Текст книги "С птицей на голове (сборник)"

Саша привел Алю в новый дом, однако после того как едва не умерла старуха, им уже ничего не хотелось; к тому же в доме становилось видным дыхание. Надо было протопить печку, но дров Саша не успел заготовить. Опять забарабанил по крыше дождь – они выбрали по окну и уставились на голый, мокрый сад.

Под деревьями лежали последние яблоки. Саша взял ведро, выскочил из дому и под проливным дождем выкрутил из колодца воды. Аля нарезала хлеб и колбасу, что догадались взять с собой, зачерпнула кружкой из ведра и включила кипятильник. Они наконец поели, попили чаю, но веселее не стало – разве что немножко; хотелось как можно быстрее отсюда выбраться, да только дождь не переставал.

– Что ты любишь делать в такую погоду? – спросил у девушки Саша.

– Гулять, – вздохнула она, – что еще можно делать в такую погоду?

С потолка закапало, затем полились струи. Саша полез на чердак, а когда спустился вниз, осознав, что хозяева подставили его с крышей, – девушки в доме не оказалось. Сначала он подумал, что Аля гуляет под дождем, но дождь прекратился, начинало темнеть, и Саша понял: она ушла, уехала, и – вздохнул с облегчением, потому что нельзя им остаться здесь вдвоем.

Саша переночевал в новом доме, а назавтра, проснувшись, вскочил – не соображая, где он, – потом глянул в окно. Собираться не надо было; вышедши на дорогу, почувствовал себя уверенней: пока идешь – знаешь, куда идешь; а когда сидишь у окна – не знаешь, зачем живешь. И ему захотелось встретить кого-нибудь, поговорить, но в деревнях поздней осенью лишь кое-где из трубы вьется дымок.

Он пришел домой – старики обрадовались ему, и Ася, смахнув слезы с глаз, воскликнула:

– Как долго я тебя ждала! Где ты пропадал?

И она так на него посмотрела, что Саша все понял, и ей не надо было про любовь говорить – что про нее можно сказать? – но у него на душе было пусто, так пусто, что ему показалось невозможным сказать об этом девушке, – он только старался не смотреть ей в глаза, чтобы не выдать себя.

Они побрели к речке, где песок на берегу.

– Не печалься, – сказала Ася, – что он зарастает. Пошли дальше!

В деревне опять заиграла музыка.

– Это уже было в другой жизни, – оглянувшись, заметил Саша.

– Пусть будет и в этой, – махнула Ася рукой.

Опять накрапывал, начинал дождь. Все было очень голо и одиноко в природе. И Саша подумал: скорее бы пошел снег – будто, если он пойдет, может что-то измениться в нашей жизни…

Дождь на новый год

В одной руке у меня сумка с хлебом, а другой обнимаю Сонечку. Начинает темнеть, а на улице полно детей со светящимися от батареек игрушечными саблями. Сонечка закрыла глаза – и я закрыл; губами чувствую – она улыбается, и я тоже не выдержал, а улыбаясь, не получается целоваться. Открываю глаза, и Сонечка открывает – в ее зрачках искры от светящихся сабель. К остановке подъезжает трамвай. Мы побежали к нему мимо палатки, где продают сабли. Рядом поставили деревянную лошадь, а грива и хвост у нее из лески – и со свистом, будто из настоящего конского волоса, развеваются на ветру. Если бы не спешили на трамвай, купить бы светящуюся саблю, сесть на лошадь и поскакать на ней, махая саблей. Но мы успели вскочить в вагон, и там мальчик с саблей.

– Сколько она стоит? – спрашиваю у папы мальчика и тут же – к Сонечке: – Чего улыбалась?

– Ты что – не заметил? – удивилась она. – Рядом с нами стоял милиционер.

– Не заметил, – и я удивился.

– Его там поставили, – продолжала Сонечка. – Он не мог никуда уйти и нехотя подсматривал.

Я так остро почувствовал счастье, что даже испугался, когда всякий мог подглядеть. Мне казалось – все вокруг смотрят на нас. Я вспомнил, что мы сейчас расстанемся, и загрустил. Глядя на меня, и Сонечка опустила голову. Со лба прядь упала ей на глаза, а Сонечка не замечала, и, когда моргала, ресницы цеплялись за волосы.

– Какие у тебя кудри! – восхитился я, поправляя ей прическу. – Черные, как у вороны крыло.

– Нет, – возразила Сонечка, – темный, очень темный каштан! Присмотрись, – улыбнулась.

– Завтра присмотрюсь, – прошептал я, целуя ее на прощанье.

– У меня сжимается сердце, – вздохнула она, выходя на остановке.

– И у меня, – сказал я.

Трамвай покатился по рельсам среди деревянных домов, как в деревне. На черные голые деревья посыпался снег. Люди выходили, скоро я остался в вагоне один. Ветер гулял в пустом трамвае. Глядя в окно, я увидел, как в церкви мигают свечи. Я вспомнил про счастье, выскочил на остановке и, зайдя в церковь, тоже поставил свечку. Сквозь дырявые окна с каждым порывом ветра залетали снежинки. Пламя от моей свечки заметалось, я опустился на колени и лбом прижался к ледяному полу.

Подойдя к дому, где снимал у дяди Гриши комнату, еще с улицы увидел, как на крыльце, прямо на ступеньках, в снегу сидит мой хозяин. Когда я открыл калитку, увидел возле него собаку.

– Посиди с нами, – сказал дядя Гриша.

Я сел рядом и погладил собаку. За домом не дул ветер, а на улице снежные вихри, сталкиваясь, вдруг рассыпались, и – выскочит между туч звездочка.

– Когда сыпучий снег, – закряхтел дядя Гриша, – к морозу. – Опираясь о перила, он поднялся. – Надо перенести кур в подпол.

Старик побрел к сараю, и я вскочил, отряхнувшись от снега. В сенях ничего не видно, побил веником как попало по ботинкам, а в доме – сразу к печке. Я вспомнил, что так и не договорился с Сонечкой, во сколько встречаемся завтра, и позвонил ей по телефону.

– Ты поужинала?

– Нет еще, – ответила она, и я тут услышал, что плачет ребенок.

Я ничего даже не подумал – мало ли чей может быть ребенок, а он проплакал весь наш разговор. Мы так и не решили, куда завтра пойдем; договорились встретиться с утра.

Пока я разговаривал по телефону, дядя Гриша перенес из сарая в подпол кур, а когда вошел в дом, не успел раздеться, во дворе завыла собака. Он испугался, подскочил к окну и ногтем застучал по стеклу. Я вспомнил, что от старика ушла жена, и пожалел его. Мы поужинали, каждый думая о своем. Затем дядя Гриша поплелся в школу, где работал сторожем, а через минуту позвонила по телефону тетя Маруся и, узнав, что мужа нет дома, притащилась за шубой. Осеннее пальто тетя оставила в шкафу и перед тем, как надеть шубу, напялила на себя пять кофточек. Когда она ушла – только я начал стелить постель, – опять завыла собака. Я догадался постучать ногтем в окно.

Когда еще было совсем темно, я проснулся от «кукареку». Я вновь задремал и не раз сквозь сон слышал в подполе петуха. Наконец дядя Гриша пришел с дежурства и начал укладывать в печке дрова. Даже в теплой постели чувствовалось, что на улице большой мороз; в лучах восходящего солнца окна в узорах заискрились.

Когда потрескивают поленья в печке, уже не так страшно вылезать из-под одеяла. Дядя Гриша поставил чайник, и мы вместе позавтракали. Я не знал – сказать ему про жену или лучше промолчать. А старик полез в шкаф и, я думал, сейчас спросит про шубу, но он вытащил новенькую телогрейку и стал натягивать на себя.

– Куда это принарядились? – поинтересовался я.

– Пойду мириться с женой.

Я тоже оделся, и мы вместе вышли. Вдыхая колючий ледяной воздух, я зажмурился от яркой белизны. С голубого неба не снег сыплется, а сияющая в лучах солнца пыль. В калитке старик обернулся и помахал собаке пальцем. Она, гремя цепью, полезла в будку. Переходя по мостику через речку, я тоже оглянулся – прогибающиеся под снегом ветки не отражаются в черной застывающей воде. Тихо плещут волны, накатывая на ледок у берега. Снег жестко скрипит под ногами, когда ступаешь по промерзлым доскам на мосту. На другом берегу школа – за нами увязались дети с петардами.

– Отстаньте! – оборачивается старик. – А то расскажу директору.

– Лучше не обращайте внимания, – советую, а самому жутко, когда за спиной – как ахнет, но я не оборачиваюсь.

– Поэтому перестал брать с собой собаку, – объясняет дядя Гриша. – Очень боится, когда стреляют… Ладно, – стащил варежку, протягивая руку, – пока…

Он свернул в переулок – мириться с женой, которая жила теперь у дочки, а я через школьный двор попал на большую улицу. Дорогу завалило снегом – ни одной машины; в тишине раздался звоночек приближающегося трамвая. Вскочив в вагон, я осторожно уселся на холодное сиденье, в оледеневшем окне выцарапал кружочек и не мог оторваться. От яркого солнца слезятся глаза. Я увлекся, глядя в кружочек в окне, но что-то он быстро запотевает – не успеваю оттирать; оглянулся – вагон забит народом. Я поднялся, но ни одна женщина не пожелала сесть – отвернулись, а когда на остановке вошла старушка и села на мое место, я обрадовался. Она оттерла «мой кружочек» и воскликнула:

– Ах!..

Выйдя на площади, я не успел замерзнуть, как Сонечка приехала следующим трамваем, и – сразу же:

– Куда?

– В цирк.

– Во сколько представление?

– Не знаю, – пожал я плечами.

– Я хочу тебе что-то сказать.

– Давай сначала займем очередь за билетами.

– Нет, я не хочу в цирк, – передумала Сонечка. – Лучше в театр.

Перешли через площадь.

– Нет, в театре скучно, – говорит, – давай в кино.

– Почему бы и нет, – соглашаюсь.

– Да, – кивнула и тут же: – Нет, я сегодня не завтракала – зайдем в кафе.

Пошлявшись по морозу, приятно очутиться в тепле.

– Где сядем?

– У окна, конечно.

Сели у окна.

– Дует.

Сели за другой столик.

– Я люблю круглые.

Когда сели за круглый – подошла официантка.

– Что будешь? – спрашиваю у Сонечки.

Она взяла меню, начала листать.

– У вас нет обыкновенных сосисок?

– Извините, – пробормотал я официантке. – Мы еще подумаем.

Сонечка вытянула из вязаной кофточки нитку и дер-гает…

– Чего грустишь? – спрашиваю.

– Подслушиваю разговор.

Я оглянулся на парня, который признавался девушке в любви, и мне стало его жалко.

– Зачем подслушивать?

– Я пишу рассказы, – объяснила Сонечка, – и такого не выдумаешь.

Оттого, что она пишет рассказы, у меня помутилось в голове, как от вина. Сначала я хотел сказать, что и я – тоже, но подумал и промолчал.

– Ну, и что ты хотела сказать? – вспомнил я.

– Я хотела сказать… – начала Сонечка и – не говорит.

– Ну и не говори!

– Почему? – встрепенулась она. – Почему ты у меня ничего не спрашиваешь?

– Я никогда ничего не спрашиваю, – объяснил я. – Ни к кому не хочу лезть в душу и не хочу, чтобы ко мне лезли; поэтому не спрашиваю. – А сейчас спросил: – Это твой ребенок плакал, когда вчера разговаривали по телефону?

– А чей же?

– Ну, и хорошо, что у тебя есть ребенок.

– Мне надо было с самого начала все рассказать, – пожалела она, – но я сама не решалась, а ты не спрашивал.

Опять подскочила с блокнотом официантка, приготовилась записывать.

– Уже ничего не хочу, – вздохнула Сонечка.

Мы оделись и вышли на улицу; мороз хватает за щеки, скорее натягиваю перчатки.

– У тебя мальчик или девочка?

– Девочка.

– Ты любишь папу твоей девочки?

– Ненавижу!

– Он часто приходит?

– Очень редко.

– Когда он был в последний раз?

– Летом.

– Тебе не холодно? – пожалел я Сонечку. – Может, вернемся в кафе?

– Нет, – ответила она. – Хочу вспомнить детство – тогда зимы были морозные.

Я тоже вспомнил детство.

– Уже нет мамы и папы, – загрустил я, – но я всегда ощущал их рядом, а сейчас, – признался, – они будто куда-то уехали – и без них очень тяжело стало жить.

Сонечка молча брела, глядя под ноги, чтобы не поскользнуться, – у нее еще жива мама, и не знаю, понимала ли она, о чем я. Одетую легко – ее затрясло, а я продолжал про маму и папу, и меня тоже стало трясти.

– Ты думаешь – я знаю, как жить? – пробормотала Сонечка; тут у нее в сумочке зазвонил телефон.

– Это он? – догадался я.

– Да, – смеется.

Мне слышно, как он спрашивает:

– Почему смеешься?

– Стою за хлебом, – не задумываясь отвечает Сонечка, – анекдот в очереди рассказывают.

Я изумился, как легко она врет и непонятно зачем.

– Почему слышно, как машины ездят? – еще спросил он.

– Я не в магазине, – продолжала Сонечка, – а покупаю в ларьке на улице.

Я отошел в сторону, чтобы не подслушивать, и, отвернувшись, глядя, как по улице едут машины, не видел, как они едут. И не заметил, как Сонечка появилась сзади и не дышит; она погладила меня по плечу, и я еще сильнее загрустил.

– Как он почувствовал! – удивилась Сонечка, пряча телефон в сумочку. – Я ему все рассказала.

– Ну, и чего ты рассказала? – и я удивился. – Ведь ничего и не было.

– Теперь нам лучше расстаться, – пробормотала Сонечка, направляясь к остановке, и я за ней перебежал через улицу.

– Зачем ты рассказала?! – не могу понять. – Он сегодня придет?

– Не придет, – уверенно заявила.

– Почему?

– Потому что в эту ночь встречают Новый год.

– Понятно, – догадался я, – почему он никак не может на Новый год! – И тут же: – Неужели уже Новый год?

– Я не знаю, – пожала она плечами. – Зачем ты спрашиваешь? Ты же никогда ничего не спрашивал, и я за это люблю тебя.

– Что ты сказала? – прошептал я.

– А может, и придет, – чуть не плача добавила она. – Я ничего не знаю. Я у него ничего не спрашиваю.

– И ты его с лета ждешь?

– Я боюсь его ждать!

Сонечка, запрыгнув в трамвай, помахала рукой. Дверки захлопнулись, колеса покатились по рельсам, а я побрел сам не зная куда. Догоняю пожилую женщину, изумляюсь:

– Какой у вас роскошный букет!

– Это не мне, – оправдывается, будто виновата; покраснела, и я невольно подумал – какая и она когда-то была красавица. – Каждый день моей дочке дарит иностранец, – пояснила женщина, – а Маша его не любит.

Я понял, почему ей не жалко цветы в мороз, и повернул обратно. Проходя мимо магазина, увидел запряженную в сани лошадь. На соломе в санях лежало сбитое в ком байковое одеяло. Пьяный мужик взял его и попробовал постелить сверху на солому, но каждый раз, как поднимал, – ветер подхватывал одеяло, а когда опускал, – все равно оно сбивалось в ком. Мужик упал на солому и дернул за вожжи.

Я дождался трамвая, сел в него и поехал. Смотрел в окно и еще раз увидел пьяного мужика в санях. Лошадь бодро бежала по укатанному снегу, но трамвай ехал быстрее. По тротуару шагал счастливый молодой человек и нес елку. Рабочие развешивали на столбах разноцветные флаги, и даже из трамвая слышно, как они хлопают на ветру. Я вспомнил светящиеся сабли и – как утром дети стреляли из петард, а дядя Гриша пошел мириться с женой, – все это подтверждало, что наступает Новый год, но я не мог поверить.

– Извините, – спросил я в трамвае, – неужели в эту ночь Новый год?

На меня так посмотрели, что я больше не спрашивал. Трамвай проезжал мимо церкви, и я вспомнил, как вчера зашел в нее и поставил свечку. Как я вчера был счастлив и разве мог подумать, что произойдет сегодня…

Придя домой, поднимаясь на крыльце по ступенькам, увидел под ногами новую телогрейку дяди Гриши. На ней выгорела такая дыра, будто старику в спину выстрелили из пушки. Крыльцо залито водой, на морозе она замерзла, и я чуть не поскользнулся. От телогрейки еще подымался дымок. Я поднял ее, и, когда нес по двору, вспыхивали на ветерке искорки по краям выгоревшей дыры в вате. Я бросил телогрейку подальше в снег.

В доме помирившиеся дядя Гриша с тетей Марусей накрывали на праздничный стол.

– Что случилось? – не мог я сообразить, пока не вспо-мнил, как утром хохотали нам вслед школьники с петардами. – Я же говорил, – и сам невольно усмехаюсь, – не надо с детьми связываться.

После всего этого хочется уснуть и забыться. Я разделся в своей комнатке и лег, но не могу уснуть. Вдруг потемнело; я удивился, как быстро прошел день, а кажется, совсем недавно в самом лучшем настроении ехал на встречу с Сонечкой. Опять я подумал, что жизнь пошла куда-то не туда, и ее надо изменить. Я стал думать, что же сделать такое, но ничего не мог придумать. Я лежал с закрытыми глазами и все думал, думал, и, когда уже совсем отчаялся, – почудилось, будто дождь посыпался над рекой, зашипел вот так: шшшшшшшшь… На меня словно озарение нашло – я понял, что без этого шшшшшшшь… не могу жить. Я вспомнил покойных папу и маму и осознал: это не они умерли, а это ты, – сказал я себе, – сам не туда поехал – они же остались там, где были.

Я стал вспоминать, когда в последний раз слышал дождь над рекой. Я вспомнил себя мальчишкой в деревне. На улице поднялся ветер и спряталось солнце, а я вышел из дома. Можно еще повернуть обратно, а я, наоборот, ускорил шаг. Вот река, черная, – в ней отражается туча; на другом берегу сверкнула молния и загрохотал гром – купаться в грозу нельзя, но я бросился в воду и поплыл, и тут посыпалось: шшшшшшшшшь…

В доме захлопали двери, раздались голоса – собрались гости встречать Новый год. О том, чтобы заснуть, я уже и не мечтал. Дядя Гриша застучал в стенку – пришлось встать и одеться. Только сели за стол, как под полом пропел петух. Дети на коленях стали ползать по полу, глядя в щели между досками.

– Меня петух чуть в глаз не клюнул! – воскликнул один мальчик. – Ты видела? – толкает сестричку.

– А меня клюнул, – она подбежала ко мне и пальчиком показывает, – вот сюда. Видишь?

– Вижу, – отвечаю с завистью.

Чай в бумажном стаканчике

Сначала Коля доехал с тетей на автобусе до поселка. На железнодорожном вокзале тетя Дуня купила билеты; времени оказалось еще много, и она решила сходить на пристаньку. Спустились по улочке к реке и побрели вдоль берега, где насыпана была гора гравия и на рельсах кран черпал из нее ковшом и загружал баржу. Сразу за пристанькой в одном из дворов стоял в луже стол, накрытый пожелтевшими под солнцем газетами; на них – бутылка водки и тарелки с закуской. Тетя Дуня сказала, что реки сейчас не узнает, вода здесь потекла другая, но дали не изменились. Коля жил в лесной деревеньке и впервые сейчас увидел линию горизонта, а тетя Дуня начала узнавать воду и рябь на реке. Увидев, как ребята постарше купаются, Коля попросил у тети разрешения побродить у берега; разувшись, закатал штанишки и после того, как ступил в воду, почувствовал: она живая, течет, – и так был рад, что, когда вышел на бережок, пробежался от восторга, чувствуя, как колется травка. А тетя Дуня позавидовала ему, сказала, что прошли, идут годы, и – больше ничего не хочется другого, потому что ничего лучшего нет, – только вот трава теперь не та, какой она была когда-то. Жизнь изменяется, – сожалела тетя, – и люди меняются: у нее у самой нет уже ни матери, ни отца – и не у кого попросить разрешения побродить у берега; и – вот сейчас, когда подобные желания так легко исполнить, – заметила она, – приходит время, когда уже не можешь быстро бегать, и тогда хочется хоть немножко кого-то осчастливить рядом.

Пока тетя рассуждала, на небо наползла туча и готов был брызнуть дождь. Они поспешили вернуться на вокзал, но зря спешили – туча рассеялась, когда в зале ожидания посмотрели в окно. На скамейке напротив сидела конопатая женщина в шляпе с пером и с маленькой девочкой на руках. Тетя Дуня стала разговаривать с ней, а Коля понял, почувствовал, что ничего лучшего, чем на реке, уже не будет никогда. Ему все же удалось сохранить восторженное настроение, и – если не мог никого осчастливить, то пожелал хоть кому-нибудь сделать приятное, и – не знал, что сделать такое, и – заявил женщине в шляпе с пером:

– У вас смешная шапка!

– Посмотри на свою, – пробормотала конопатая женщина.

Тетя Дуня поинтересовалась у нее, куда она едет с дочкой.

– Я репетирую, – ответила эта женщина.

– Как это? – не поняла тетя.

– Собираюсь на отдых в Турцию, – начала объяснять конопатая. – Мне надо ехать на одном автобусе, на другом, затем на поезде, и я решила отрепетировать, чтобы не опоздать к самолету. – На лице ее появилось как бы предожидание счастья, и тут же женщина взгрустнула, ощутила, какое в жизни все хрупкое. И она созналась: – Я надеюсь встретить на курорте мужчину, а то у нас в деревне ни одного не осталось.

– Едете в Турцию с девочкой? – еще спросила тетя Дуня.

– Да, – кивнула женщина пером, – мне не с кем ее оставить. Смотрите! – воскликнула она. – Влюбился! – и, показывая на Колю, засмеялась.

Размечтавшись о Турции, мальчик опомнился, что смотрит с завистью на девочку, и покраснел.

– А я еще помню старый вокзал, – неожиданно и с грустью тетя Дуня возвратилась к прежнему разговору, и женщина в шляпе с пером перестала хохотать, вспомнив деревянный вокзал, – конечно, он был лучше нынешнего; тут маленькая девочка у нее на руках засмеялась.

– Что случилось? – удивилась конопатая мама, но ее дочка не могла так сразу перестать хихикать. – Чего ты? – еще раз женщина, недоумевая, спросила у нее, и тогда девочка ответила:

– Смеюсь вслед за тобой.

Наконец объявили посадку на поезд. В зале ожидания все зашевелились, поднялись со скамеек и потянулись к выходу на перрон. Конопатая достала билет, и тетя Дуня посмотрела – у них оказались разные вагоны, и на перроне женщины попрощались. По рельсам катился состав; на подножке рабочий в оранжевой куртке свистел в свисток. Коля начал считать вагоны, но ему почудилось, будто кто-то его позвал, и он сбился, оглянувшись, и еще оглянулся. Поезд остановился, отразившись в окнах вокзала, и в одном из них мальчик едва узнал себя в новом костюмчике.

На перрон шагнул проводник, взял у тети билеты; не успел как следует рассмотреть – вскочил обратно в вагон. Поезд покатился назад; в другой раз проехал мимо рабочий на подножке со свистком. Состав остановился, дернулся, опять приближается, но теперь проехал дальше. Тетя Дуня схватила мальчика за руку и потащила за собой. Проводник вышел из вагона, снова взял билеты, и Коля, запрыгнув за тетей в вагон, почувствовал, как пахнет в нем лошадьми.

Всю дорогу, зажав пальцами нос, мальчик пытался представить себе Турцию, но у него ничего не получалось, а за окном до самого Куксинска тянулся лес – от стволов деревьев и от столбов зарябило в глазах. Город начался с покосившихся заборов; за ними прогнулись крыши. Сквозь одну из них проросло огромное дерево – его нельзя было спилить: падая, оно бы разрушило все вокруг. Поезд загрохотал на мосту – внизу пролегала улица и тут же поворачивала вдоль железной дороги. За этой улицей – еще одна; по ней быстрее поезда мчались автомобили. Коля не успел опомниться, как над вагоном нависла крыша вокзала. На перроне мальчика и тетю Дуню ожидала мама с толстым дяденькой. Тот подал руку и представился:

– Николай Яковлевич.

Мальчик тоже протянул ему ладошку, однако не назвал себя, потому что не знал своего отчества. Затем, устроившись в троллейбусе у окошечка, вытаращил глаза, чтобы успеть ухватить всю суету на улицах, и, когда ему показали школу, где будет учиться, – хотя учиться не хотел, – не мог выразить восторга.

Сразу же Николай Яковлевич решил сводить их в ресторан, и они, стараясь не показывать своего затаенного нетерпения, попали в огромный зал, где расставлены полукругом столики – между ними танцевальная площадка; потолок подпирали колонны – у одной из них ступеньки винтом, и там – наверху, над залом, устроена была музыка в черных ящиках, и – как ударял в них барабан, пол вздрагивал под ногами. Коля растерялся, однако и мама, и даже тетя Дуня ошарашены были великолепным убранством и, когда уселись за один из столиков, не могли слова выговорить. Николай Яковлевич поглядывал на них, довольный, что устроил такое развлечение, и только с появлением официанта женщины пришли в себя и принялись обсуждать, что заказывать. А Коля удивился, что несмотря на всю эту роскошь здесь пахнет, как в вагоне.

Официант поспешил на кухню, а мама, в который раз озираясь, заметила:

– Почему в этом ресторане кроме нас – никого?

– Его не так давно открыли, – пояснил Николай Яковлевич, – не все еще знают. – И шепотом добавил: – Здесь раньше находилась конюшня, а когда ее переоборудовали в ресторан, кто-то распустил слух, якобы тут пахнет лошадьми, но я, например, ничего не чувствую.

Женщины заявили, что это вздор: никакими лошадьми не пахнет, а Николай Яковлевич стал вспоминать свою последнюю поездку в деревню, но тетя Дуня перебила его:

– Давайте говорить о веселом! – И тут же сама начала, какие были в другие времена деревянные вокзалы, и от ее задумчивого голоса повеяло еще большей печалью, а когда вспомнила про дощатые тротуары, стало уж совсем невыносимо.

Николай Яковлевич решил поторопить официанта и направился искать кухню. Воспользовавшись случаем, мама поинтересовалась у тети Дуни про жениха:

– Ну, как он тебе?

– Я не знаю, что и сказать, – пожала тетя плечами. – А кого ты найдешь лучше? – пробормотала она, вспоминая свою неудачную жизнь.

Когда Николай Яковлевич стоял перед какой-то дверью и будто подглядывал в щелку, – даже и не подглядывал, а хотел посмотреть, но не решался, – к столику подскочил официант с подносом и начал расставлять тарелки. Проголодавшись, женщины и мальчик набросились на еду, а Николай Яковлевич по-прежнему стоял в другом конце огромного пустого зала, буквально уткнувшись носом в дверь, и, казалось, сошел с ума. В ресторане выключили музыку, и когда в мертвой тишине мальчик и женщины управились с едой и подняли глаза, – мамин жених все же осмелился войти куда-то, а они даже не услышали, как скрипнула дверь. Без мужчины сделалось жутко среди роскоши, и женщины решили послать за ним мальчика.

Коле очень понравилось это поручение, но когда он, перебежав через танцевальную площадку, приблизился к этой двери, – почувствовал приятный холодок из щели и догадался, почему Николай Яковлевич так долго стоял здесь, и – мальчик понял: если мгновение промедлит, остолбенеет точно так же, как мамин жених, и, не задумываясь, толкнул дверь.

Попасть из ярко освещенного электричеством зала – прямо в ночь, где шелестели в парке листья на деревьях, оказалось изысканным наслаждением. Мальчик направился в глубь парка, и – чем дальше шагал, тем глубже дышал, – и у пруда, под фонарями, догнал Николая Яковлевича. Каждый раз шагнув, тот оглядывался – если уж родился в деревне, то этого из себя не изжить, – и Николай Яковлевич обрадовался мальчику, что не один здесь такой, и завел разговор, как с равным себе; наверно, он слишком был взволнован, чтобы почувствовать разницу в возрасте, и – когда вернулись в ресторан к столику, мама разрешила Коле попробовать вина.

Они еще посидели бы, но тетя Дуня боялась, что перестанут ходить троллейбусы, – ей приспичило ехать в общежитие на другой конец города – вероятно, она решила кого-то осчастливить, – и, посадив тетю на троллейбус, усталые, побрели к Николаю Яковлевичу домой.

Так поздно мальчик еще не ложился – его отправили скорее в постель, но, когда он лег и закрыл глаза, разнообразные впечатления прошедшего дня всплыли перед ним; к тому же он чересчур много ожидал от завтра, чтобы заснуть. В его комнате погасили электричество, и не прошло несколько минут, как мама позвала его.

– Что?! – откликнулся мальчик, но мама почему-то не отвечала, и он опять углубился в свои мечты, как она снова крикнула:

– Ну, Коля!

Мальчик спрыгнул с кровати, позабыв, что маминого жениха так же зовут, как и его, и приоткрыл дверь в соседнюю комнату. Мама раздевалась, а Николай Яковлевич, неловко обнимая, мешал ей, и мальчик увидел свою маму в таком виде, в каком в его возрасте уже нельзя видеть. Она, обернувшись, увидела Колю в дверях и, не раздумывая, хлестанула жениха ладонью изо всей силы по лицу. Тот схватился за вспыхнувшую щеку и отшатнулся, и это все еще ничего – ей как бы необходимо было при сыне сделать некий жест, хотя это было глупо, и что бы она ни сделала – все равно это было бы одинаково глупо, – но у нее в глазах промелькнула такая непонятно откуда взявшаяся ненависть к Николаю Яковлевичу, что в один момент все их отношения, которые могли бы стать достойными всяческого уважения, были разрушены, – и тоска подступила необыкновенная, когда жизнь проходит без любви. Коля понял, что произошло что-то ужасное, бросился в свою постель и закрылся с головой одеялом. Когда мама легла в платье рядом, он тотчас уснул. Ему приснилось, как он вышел из ресторана прямо в Турцию.

Назавтра мама растолкала его чуть свет; она так и не заснула, прислушиваясь, когда пойдет первый троллейбус. Продрогнув на остановке, Коля многое передумал и, когда сели в троллейбус и поехали на вокзал, – жалея маму, посчитал нужным сказать:

– Зачем тебе этот… – и мальчик не находил слов, чтобы описать Николая Яковлевича.

– Не надо так про него говорить, – попросила мама, – он хороший человек.

– А ты красивая, – добавил Коля, – и найдешь себе получше.

Мама только усмехнулась, как он это заявил, лучше бы ему промолчать, и, когда он еще показал, что у нее не завязаны шнурки на туфлях, махнула рукой, не имея ни сил, ни желания привести себя в порядок, и все же признательна осталась сыну за эти слова, которые не всякий взрослый найдет.

На вокзале она купила в кассе билеты и после бессонной ночи перепутала платформы – вместо скорого поезда сели в электричку и, если бы не спросили у людей, поехали бы в другом направлении. Все же они, запыхавшись, успели на поезд, и неудивительно, что Коля не заметил на соседнем месте конопатую женщину с маленькой девочкой на руках, однако, почувствовав на себе пристальный взгляд, вздрогнул.

– Вы отрепетировали? – поинтересовался он.

– Да, – женщина кивнула пером в шляпе.

Когда поезд тронулся, мама завязала шнурки на туфлях, а Коля – чем дальше ехали, все безнадежнее грустил, – он размечтался уже о другой жизни, и вот теперь ему предстоит вернуться назад в деревню, и что он скажет друзьям, и – мальчик решил рассказать им про Турцию, которую увидел во сне, и – можно представить, что ему приснилось.

Проводница предложила чаю, и попить горячего так оказалось кстати, но Коля расплакался. Мама начала его утешать, когда сама едва сдерживала слезы, и ей полегчало, будто и она поплакала. Она даже не задумывалась, почему хнычет Коля, – причина казалась очевидной; тут до мамы дошло, что его слезы вызваны чем-то таким, чего ей не понять. Мальчик разрыдался, почувствовав, что мама не может сообразить, и только плечом передергивал, когда она пыталась приласкать его.

– Как ты не стесняешься реветь при девочке? – не вытерпела мама. – Что она подумает про тебя?

Но Коле было все равно, а девочка умела только смеяться вслед.

– Ты плачешь, – наконец догадалась конопатая женщина, – из-за того, что тебе подали чай не в стеклянном, а в бумажном стаканчике?

Он, конечно, не ответил, но мама поняла, что это так.

– Какой ты еще маленький, – сказала она.