле самого Пушкина, автора реалистического романа?

Вероятно потому, что романтизм и его стиль – вовсе не чуждое Пушкину явление. И в особенности стиль. Романтизм терял свою былую притягательность в глазах Пушкина не сразу, а постепенно. Прежде всего утратили свою ценность принципы оценочной функции метода с субъективистским противопоставлением идеала грубой действительности. Следом претерпела изменение познавательная функция метода: избранное и исключительное уступили место обыкновенному и повседневному. Дольше всего в поэтическом обиходе Пушкина оставался изысканный стиль романтиков, «жреческий» язык для особо посвященных, с обилием эмблем, дающих предмету перифрастическое описание, лишь намекающих на предмет, указывающих на него. Такой стиль, приподымающий предмет, отвечал развитому чувству изящного в поэте. Высокая патетика перифрастических сочетаний вполне гармонирует со скорбным пафосом рассуждений автора по поводу безвременной гибели героя, использование романтического стиля становится возможным и эффективным.

Однако не в том только суть дела, что внешний мир весьма существенно трансформируется в сознании Ленского, но и в том, что сама эта трансформация подвижна и неустойчива. Он с детских лет знает Ольгу, но вот она не догадывается отказать настойчивым танцевальным приглашениям Онегина – и прежнее «знание» опрокидывается:

 
Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,
Кокетка, ветреный ребенок!
Уж хитрость ведает она,
Уж изменять научена!
 

Новая встреча – и новая метаморфоза:

 
Исчезла ревность и досада
Пред этой ясностию взгляда,
Пред этой нежной простотой,
Пред этой резвою душой!..
 

Однако, простив Ольгу, Ленский и не думает вернуть доброе отношение к приятелю. Перифразы Ленского в его раздумьях об Онегине («развратитель», «червь презренный, ядовитый») и об Ольге («лилеи стебелек», «двухутренний цветок») настолько манерны и далеки от жизни, что «переводятся» на язык жизни автором:

 
Всё это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.
 

Просто фантастично, чтобы «кокетка, ветреный ребенок» и «двухутренний цветок» могли идти совсем рядом, а ничего, идут; самые резкие шарахания Ленского психологически мотивированы, психологически достоверны. Но вдруг в новом свете мы начинаем воспринимать начальную характеристику, данную автором из-за плеча Онегина: «ум, еще в сужденьях зыбкой»: обнаруживается ее весомость. Неустойчивость жизненной позиции Ленского превращает его в весьма ненадежного партнера: он слишком податлив на неуправляемые эмоции. И – очередной парадокс: зыбкость Ленского (не только в суждениях, но и в поведении) сочетается если не с упорством, то с упрямством. «Вечно вдохновенный взор» – одна из форм такого упрямства, но не единственная.

Конечно, Онегин не встретил Ленского «ясностию взгляда»: «Враги стоят, потупя взор». Он не сделал никаких попыток принести свои извинения. Но и Ленский не потребовал от Онегина, как-никак приятеля, никаких объяснений – ни перед вызовом, ни перед выстрелом. Почему-то боязнь общественного мнения вменяется в вину одному Онегину. Автор объективнее; горестный обобщенный упрек: «Но дико светская вражда / Боится ложного стыда», – адресован обоим бывшим приятелям. Горячность Ленского, его неумение воспринимать вещи в их реальном значении, легкое смещение из одной крайности в другую, а также и упорство в светских предрассудках – немалые предпосылки разыгравшейся трагедии.

Трагический финал судьбы Ленского питает, активирует чисто человеческое соучастие. С другой стороны, примечательно свидетельство Вяземского: «Когда Пушкин читал еще не изданную тогда главу поэмы своей, при стихе:

 
Друзья мои, вам жаль поэта —
 

один из приятелей его оказал: «Вовсе не жаль!» – «Как так?» – спросил Пушкин. – «А потому, – отвечал приятель, – что ты сам вывел Ленского более смешным, чем привлекательным. В портрете его, тобою нарисованном, встречаются черты и оттенки карикатуры». Пушкин добродушно засмеялся, и смех его был, по-видимому, выражением согласия на сделанное замечание»[81]81
    Бродский Н. Л. «Евгений Онегин». Роман А. С. Пушкина. С. 254–255.


[Закрыть].

В связи с изображением Ленского следует вернуться к изображению Онегина: изображение героев во взаимосвязях – принцип пушкинского повествования.

Прелюдией к исходу дружбы Онегина и Ленского служит горестное авторское замечание: «Так люди (первый каюсь я) / От делать нечего друзья». Признавая высокий авторитет пушкинского слова, но опасаясь скрытой иронии (над читателем), проверим истинность этого замечания. Так ли уж «от делать нечего» сближаются герои романа? Нет ли тут более основательных причин? Как-никак, между героями много общего. Онегин отваживает от себя соседей, и Ленскому «господ соседственных селений» «не нравились пиры». Ленский тотчас выделяет Онегина как человека, который «в пустыне» один «мог оценить его дары», и Онегин в своей жизни анахорета делает исключение для Ленского. Оба они, люди широко образованные и идейные, представляют прямой контраст окружающему «соседству». Уже в одном этом – объективное условие их естественного сближения.

Однако трагедия этой дружбы заранее предопределена, только вряд ли бессодержательностью отношений, которая вытекала бы из замечания «от делать нечего друзья»: все-таки есть в этом замечании оттенок иронии над читателем, все-таки есть в нем оттенок сквозного для романа стремления не афишировать истинно высокое и смягчить впечатление от последующей строфы с перечнем важнейших тем идейных разговоров новых приятелей. Трагедия дружбы – в чрезмерной разности героев.

 
Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны;
Потом понравились; потом
Съезжались каждый день верхом,
И скоро стали неразлучны.
 

Дружба новых приятелей полностью держится на снисходительности Онегина. Пушкину понадобилось даже внести определенные поправки к портрету «охлажденного» Онегина первой главы («Сноснее многих был Евгений…»). В этой поправке нет противоречия. Просто открываются новые грани бесконечно богатой натуры, обнажаются скрытые, доселе дремавшие силы.

Пока «ум, еще в сужденьях зыбкой, / И вечно вдохновенный взор» были новы для Онегина, он мог быть снисходительным и удерживать «охладительное слово»; вряд ли это могло продолжаться бесконечно. Онегин и так уж встает над эгоистическим складом своей натуры, что тоже не могло продолжаться долго, и на страницах романа мы видим, как Онегин срывается – дважды.

В первый раз он не прячет «охладительное слово», когда друзья возвращаются от Лариных. Онегин раздражен, казалось бы, посторонним, совсем пустяковым обстоятельством: боится – «брусничная вода / Мне не наделала б вреда». Думая о себе, он вовсе не думает о друге и нисколько не щадит его чувств, весьма неделикатно отзываясь об Ольге.

 
В чертах у Ольги жизни нет.
Точь-в-точь в Вандиковой Мадонне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне.
 

Если разобраться, Онегин в раздражении допускает явный перехлест. В том нет жизни, кто в ней разочарован. Это не про Ольгу, которая «всегда как утро весела». Она из тех, про которых говорится в народной приговорке – кто с выраженьем на лице, хотя всего-то выражает на лице, что сидит он на крыльце.

Второй раз Онегин прямым образом сердит на Ленского за его намеренный или по небрежности обман: Ленский заверил друга, что на именинах будут только свои, а там оказался целый уездный съезд.

Можно с уверенностью сказать, что Онегин никак не предполагал всех последствий своего поступка, когда взялся дразнить Ленского. И именно в этом его главная вина. «Не по злобе, а по небрежности погубил Ленского Онегин»[82]82
    Слонимский А. Мастерство Пушкина. С. 324.


[Закрыть].

Непреднамеренность творимого зла и обнажает со всей беспощадной наглядностью черствость души, неумение и нежелание думать за других и о других. Здесь Онегину явно не хватает умения сказать «охладительное слово» себе самому. Эгоизм одного, нерассудительность другого – и бывшие друзья встали у роковой черты.

Дружба Онегина и Ленского не бессодержательна, не покрывается авторской формулой «от делать нечего», но она внутренне конфликтна по причине «взаимной разноты» приятелей. Она держится до поры на односторонних уступках Онегина. «Вечно вдохновенный взор» Ленского – признак отнюдь не меньшего эгоизма с его стороны. Авторская же формула «от делать нечего друзья» вдруг получает неожиданный вес как раз потому, что у героев при наличии общих разговоров не обнаруживается общего дела.