Текст книги "С птицей на голове (сборник)"

На радоницу

Мама приехала, достала из чемодана яркий цветастый халат – ему столько лет, сколько мне, и, когда я опять увидел этот халат, мне стало так – лучше бы его не видеть, – а она, переодевшись, взяла топор и сказала:

– Пойду на кладбище.

– Зачем топор? – удивился я.

Назавтра мама надела в церковь цветастое платье и на голову повязала цветастый платок; ей же не скажешь, что на радоницу так не одеваются, и я представил, как в церкви будут оглядываться на нее, а я должен рядом стоять, и я тогда сказал: не пойду – лучше буду в окно смотреть. И после церкви на кладбище не пошел – я вообще привык всюду один и не хочу вместе с ней, когда она в цветастом платье и в цветастом платке.

Смотрел в окно, надеясь увидеть Тасю, как она будет идти на кладбище или с кладбища, – тут загремел гром. Я подумал – послышалось, но снова громыхнуло – надо отнести маме зонтик. Я вышел на улицу, еще издали увидел Тасю с детьми и не знаю, как спрятать улыбку. Дети сбежали по обрыву к речке, вытащили чей-то сапог – из дыры в нем выливалась вода, а я, облокотившись о перила, подождал на мостике Тасю и, не удержавшись, поцеловал ее.

– Увидят дети, – прошептала Тася, шагнув с мостика, и я за ней. Глядя, что я не отстаю, она заявила: – Мне кажется, ты чего-то от меня ждешь…

– О чем ты? – не понял я, а она прямо в глаза посмотрела – когда так пристально, сердце начинает вздрагивать; что можно тут сказать, и я сказал, будто люблю ее, как сестру. – А так можно, даже если ты замужем, – поцеловал еще, как раздался над головой страшный треск, и я увидел в небе черную тучу. – Побегу, – спохватившись, показал зонтик. – Отнесу маме…

– Опять приехала? – удивилась Тася.

– Не понимаю ее, – пожал я плечами. – Когда жил папа – видеть его не могла, а теперь всегда приезжает на радоницу. Ты помнишь, – у меня изменился голос, – как мама собиралась с сестрой в город – приехала машина, а мама с папой не успели распилить пополам шкаф?

– Да, – кивнула Тася, – в детстве мы не расставались; почему же ты, когда подрос, вместо того чтобы ухаживать, перестал меня замечать, а сейчас опомнился?

– Мне нравились галифе, в которых папа служил в армии, – сознался я, – и, когда галифе наконец подошли, каждый день стал их носить, а тебе купили сережки, ты начала наряжаться, и это не я, а ты перестала меня замечать.

Закапали первые тяжелые капли. Я перебежал по мостику – вода в речке словно закипела, а когда я оглянулся, надеясь увидеть Тасю, – за косыми струями не отличить неба от земли. Распахнул зонтик, тут же пришлось собрать, а то не пролезу в дырку в заборе. Сразу за забором папина могила, но мамы около нее не было. Подойдя ближе, я заметил вбитые в землю колышки. Я понял, зачем маме вчера понадобился топор.

Догадавшись, что батюшка уже освятил папину могилку, я поспешил к могилам бабушки и дедушки, но мамы и тут не оказалось. В промокшей насквозь одежде у оград сгорбились люди, ожидая священника. И когда сверху льется как из ведра – будто с того света послышалось пение. За памятниками мелькнуло черное одеяние батюшки, следом за ним брели женщины из церковного хора. Летом, когда листва густая, сюда не пробраться, а сейчас еще прозрачно. Наконец батюшка направился ко мне. Я показал ему на могилы бабушки и дедушки; он брызнул на них метелочкой, когда с неба проливались потоки. Вдруг что-то яркое надо мной стало резать глаза – на зонтике вспыхнули мамины цветы. Я собрал зонтик и увидел снопы света в разрывах между туч. Побежал домой и вернулся раньше мамы, успел переодеться, как она пришла.

– А папа, – с обидой высказала она мне, – принес бы на кладбище зонтик!

Мама заплакала. Я вышел на цыпочках на крыльцо, чтобы вздохнуть. После грозы зелень на деревьях поникла. Небо оставалось грязным, накрапывал мелкий дождик. Я ожидал солнца и радуги, как гром стал возвращаться. Тучу повернуло назад, сделалось темно и вечером очень страшно. Я вспомнил – надо закрыть сарай, подобрал около забора деревянную лопату, которой снег расчищал, а зима уже не вернется, подумал и, чтобы лопата не мокла зря, бросил в угол, где как будто стекло разбилось. По крыше забарабанило, я закрыл дверь и под хлынувшим ливнем побежал назад, а в доме, в темном коридоре, ударился лбом в зеркало, испугался и еще больше испугался, когда вспыхнула молния.

Мама прилегла отдохнуть и всхлипывала, отвернувшись к стене. Я залез под одеяло с головой, чтобы не слышать, как мама плачет. Молнии ослепляли и под одеялом, а когда гроза начала отдаляться, я заснул, и за окном неспешный дождь зашуршал по листве на всю ночь…

* * *

Через речку перевозят на тракторах солому, на каждом прицепе по две катушки. На берегу загорает из колхозной бухгалтерии Сорокина, записывает – сколько проехало тракторов. Стаскиваю с ног сапоги, разматываю портянки, расстегиваю пуговицы на ширинке и развязываю шнурки в разрезах у щиколоток – наконец стягиваю с себя галифе. Приятно пошевелить сопревшими пальцами ног в шелковой прохладной траве, затем сбрасываю рубашку. У меня такие же трусы, как у Сорокиной, – ей тоже моя бабушка пошила, и если бы бухгалтерша не была папиной знакомой, я и трусы бы снял.

После купания иду с папой в лесозавод. Под дырявым навесом скрипит транспортер, на нем ворохами набросаны доски. К вечеру приехал на тракторе дядя Веня. Он отцепил прицеп и поехал домой спать. Кто-то специально для нас останавливает транспортер. Я залезаю с папой на него, отбираем доски получше – из них построим забор. Бросаем доски на прицеп, пока под ногами не поехала лента на транспортере. Мы прыгаем на землю, оттуда взбираемся на прицеп сложить доски. Затем ожидаем, когда опять остановят транспортер; я оглядываюсь – не заметил, как под навесом зажглись лампочки, а вокруг жуткая ночь.

Наконец мы загрузили прицеп и пошли домой. Таская доски, я разогрелся, а сейчас продрог в одной рубашечке; рядом с папой дрожал, глядя, как с августовского неба падают звезды. У дома дяди Вени стоял трактор, папа постучал в окно, а я заметил у забора за деревом Тасю в обнимку со своим будущим мужем. Они тут же спрятались за другое дерево. Ну а мне совсем безразлично было – с кем она гуляет; я вообще в то время об этом не думал.

Мы не стали дожидаться, пока дядя Веня встанет, побрели дальше, а звезды продолжали чиркать по небу. Придя домой, я, не раздеваясь, упал в постель. Когда папа разбудил меня – слипаются от солнца глаза, а на одеяле тень от шуршащей листвы за окном. Вдруг мне стало ужасно грустно, как бывало в детстве, когда разрыдаешься сам не знаешь из-за чего. Может быть, так мне стало из-за того, что я проспал, не услышал трактора, как дядя Веня поднял гидравликой прицеп – и доски шухнули на землю.

Носим их и складываем за сараем, чтобы с улицы не позавидовали, как нам удалось вместо дров привезти досок на забор. Когда бабушка стала подметать улицу, папа послал меня в магазин; я поднял голову – солнце уже после обеда. Я привез папе вина, а он, замаявшись, уснул, и я на велосипеде поехал купаться. Посреди дороги катушка соломы. Объехал ее, кручу педали дальше. Сорокина машет рукой, чтобы остановился. Сквозь мокрые майку и трусы все на ней отчетливо видно, а она никак не может отдышаться, взобравшись по откосу на дорогу, и, когда вздыхала, грудь у нее так выпячивалась – я обалдел и не сразу унюхал, как от бухгалтерши водкой несет на полкилометра. Она попросила сигарету. Я ответил: не курю, немного проехал и обернулся. Сорокина шатается на дороге. Прежде чем «загнать» пару катушек, трактористы напоили ее и сами, конечно, выпили, затем покупались с бухгалтершей в речке, и они сейчас, пьяные, возят солому, поэтому катушка и упала на дорогу.

Я искупался, а когда приехал домой, и папа уже веселый. Наступил вечер, бабушка включила свет, но электричества не было, и она сказала папе:

– Иди, толкни столб!

Папа посылает меня:

– Иди, Кеша, толкни!

– А почему я? – отвечаю. – Я не умею.

Папа взял бутылку, выходя на улицу, и я за ним.

– Держи стакан, – папа сел на лавочке и налил мне, не жалея.

Я выпил, в голове разгорелся пожар, и где было пусто на сердце, там наполнилось весельем. Папа закурил, и я попросил у него сигарету, почувствовав себя взрослым.

– Знаешь, как выбирать невесту? – спросил папа. – Сначала присмотрись к ее мамаше – очень скоро красота у девушки, как загар, сойдет, и она приобретет такую же фигуру, как у матери, и с этой фигурой тебе придется жить…

Выслушав его, я хотел спросить, как он выбрал мою маму; еще захотел спросить, что же такое произошло – из-за чего они развелись, как поделили между собой меня и сестру и распилили пополам шкаф, но подумал – зачем сейчас, на лавочке, когда так хорошо, вспоминать это, если ничего не изменить. Мы допили вино, и папа заснул сидя. Я растолкал его, отвел домой и уложил в постель, а сам вернулся посидеть на лавочке.

Я курил одну за другой сигареты, глядя, как падают звезды, а из клуба после танцев тащились парочки; я не мог понять, что за интерес целую ночь бродить туда и сюда – никак не могли расстаться.

Я накурился на всю будущую жизнь, а утром проснулся, прислушиваясь к сердцу, но почувствовать не могу, как оно бьется; как ни прислушивался – сердца у меня нет; тут слышу – после тихого дождичка поднялся ужасный ветер; выглянул в окно – от цвета каштана земля белая, как зимой.

* * *

После того как мама вчера расплакалась, не мог найти для нее слов, вспомнил про стекло, которое перед грозой разбил, закрывая сарай, и сейчас обрадовался – будет чем заняться. Пошел в сарай и за досками нашел картину с голой женщиной. Я ее нарисовал, когда еще носил галифе. Хотя бабушке картина не понравилась, папа сделал раму под стекло и повесил ее на стену.

– Она же не совсем голая, – заметил папа, на что бабушка проворчала:

– Лучше бы голая, чем в таких трусах и майке.

– Они точно такие, – ответил я ей, – как ты мне пошила.

Когда дома никого не было, бабушка спрятала картину, и вот теперь она нашлась, даже стекло не разбилось, как я вчера подумал. Я обрадовался, взял тряпку, чтобы смахнуть пыль, но за годы она окаменела, и я пошел на речку. Я держал картину за раму – и так крепко взялся пальцами, что почувствовал, как бьется жилка – не на руке у меня, а будто деревянная папина рама живая.

После грозы речка разлилась – к воде трудно подойти. Нашедши бережок, я затаил дыхание, протирая мокрой тряпкой стекло. На хранившейся в сырости картине вырос мох – жалко не картину, а ушедшее время, и я решил повторить ее. Когда-то я нарисовал голую женщину играючи за полчаса, а сегодня, измучившись, закончил к вечеру. Пока я вымыл кисточки, прибежала в сумерках, как всегда, поиграть в дурачка дочка бухгалтерши Сорокиной. Я нажал на выключатель – нет света.

– А у нас есть, – удивилась Дуня и с сожалением, что не удалось сыграть, ушла.

– Иди, – выправила меня мама, – толкни столб.

Я вышел и, задумавшись, сел на лавочке, опустив глаза на белую от каштанового цвета улицу. Обычно после грозы дети шлепают босиком по лужам, а сейчас – ожидай снега, когда цветут сады. Я услышал с горки шаги и, подняв голову, увидел Тасю.

– Зачем, – остановилась она, – ты меня подкарауливаешь?

Распахнулось окошко, из него выглянула мама.

– Толкнул?

– Толкнул.

– Еще раз толкни! – настаивала мама и едва стекла не разбила, закрывая окно.

– Мне кажется, – сказала Тася, – ты от меня чего-то ждешь.

– Ты уже спрашивала, – заметил я.

– Не помню.

– На радоницу, – напомнил я, – ты с детьми – с кладбища, а я на кладбище – и у нас получился очень хороший разговор, помнишь?

Тася пожала плечами.

– Не помнишь? – удивился я. – Когда мы попали в грозу!

– Грозу помню.

– Неужели не помнишь, – продолжал я удивляться, – что говорил тебе?

– Почему ты за мной не ухаживал, – едва слышно прошептала Тася, – прежде чем я познакомилась с мужем?

– Ты это вчера тоже спрашивала, – загрустил я. – Разве я к тебе когда-нибудь приставал? Я ничего не жду от тебя, – развел руками, но повторить про сестру другой раз, так же волнуясь, нельзя, и на сердце, которое ей на радоницу открыл, было пусто. – Помнишь, как из дырки в сапоге хлестала вода?

– Из какого еще сапога?! – вскричала Тася. – После грозы у меня заболели дети, а когда они болеют, забываешь обо всем. У тебя нет детей, и ты не можешь меня понять.

– Почему у тебя часто болеют дети? – спросил я и заткнулся, понял: из-за того, что люблю Тасю, у нее и болеют дети, но я не могу с собой ничего поделать.

– Тебе надо жениться, – сказала Тася. – И все, что выдумал обо мне, уйдет, а когда появятся дети, ты даже не вспомнишь обо мне.

В доме зажегся электрический свет. От окон пролегли растворяющиеся во тьме, будто задымленные коридоры; в одном из них взъерошенная на пол-улицы прическа мамы. Тася поспешила дальше, а я – в калитку и, войдя в дом, зажмурился. Спать ложиться еще рано, молча поужинали, и я вспомнил о маминых колышках рядом с папиной могилой. Ночью не мог уснуть, распухла голова от мыслей, и назавтра не знал, куда деться от них, пока не вспомнил про картину. Еще сохранился гвоздь на стене, где прежде она висела, и я повесил новую. Мама не уезжала, а я не спрашивал, когда уедет; каждый день ходил смотреть на большую после грозы воду, в сумерках возвращался, но дочка бухгалтерши перестала приходить играть в дурачка. Я понял, если мама не уедет, Дуня больше не придет, а я же не могу маме сказать, чтобы уезжала. Мама сидела впотьмах, и я догадался – она не зажигает электричества, чтобы не видеть голую женщину на стене. Я не мог представить, о чем, заняв на кладбище место рядом с папой, мама думает, если бы она не начала о своем детстве. Всю жизнь нам нечего было сказать друг другу, теперь я узнал – у нее все то же на душе, что и у меня, – может, у всех людей одно и то же, а мы не хотим признаться.

– Неужели нет в жизни ничего лучшего, – изумился я, – как бросать в речку камешки?

Назавтра, забеспокоившись, что мама не возвращается, приехала сестра.

– Что случилось? – спросила она у мамы. – Как ты себя чувствуешь?

Мама ей ответила:

– В деревне мне голова не мешает, как в городе.

Я глянул в окно – не Тася ли идет, но это не она, а Дунечка со своей мамой куда-то пробрели мимо. И когда я увидел их вдвоем, вспомнил, как папа советовал мне выбирать жену, и я загрустил, ужаснувшись, как растолстела бухгалтерша. Ветер раскачивал тонкие деревца, высаженные вдоль улицы; повалил среди зелени мокрый снег, и – так густо, что за дорогой не стало домов.

– Отойди от окна, – попросила сестра, – затемняешь.

Она уставилась на голую женщину на стене, и, следя за ее выражением на лице, я схватился за вспыхнувшие щеки.

– Разве это та? – пробормотала сестра и, глядя на меня, сделала вид, что узнала прежнюю картину, вздохнула: – Это я уже другая…

Я понимаю – каждый раз, как она выходит замуж, становится другой; еще понял, почему не удалось повторить картину – после смерти бабушки и папы разучился рисовать. Я стал думать, как вернуться в то время, когда все были живы и я ходил в галифе и в кирзовых сапогах. Снег так же неожиданно, как начался, перестал; дорога после него мокрая и черная. К вечеру на западе облака истончились, солнце так и не пробилось сквозь них, но на крышах будто солому постелили. Случайный луч попал на березу во дворе – отчетливей на ней затрепетали листочки, и по стенам в комнате пробежал теплый ветерок. Вдруг небо как бы шторой задернули, но закат все еще пробивался сквозь нее, а в доме, не успели опомниться, уже ночь. Зажгли электричество, сразу же в черном окне ничего не видно. Сестра, опечалившись, все еще смотрела на меня – белки ее глаз в тени от абажура засветились будто фосфорные, вобрав в себя холодный свет выпавшего днем снега.

* * *

Мне приснилась зима, и я иду на кладбище. У ворот толстая женщина в ватном пальто продает цветы. У нее в руках много букетов под марлей, чтобы цветы не замерзли. Солнце сияет, снег сверкает и под ногами скрипит, когда женщина переступает с ноги на ногу, а над головой ясное синее небо. За цветами не видно у продавщицы лица, подхожу ближе – глаза у нее закрыты, но я узнал маму Дунечки. Не я один, еще шаги на снегу. Бухгалтерша открывает глаза, откидывает марлю и продает цветы. Люди бегут с букетами живых цветов на морозе, скорее, чтобы успеть их донести живыми, и на лицах их неподдельная, неописуемая радость, будто они сейчас увидят своих дорогих родных. Я ищу в карманах, но денег нет, и у меня не может быть радости без цветов. Иду среди каких-то людей – перед нами несут гроб. На кладбище ведутся ремонтные работы – вместо дорожки вырыта канава, прокладывают под землей непонятно зачем трубы. Процессия сворачивает в сторону, приходится идти согнувшись в три погибели под нависшими, тяжелыми от снега ветками, а каково мужикам, которые несут гроб, и я вижу в нем свою маму. Но я знаю – под снегом все живое, он вдруг растаивает, и на ветках – листья. Гроб проносят под деревьями, а освободившиеся от снега ветки раскачиваются, и мужики, выпрямившись, обмакнули в мокрые листья лицо мамы. Так она в последний раз простилась с жизнью – вот уже вырыта могила, и сейчас на гроб положат крышку и заколотят гвозди…

Тут я просыпаюсь и никак не могу понять, где я, на каком свете, и как мне жить – и понимаю: самое главное, чтобы были деньги на цветы. Наконец вижу маму – она тоже проснулась, натягивает на себя цветастый халат. Не успел я обрадоваться, что она жива и все, что я увидел на кладбище, – это сон, – вспомнил, как мама отметила колышками место рядом с папой… Пришла с кухни сестра, взглянула на меня, а я в одних трусах, еще в тех, что пошила бабушка, вылезаю из постели.

– Тебе надо жениться, – сказала сестра, отворачиваясь. – На Дунечке. Разве ты не понимаешь, зачем она приходит?

– Поиграть в дурачка, – улыбнулся я.

Крик

Как обычно, мама отвела Нюрочку через дорогу к бабушке, а сама побежала на автобус. Вскоре и бабушка Люба ушла на сенокос в колхоз, а Нюрочка осталась с дедушкой. Погода ясная, и дедушка Яша решил выбраться на свежий воздух. На улице пылища, старик устроился за кустом сирени у крыльца и выглядывал через забор. Подготавливая дорогу, чтобы проложить асфальт, ревел бульдозер, и, стараясь его перекричать, ругались рабочие. Им помешали липы и клены у церкви, и завизжала бензопила. Дедушка Яша не мог смотреть, как пилят деревья, с которыми он вместе вырос, но и не смотреть не мог. Он дождался, когда последнюю липу спилили, и поспешил в дом, чтобы выпить рюмочку. Дедушка налил водки и выпил, глядя в окно на голую церковь, и еще налил. Тут ноги у него подкосились, и старик упал.

– Спасай меня, Нюрочка! – закричал он.

Возвращаясь вечером с колхозного луга на низком берегу, бабушка Люба увидела издали церковь как никогда ясно и обрадовалась. Земля глинистая, дорожка сбитая, будто ток на гумне, – босые ноги звучно шлепают, и старуха забыла, сколько ей лет. Дома ее встретила Нюрочка, доложила, что дедушка напился, и бабушка Люба почувствовала, как устала за жизнь. Старик все еще лежал на полу и пытался подняться, но не мог.

– Все… – пробормотал он.

– Что – все? – не поняла бабушка Люба и тут же догадалась.

Она дотащила мужа до кровати, уложила в постель, а сама помыла ноги, обула новые туфельки, переоделась в платье получше и повязала чистый платок.

– Куда мы? – спросила Нюрочка, выйдя с бабушкой на улицу.

Старуха не ответила, подняла голову и удивилась:

– Что-то сегодня облаков много!

– Да, – повторила Нюрочка, – что-то неба много…

Бабушка вспомнила, как, возвращаясь с луга на низком берегу, ясно увидела церковь, и сейчас, когда глазам не могла поверить, что спилили деревья, поняла, как обманулась – издали обрадовавшись. К остановке подкатил автобус – из него вышла мама Нюрочки, но не одна, а с дядей Веней. Бабушка Люба не стала с невесткой при дяде Вене разговаривать, потянула Нюрочку дальше.

Батюшка жил рядом с церковью и, заметив старуху с внучкой, вышел из дома. По улице с пастбища гнали коров. В другом конце еще грохотал асфальтоукладчик. Старуха прослезилась перед священником, не забывая оглядываться на свежие пни. На закате они ярко блестели от выступившей влаги, которую впитывали из земли живые корни. Поговорив со священником, бабушка Люба вытерла слезы и побрела назад с внучкой. Солнышко садилось, его последние лучи гасли на облаках в небе и на земле под ногами, и, когда все в природе успокаивалось, дядя Веня взял топор и начал колоть дрова.

Бабушка Люба поспешила к больному мужу, а Нюрочка, когда приезжал дядя Веня, оставалась у бабушки и ожидала теперь корову. Девочка заранее подготавливала для нее кусочек хлеба, а сегодня забыла. Корова потянулась за хлебом, но Нюрочка погнала ее в хлев и спряталась, когда пришел батюшка в черной рясе. Бабушка Люба, встречая на крыльце священника, заметила внучку за забором.

– Пойди, Нюрочка, домой, – приказала она, – и попроси дядю Веню, чтобы не стучал.

Размахивая топором, дядя Веня увлекся и не сразу заметил девочку.

– Перестань стучать, – прошептала она.

– Почему? – не сразу дядя Веня догадался, но вспомнил, как только что по разрытой улице, глядя не под ноги, а в открывшееся небо, прошел батюшка с Евангелием и с крестом в одной руке и с золотой чашей в другой.

Надвигалась туча, и уже не видно, как дрова колоть. Дяде Вене показалось, будто голуби, взлетая стаей, захлопали крыльями, – а это по широким листьям яблони в саду зашлепали первые крупные капли дождя. Дядя Веня, жалея Нюрочку, мокнул с ней под дождем. Сегодня на каждом столбе повесили фонарь, и – не так страшно, когда они зажглись, – а когда батюшка зашагал назад по улице, дядя Веня взял за руку девочку и отвел к бабушке.

Бабушка Люба уложила внучку в кроватку и спела колыбельную, а у самой не осталось сил раздеться – залезла под одеяло в лучшем платье. У сельсовета прокладывали асфальт, и, несмотря на то что уже ночь и дождь не перестает, грохот асфальтоукладчика не прекращался. Бабушка Люба, как легла, так сразу и забылась, но, когда асфальтоукладчик оказался под окном и стекла задребезжали, – спохватилась и уже не смогла больше заснуть; заныли бока – старуха поднялась и у постели больного мужа просидела до рассвета. Проснувшись, дедушка Яша увидел склонившуюся над ним жену и заметил на ней платье, которое она надевала по праздникам.

– Люба, – спросил он приподымаясь, – помнишь, в каком ты была платье, когда я пришел из тюрьмы?

– В белый горошек, – сразу вспомнила про платье старуха, радуясь, что мужу лучше, но он тут же забыл, о чем начал, и бабушка Люба засмеялась: – А ты сам помнишь?

Старик опять упал на подушку и, когда жена еще смеялась, – не ей, а кому-то за ее спиной попытался улыбнуться. Испугавшись, как меняется у него взгляд, бабушка Люба выбежала на улицу и заколотила к невестке в окно.

Вскочив из постели, Юлька не знала, что на себя набросить, и пятками на холодном полу обо всем догадалась.

– Слышал? – она затормошила дядю Веню. – Вставай!

Тот поднялся, нехотя стал одеваться и вышел с Юлькой на улицу. От проложенного ночью асфальта поднимался пар, как от реки. Дядя Веня поплелся за Юлькой в дом к покойнику, где уже собирались соседи. Дедушка Яша лежал на кровати, и казалось, что спит. Бабушка Люба перекрестилась и накрыла его одеялом с головой, а дядя Веня подглядывал у порога, не осмеливаясь подойти. Юлька вспомнила про дочку, шагнула к кроватке, и все оглянулись. Нюрочка крепко спала и не проснулась, когда женщины рыдали. Юлька вытащила ее из кроватки и попросила дядю Веню, чтобы отнес Нюрочку домой. Дядя Веня ни разу не держал маленьких детей на руках и осторожно взял Нюрочку. Он отнес ее домой и уложил в постель, а потом заметил, как дрожат у него руки, и испугался.

Несмотря на столь ранний час, из города привезли рабочих в оранжевых жилетах. Нюрочка, проснувшись, выглянула в окно и ахнула. Жилетов было столько, что за ними не видно черного асфальта. Девочка выскочила в сени, но дверь закрыта на замок. Нюрочка вернулась и попробовала открыть окно, но оно не поддавалось. Стала перебирать другие, и то окно, в которое бабушка Люба утром стучала, распахнулось. Нюрочка залезла на подоконник, чтобы выпрыгнуть, – ее заметили рабочие, один из них снял рукавицы и подхватил девочку.

Как раз бабушка Люба выглянула из калитки, взяла внучку за руку и побрела мимо церкви. Еще вчера рабочие вывезли спиленные деревья, разрезав их на бревна, а сегодня сгребали ветки в кучи. Затем привезли новые железные ворота, установили их перед правлением колхоза и покрасили. У сельсовета, почты, колхозной конторы суетились женщины, посыпая дорожки песочком; рядом устраивали цветники – в чернозем закопали горшки с цветами, будто всегда они тут растут. Кругом подмазывали, чистили, белили, подметали, и бабушка Люба догадалась – кого-то очень важного ждут, если столько народу собрали. Она поднялась по ступенькам в сельсовет, а Нюрочка осторожно подкралась к забору, за которым на школьном дворе вымахала трава и на ветру шелестела до края земли. Из школы вышел сторож и засвистел косой. Нюрочка вспомнила, что осенью ее отведут сюда учиться, и захныкала.

Когда бабушка Люба осторожно спустилась по ступенькам, читая на ходу бумажку, которую выдали в сельсовете, – школьный сторож к этому времени много сбрил травы, но ему тут косить одному до осени. Нюрочка вытерла слезы и подбежала к бабушке. Они встретили дядю Свечкина. Бабушка спросила у него, куда идти с этой бумажкой, чтобы получить пособие на похороны. Дядя Свечкин уже похоронил свою жену и все знал. Он взял бумажку и сказал, что сам пойдет. Еще он сообщил – у колхозной конторы раздают на каждый дом по банке краски, чтобы покрасили заборы. Как раз дядя Веня вместе с Юлькой вышел на улицу. Когда Юльку бросил муж, дядя Свечкин пытался за ней ухаживать, но она нашла помоложе – дядю Веню из поселка. И поэтому дяде Свечкину сделалось больно, когда увидел своего соперника с Юлькой, – он скорее поспешил за пособием на похороны.

Дядя Веня взял за руку Нюрочку и пошел к конторе. У новых ворот собрался народ за краской. Дяде Вене выдали две банки, он поставил их одна на другую и понес перед собой. На крыльце у Юльки откупорил банки, перемешал палочкой краску. Она оказалась самая дешевая – водоэмульсионная; если покрасить заборы – до первого дождя. Юлька нашла квач, которым белили печи; дядя Веня принялся красить забор, а за стеной в доме причитала бабушка Люба.

– На кого ты меня, Яша, оставляешь?! – заливалась она слезами. – Почему же ты не отвечаешь?..

Мимо дяди Вени, красившего забор, ходили без конца мужики и бабы наведывать покойника, а затем, возвращаясь, удивлялись – сколько раз бабушка Люба бегала по хатам и пряталась от пьяного мужа, а сейчас все забыла. Кто-то еще вспомнил, что дедушка Яша сидел раньше в тюрьме, а дядя Веня не знал и теперь понял, почему ему стало так страшно, когда старик умер.

К вечеру дядя Веня покрасил Юлькин забор и забор бабушки Любы. Отдыхая, дядя Веня залюбовался закатом. Асфальтоукладчик далеко проложил асфальт; к ночи меньше на улице шагов, рабочие разъехались, глубже тишина и все страшнее. Дядя Веня взял за руку Нюрочку и гулял с ней, пока не начало смеркаться. После жаркого дня Нюрочка задрожала все еще в ночной рубашке, и дядю Веню охватил озноб. Когда фонари освещают дома и дорогу, небо кажется чернее, чем на самом деле; звезды не такие яркие, и не видно, что спилили деревья, но оттого что листья не шелестят – мороз пробирает по коже, будто зимой.

Все окна в доме у бабушки Любы горели. На крыльце курили пьяные мужики, ожидавшие чего бы помочь за рюмочку, а в доме полно народу, что не протолкнуться. Дядя Веня решил не толкаться, а Нюрочка позвала маму. Тут пришел с чемоданом какой-то незнакомый дядя.

– Ванька приехал! – заорали пьяницы.

Ванька открыл чемодан, достал из него конфет и протянул Нюрочке.

– Ты знаешь, кто это? – спросили у девочки. – Это твой папа.

Перед ним все расступились, и он прошел внутрь дома к своему покойному родителю, а дядя Веня, неслышно ступая, спустился с крыльца и зашагал сам не зная куда. Черная полоса асфальта пролегла к небу, а пустошь между ним и речкой вспахивал при свете фар трактор. Однако дядя Веня не удивился и побрел дальше. Как и вчера, закапал дождь, а потом все сильнее; дорога совсем близко у речки – дядя Веня заметил на берегу стог сена, зарылся в него и заснул.

Здесь, в этой глуши, сохранился обычай переносить на ночь покойника в церковь, и, когда дедушку Яшу положили в гроб и вынесли на улицу – над церковными воротами, где на перекладине висели три колокольчика – побольше, поменьше и – самый маленький, – зазвонили в этот самый маленький тоненький колокольчик. От его щемящего дзинь-дзинь дядя Веня проснулся в стогу у речки. Он не знал, что это покойника заносят в церковь, но у него заныло сердце. Всю ночь промучился дядя Веня в стогу и под утро заснул, однако лучи солнца, пробившись сквозь сено, разбудили его. После того как переночевал в стогу, искупаться было радостно. А когда вылез из воды – в церкви зазвонили сразу во все три колокольчика, и стало еще радостней.

Дядя Веня узнал – дзинь-дзинь – самого маленького, от которого ночью защемило сердце, но сейчас, когда они все вместе, – это дзинь-дзинь перекликалось с другими дзинь-дзинь, дзинь-дзинь, – и радость перерастала в ликующую – да еще когда мокрая после дождя трава под ногами и листья на кустах и деревьях сверкают в лучах солнца, и, если зацепишь плечом ветку, – обдаст брызгами.

С асфальта свернула к речке грузовая машина. Из нее выпрыгнули рабочие и развернули на берегу, начали устанавливать огромную, с окошками, армейскую палатку, а дальше все еще распахивал пустошь трактор. Глядя на палатку, дядя Веня не заметил, как рядом остановилась милицейская машина. Из нее вышли милиционеры и поинтересовались у дяди Вени, что он тут делает. А он не знал, что им ответить. У него попросили документы. Бедняга полез в карман и схватился за сердце. Он понял, что потерял паспорт в стогу сена. Милиционеры не стали разбираться, посадили несчастного дядю Веню в машину и увезли.

А в церкви собирался народ. По старинному обычаю родственники должны были исповедаться и причаститься у гроба, потом совершалась панихида. Церковный хор, чтобы никто не подслушал чужие грехи, запел рыдания. Уже не мотались перед окнами ветки деревьев, только в одном уцелела кудрявая береза у речки. Ветер заворачивал на березе матовые с изнанки листья, и, глядя на них, становилось легче на душе. Чтобы вздохнуть после исповеди, многие выходили на свежий воздух. На церковном дворе стояли качели. Нюрочка каталась на них. После того как спилили деревья, открылось небо, и на горе, на которой стояла церковь, казалось, что летаешь под облаками. Все больше собиралось народу возле качелей. Незаметно солнышко поднялось высоко. Когда исповедь закончилась, Нюрочка осталась одна во дворе кататься, а взрослые поспешили на литургию. Нюрочка ничего лучшего не знала, как кататься на качелях около церкви. Нюрочка каталась и пела. Время пролетало на качелях незаметно. Перед «Верую» и «Отче наш» выходил к воротам дядя Свечкин и, когда начинали молитвы, – звонил во все три колокольчика, а к «Отче наш» собрались к воротам пьяницы. Увидев среди них дядю Володю, Нюрочка обрадовалась. Еще до того, как появился дядя Веня, этот дядя Володя часто приходил к маме и играл с Нюрочкой, но любил выпить, а мама расстраивалась. Он и сегодня, чтобы солнце засияло ярче, с утра выпил и приволокся с друзьями на похороны, предвкушая поминки. Тут вышла из церкви мама и позвала Нюрочку, когда приехал колхозный бригадир и стал умолять пьяниц выйти на сенокос. Нюрочка спрыгнула с качелей – мама взяла ее за руку и ввела в церковь.