Текст книги "С птицей на голове (сборник)"

3

Когда папе исполнилось два года после смерти, я пошел с мамой в церковь. Только начал молиться – в голову лезут самые разные мысли, от которых очень трудно ногам выстоять; невольно вспомнил, как поцеловался во сне с папой, – и у меня опять так забилось сердце, что я испугался. Я захотел, будто маленький ребенок, увидеть папу; увидеть его невозможно, но я понял – можно его почувствовать, как мама через стену почувствовала, что кто-то вошел в дом, а тот свет и этот еще ближе, чем через стену, – я это знаю, но для того, чтобы почувствовать, надо, чтобы и во мне чего-нибудь онемело, как у мамы уши. И я огорчился, что у меня еще ничего не онемело, хотя очень тяжело было в церкви стоять. Мне стало легче, когда из окон около самого купола упали столбы солнечного света, и в них в струящемся от свечей воздухе замелькали тени пролетавших над церковью голубей. Сердце успокаивалось; тут лучи солнца в окнах померкли – и я не поверил глазам, когда посыпался снег.

Каждый день с грустью ощущаю, что жизнь пролетает, как птица; не ухватиться за нее – и я обрадовался вернувшейся зиме. Выйдя из церкви, зажмурился от сияющей вокруг белизны и на минуту почувствовал себя ребенком. Тут я увидел родителей утонувшего мальчика. Когда все выходили из церкви, они отчаянно спешили в нее зайти. При выпавшем снеге их лица светились еще сильнее. Невольно я оглянулся, а мама заметила и укоризненно покачала головой. Я сначала не понял, почему она покачала головой, а потом увидел выходящую из церкви девушку и догадался – мама подумала, что я на эту девушку оглядываюсь. Красотка шагала, потупив взор, с румянцем на щеках, подняла на меня глаза – еще сильнее вспыхнула и, выйдя из церковных ворот, сняла с головы платок и поспешила по улице с распущенными волосами; впрочем, многие девушки и женщины, выходя из церкви, тоже снимали платки, хотя было холодно, дул ветер и кружился снег.

– А я-то думаю – что такое, – сказал я маме, – познакомишься с девушкой – сегодня улыбается, а завтра такое начнет; сразу видно – чик-чик, – покрутил я пальцем у виска, – и у них у всех так, потому что без платков ходят. Надует в голову, а потом – чик-чик…

– Может, это у тебя – чик-чик?

Недалеко больница; никогда не обращал внимания, а когда выпал в мае снег, я заметил у ворот тонкую рябинку; к ней гвоздем прибита дощечка, на которой через трафарет отпечатано: Просьба на территорию больницы со свадебными церемониями не заезжать.

Я показал на дощечку маме.

– Неужели заезжают?

– Если бы не заезжали, – заметила она, – не написали бы.

– Зачем им заезжать? – не мог я понять.

– После венчания едут из церкви, – объяснила мама, – рядом кладбище; первым делом на кладбище, а потом, если у кого в больнице родственники, заезжают навестить, чтобы и их порадовать.

Я подумал о своем счастье, но скоро устал думать, когда на тротуаре под ногами снежная каша. Зелень в снегу начинает еще сильнее благоухать, и у меня голова закружилась. Идти тяжело – мама часто останавливалась передохнуть, а у вокзала я оглянулся – догоняет Улечка.

– Из деревни? – догадался я.

– Ага, – кивнула дочка дяди Васи, а я по глазам ее увидел – она не знает, кому высказать переполнявшую ее радость. – Отпросилась в пятницу с работы, – начала Улечка. – Успела еще засветло добраться до деревни, подошла к церкви – на закате ветра нет, но березки на ее стенах прошелестели, а потом опять ни один листик не колыхнется – и в эту мертвую тишину я почувствовала, что не одна.

И я вспомнил, как в пятницу, возвращаясь с кладбища, тоже почувствовал, что не один; вероятно, с разных сторон подойдя к деревенской церкви, мы не могли увидеть за ее стенами друг друга. Я не успел об этом сказать, как Улечка продолжила:

– Никого не видно – и я сразу же догадалась, что это ангелы служат всенощную…

Услышав про ангелов, я уже не стал говорить Улечке, что и я ездил в деревню. Я вспомнил, как мама, у которой уши онемели, почувствовала в доме цыганку, и теперь, когда сам в деревне почувствовал около церкви, что не один, осознал сейчас – и во мне уже что-то онемело, и обрадовался.

Тут опять закрутило, и стеной повалил снег.

– А каково сейчас в поле? – вспомнила мама про прежнюю жизнь. – А ты не боишься, Улечка, одна ездить в деревню?

– На выходные очень тяжело оставаться дома, – созналась та. – Не могу смотреть, как папа с Марусей обнимаются.

– Тебе пора замуж…

– И вы об этом? – обиделась Улечка; ей, может, каждый день об этом напоминают, и у меня сжалось сердце.

– Пошли с нами пообедаем, – предложил я ей. – Как раз сегодня по моему папе два года отмечаем.

– Ноги мокрые, – вздохнула она. – Сбегаю переобуюсь, а потом к вам, – обрадовалась, что есть куда пойти.

Придя домой, мама накрыла на стол. Мы сели за него и, ожидая Улечку, смотрели в окно. Снег перестал сыпать. Так мы скучали и смотрели в окно, когда выглянуло солнце. Я никогда не видел, чтобы на ветках распустившихся деревьев лежал снег; под майским солнцем он сразу начал таять. Комья снега беспрерывно то тут, то там падали с деревьев, и поникшие ветки, выпрямляясь, раскачивались. Выпавший снег должен был быстро растаять на солнце, но опять тучи и опять метель. И в эту метель по улице проехала машина с будкой, а наверху моторная лодка.

Мы долго прождали Улечку и решили, что в метель она не придет; пообедали без нее, вспомнили папу, но мама на всякий случай решила со стола не убирать, и, когда уже под вечер еще раз сели за стол, очень тихо стало в доме и страшно.

– Женись на Улечке, – вдруг начала мама. – На троюродной разрешают жениться. Такую, как она, сейчас не найдешь.

– Почему?

– Ей хоть бы за кого выйти – и она будет счастлива, а с такой и ты будешь счастлив.

– Да, – задумался я. – Не раз замечал – идет по улице навстречу девушка, увидит меня – и переходит на другую сторону. И почему они переходят на другую сторону?

После этого разговора в доме еще тише стало. Невольно я вспомнил, как у нас собирались гости, когда жив был папа, а дядя Вася пел за столом.

– А почему дядя Вася, – спросил я у мамы, – когда пел, закрывал рукой одно ухо?

– Рядом с ним за столом сидела Улечка; ей было стыдно, что отец напился, и она шептала ему, чтобы не пел, и с какой стороны от него Улечка сидела, с той стороны он и закрывал от нее ухо, – объяснила мама. – И кто мог подумать, что он забудет свою покойную Антонину Ивановну и женится на Марусе?

– Не надо об этом! – взмолился я. – Ну сколько можно? Лучше посмотри, – протянул руку к окну, – какой выпал снег!

– А вон идет Улечка! – обрадовалась мама. – Увидела нас в окне, только почему она машет у калитки и не заходит?

Я выскочил в одной рубашке. Солнце выбралось из-за тучи и сияло ярко. В его лучах каждая веточка на кусте сирени, на который лилось с крыши, блестела будто стеклянная. На улице я спросил у Улечки:

– Почему не заходишь в дом?

Она как была в мокрых ботинках – так и не переобула их. Улечка шагнула ко мне, обняла – никогда она раньше меня не обнимала; я даже растерялся. У нее было такое бледное, белое лицо, что я сразу вспомнил родителей утонувшего мальчика. И я обнял Улечку, а она зашептала мне на ухо… Я скорее побежал домой за курткой и шапкой.

– Куда ты? – спросила мама. – Что с тобой?

Я посмотрел на себя в зеркало и не узнал себя.

– Я же вижу, – повторила мама, – что-то случилось.

– Еще сам не знаю, что случилось, – ответил я, выбегая на крыльцо.

Я догнал Улечку у магазина, откуда видно реку. Среди покрытых снегом берегов она, синяя-синяя, казалась черной-черной. Волны накатывали такие, что издали видны были барашки.

– Чего оглядываешься? – спросила Улечка.

– Мама смотрит в окно, – еще раз я оглянулся. – А ты куда? Разве не пойдешь со мной в больницу?

– Я только оттуда, – ответила Улечка. – А теперь к папе…

Линию электропередачи провели через лес, где просека до горизонта, а за дорогой кладбище с церковью, в которую я сегодня ходил с мамой. К вечеру подморозило, и снег под ногами захрустел. Пока я добрался до больницы – уже смеркается; не видно памятников и крестов, но завтра утром, когда взойдет солнце, они вспыхнут в его первых лучах – и зачем надо больницу строить рядом с кладбищем?

У больничных ворот сидели старухи в толстых ватных пальто и продавали цветы. Букеты обвязаны от мороза в марлю, а у некоторых предприимчивых старух стояли столики, где под стеклянными колпаками горели свечи, чтобы цветы не замерзли. Наткнувшись на старух, я подумал – не купить ли цветов, но вовремя одумался.

В больнице поднялся на самый последний этаж, позвонил в железную дверь. Когда мне открыли – пробормотал, к кому я. Медсестра показала на одну из палат, и я осторожно вошел в нее.

– Маруся! – зову.

В больничном синем халате она лежала под одеялом, а голова закутана, как у старухи, в шерстяной платок. Она, кажется, не дышала. Очень робко и чуть ли не с ужасом я дотронулся до нее, не зная – живая ли она; еще раз шепотом позвал – Маруся скорее почувствовала, чем услышала меня, раскрыла глаза и ответила виноватой слабой улыбкой.

– Сейчас встану, – пролепетала. – Мне нельзя резко подниматься. А ты, Гриня, присаживайся. Ты знаешь, – говорит, – я родила мальчика. Подожди, скоро медсестра принесет его…

Нельзя же ей сказать, что она сошла с ума, и я спросил:

– Когда ты родила?

– После того как пошел снег. – Она едва шевелила губами, а на измученном лице опять улыбка. – Возьми стул и сядь. Не стой.

Маруся стаскивает с себя одеяло и тоже садится на кровати. Замечает, что я смотрю с содроганием на ее забинтованные руки, и протягивает их ко мне.

– Зачем ты била стекла? – спрашиваю.

– Знаешь, какой я слышала колокольный звон!

– Ах, да, – спохватился я и достал из сумки продукты.

– Спасибо, – поблагодарила она и улыбнулась кому-то за моей спиной. Я оглянулся. В палате появилась девочка в больничном халате. Маруся протянула ей мою шоколадку. – Угощайся…

– Кто это? – показала на меня девочка.

– Это мой любимый, – прошептала Маруся, и я испугался ее слов.

– Не буду вам мешать. – Девочка с шоколадкой поспешила уйти.

– Я договорилась с ней петь по вечерам в туалете, – шепчет мне на ухо Маруся, и я обнял ее.

– Не обнимай меня, – говорит. – Я как воздушный шар.

Я вспомнил, как ходил с Марусей на речку искать платок, а потом, когда возвращались, она прошептала мне на ухо, что забеременела. И я сейчас ужаснулся, что у нее уже давно что-то с головой, но никто не догадывался. И про мужчину, который подсмотрел, как она голая купалась, а потом на горке улыбался, она выдумала, и про то, как дядя Вася рыдал; но она так об этом рассказывала, что невозможно было не поверить. Тут я вспомнил нарисованные на песке фигурки, которые я сам видел, и – стрелочку с пронзенным сердцем; впрочем, она сама это и нарисовала – решил я.

В палату вдруг вошел дядя Вася. Заметив меня, он не знал, что сказать Марусе; как раз вернулась девочка. Она принесла наклеенную на картонку дешевую бумажную икону из церковной лавки. Девочка подходила к каждой койке и давала поцеловать эту икону – и Маруся, и дядя Вася приложились; самому последнему она поднесла мне. Я увидел, что руки Божьей Матери, которые держат Младенца, вымазаны моим шоколадом, и я, растрогавшись, тоже поцеловал.

Когда девочка убежала, Маруся что-то прошептала на ухо дяде Васе, и я догадался – что; затем она показала на меня.

– Это он – папа!

Дядя Вася оглянулся, а я опустил глаза.

– Как я устала, – вздохнула Маруся и легла в постель. – Мне нельзя так радоваться и волноваться. Как я счастлива!

Улыбаясь, она заснула. Я вышел из палаты вслед за дядей Васей и опомнился на лестничной площадке, когда за нами захлопнули железную дверь и повернули в ней ключом. Мы стали спускаться по лестнице вниз.

– Она выдумала, – сказал я дяде Васе про Марусю. – У меня с ней ничего не было.

И тут я улыбнулся. Не знаю, что обо мне подумал дядя, глядя на мою улыбку до ушей, но я не мог сдержать ее. Навстречу, поднимаясь по лестнице, медсестра несет младенца. Это вот так совпало – мало ли детей в больнице, однако в голове у меня что-то поехало, перевернулось; чувствую – и я схожу с ума, и, глядя на меня, медсестра показала на ребенка:

– Это – твой?

Я выбежал за дядей Васей на больничный двор, и у меня мороз по коже, когда дядя закрыл рукой одно ухо и запел. Вокруг уже темнотища, за воротами ярко горят свечи под стеклянными колпаками с цветами. Не зря старухи здесь сидят – кто идет в родильное отделение, обязательно покупает цветы. И я вздохнул: как хорошо, что не купил Марусе цветы, а потом подумал: может, и зря, надо было ей купить их…

Пяточка

Из дому папа выходил очень редко после похорон мамы, обычно лежал на кровати или сидел на стульчике, а когда приезжал Костя, говорил ему: иди, возьми чего-нибудь в шкафчике и поешь, но сегодня на папиной кровати постелено было другое покрывало. Костя сразу догадался, что папа умер, а старший брат Гришка не сказал: возьми и поешь, – когда появилась какая-то женщина в мамином платье.

– Что у тебя, Варька, на лице, – показал ей братец. – Иди помойся.

Лицо у нее было чистое, но зеркало вчера разбили, и Варька не могла посмотреться, а умывальник висел во дворе на заборе, и, когда она вышла, братец достал из-за шкафчика бутылку, налил одному себе и выпил. Костя вспомнил, что мама не раз говорила: вот я умру – и всем вам будет плохо, – и он подумал сейчас – она и представить не могла, как будет.

Костя еще раз захотел увидеть мамино платье и вышел вслед за Варькой, но ее во дворе уже не было, а на заборе умывальник не висел. Этой ночью его украли, и Варька пошла умываться на речку. Костя огляделся, и у него заболело сердце, когда узнавал каждую доску на заборе; однако после того, как умер папа, они почернели и поросли мхом. Подмечая все это, когда сердце кровью обливалось, Костя на речку не пошел за маминым платьем и отправился на кладбище.

Пройдя в распахнутые ворота, он сразу не мог сообразить, куда попал, и остановился, не веря глазам. Кладбище находилось в сосновом лесу, но деревья теперь спилили, и у Кости закружилась голова, а может, он сегодня не завтракал и не обедал. Когда все неузнаваемо изменилось, он не смог отыскать родные могилы и, отчаявшись, еще раз вспомнил, что мама говорила, и сейчас его осенило: почему не догадался у нее спросить, как все-таки нужно жить, чтобы не было плохо, и наверняка она подсказала бы.

За кладбищем раньше добывали известь, а потом в заброшенный котлован начали свозить мусор, будто другого места не могли найти. У обрыва засыхали деревья – за голыми ветками просияла радуга, а куда ни глянь, везде свалка, и – сыпануло пылью в глаза. Ветер подул сильнее, над головой пронеслись исписанные школьниками тетрадки. Костя подхватил одну из них, а остальные, как голуби, закувыркались в небе. Он раскрыл тетрадку – в ней написаны были молитвы.

Шагая по краю обрыва, Костя обогнул котлован и, оказавшись возле железной дороги, нашел тропинку и побрел на станцию. Он решил домой не возвращаться, чтобы не видеть Варьку в мамином платье. Купил в кассе билет, но еще оставалось много времени до поезда. Сразу за вокзалом стоял одноэтажный жилой дом для служащих железной дороги. Крыльцо его выходило прямо на перрон. Во дворе каталась девочка на качелях. Она спрыгнула, когда Костя подошел.

– А мне можно? – спросил он у нее.

Девочка не удивилась, что такой большой дядя и тоже захотел покататься.

– Ожидаешь поезда? – догадалась она.

Из окна в доме выглянула старуха и, увидев на качелях Костю, задернула штору. А он, катаясь, начал выпытывать у девочки, сколько у нее женихов. У пивного бара остановился автобус. Среди приехавших из деревни Костя едва узнал соседку. Она ужасно вдруг раздалась спереди и сзади и держала за руку мальчика.

– Тоже мой жених! – показала на него девочка.

Мальчик переменился лицом, когда увидел ее, и рядом с толстой мамой отпечатывал шаг, как на параде.

– Ты приехал или уезжаешь? – спросила у Кости соседка. – Давай выпьем пива.

Он не знал, что ей ответить, и пожал плечами. Не останавливаясь на этой станции, промчался скорый поезд. Катаясь на качелях, невозможно было прочитать таблички на вагонах – откуда они едут и куда. Отдернув штору, снова выглянула из окна старуха и постучала ногтем по стеклу. Девочка, опустив глаза в землю, зашаркала тапочками, а на крыльце, обернувшись, показала язык. Костя спрыгнул с качелей и решил пройтись по улице.

За последними домами голубело поле. Вдали маячила одинокая фигурка – и быстро стала приближаться. Костя увидел такого же растрепанного, как сам, дядю; рубашка у него вылезла из брюк и на ветру развевалась. Подбежав, он без всякого повода начал махать кулаками, а Костя вдруг страшно разозлился. Когда этот ненормальный подсунулся ближе, Костя здорово ему заехал. Ожидая, что его будут пинать ногами, бедняга скорчился на земле, поджав колени к подбородку. Из носа у него потекла кровь, и он заплакал.

Костя, испугавшись, бросился отсюда, и, только когда промочил ноги в болоте, остановился, чтобы перевести дыхание, и заметил, какой чудный вечер. Солнце еще было яркое, от жгучих лучей струился по лицу пот. Костя вспомнил, что купил билет на поезд, только нестерпимо захотелось домой, и он забыл про Варьку в мамином платье. Выбравшись из болота, стал спотыкаться – никак не мог привыкнуть к асфальту после кочек, а в деревне решил сначала зайти к соседке – может, она попила пива и вернулась, но в доме оказался один маленький Ваня.

– А где мама? – спросил у него Костя.

Мальчик рисовал в альбоме и невозмутимо ответил:

– Ищет мне другого папу.

– Дай посмотреть.

Но мальчик поспешил спрятать альбом, а Костя сказал:

– Я все равно знаю, кого ты рисуешь.

– У меня просто не получается, – покраснел Ваня.

– Что не получается?

– Трава.

Костя пожал плечами: при чем тут трава?

– Невеста лежит на лугу, – пояснил мальчик, – а на лугу растет трава. – И он еще раз вздохнул: – Труднее всего оказалось нарисовать траву.

– Невесте на лугу не полагается лежать, – заметил Костя.

– А где? – спросил Ваня. – Допустим, она загорает, – ухмыльнулся мальчишка и тут же опустил уголки рта и приподнял брови, вспоминая, как было на самом деле. – Нет, она упала!

– Как упала?!

– Бежала на речку купаться, а я подставил ножку.

– Как ты мог?

Ваня взял чистый листочек и протянул Косте.

– Рисуй, – сказал мальчик, зная, что у Кости умерли мама и папа. – Когда я рисую, забываю про все. – И еще признался: – Это не я ей подставил ножку, а Федька.

У Кости не было невесты, а так он бы нарисовал ее, и тоже – на лугу. Потом он вспомнил, что на кладбище спилили сосновый лес, и еще сильнее загрустил, но, когда одна печаль легла на другую, ему стало лучше. Костечка вышел от соседей и, не разбирая дороги, перелез через забор в свой огород, а затем – еще через один забор и поднялся по крыльцу в дом. На кухне сидел у окна Гришка.

– Помнишь, – спросил его Костя, присаживаясь рядом на лавочку, – мы так сидели, а мама сказала: вот я умру – и вам будет плохо…

– Нет, – перебил его братец, – она сказала: я умру – и без меня вам будет хорошо! Давай поужинаем; сколько можно про это вспоминать? – И он открыл шкафчик, а на голых полочках одни цветочки на клеенке. – Варька!

Когда из-за перегородки показалась жена, уже в другом мамином платье, Гришка сказал ей, что нет хлеба.

– Ну так пойди и купи! – закричала она.

– Чего ты орешь?! – братец едва не ударил Варьку, потом руки у него опустились, и он заявил, что какая-то глупая, дурацкая любовь испортила ему жизнь, и глянул на часы. – Магазин уже закрыт, одолжи у соседей, – тихо попросил жену и, когда Варька ушла, прошептал Косте на ухо: – Эта женщина хочет нас разлучить. – И показал ему, чтобы ложился на папину кровать. – А я с этой стервой за стенкой буду, – пробормотал, – ты уж извини.

Костя зажег в папиной каморке свет и вспомнил про тот листочек, что дал ему соседский мальчик, и обрадовался, оказавшись наедине с собой. Нашел свои детские цветные карандаши, и еще вспомнил ту недавнюю минуту, когда одна печаль легла на другую, и понял, что хочет нарисовать. Он разволновался, доставая из коробочки карандаши, стал рисовать и так увлекся, что не слышал, как за стенкой всю ночь топал по комнате братец, ожидая Варьку, а когда та пришла под утро, начали они снова ругаться.

Костя лег в постель, но скоро проснулся от колокольного звона и успел сохранить в памяти странный, тревожный сон: папа и мама не могли ночью уснуть и жгли костры во дворе, переживая за больных мальчика и девочку. Костя задумался, что это за дети, и осознал: родители скорбели о Грише и его жене. Косте стало обидно, что папа и мама даже не вспомнили о нем. Он скорее оделся и побежал в церковь. Стоять он там спокойно не мог, переминался с ноги на ногу, а когда служба закончилась, подошел к священнику и осмелился развернуть перед ним свой рисунок. Сзади собрались любопытствующие, и батюшка оглянулся.

– Ты видишь, – показал он Косте на них. – Ну, и чего ты хочешь от меня?

А они едва сдерживались, чтобы не засмеяться, пожимали плечами, недоумевая, и даже священник ухмыльнулся. И вот тут одна Дуся заметила, какое белое лицо стало у Кости; эта девушка начала разглядывать его рисунок, выискивая хоть что-то, чему можно обрадоваться, и воскликнула:

– Посмотрите, как гладко нарисована пяточка у Младенца!

Но ее никто не услышал и не обратил внимания на пяточку. Костя поспешил спрятать листочек и вышел из церкви. Он так благодарен был Дусе за ее слова, что не знал, как выразить свою признательность. Выйдя из церкви, все поспешили в магазин, куда в это время как раз привезли батоны. Костя догнал девушку и прошептал: можно ли ему рядом пойти, и она кивнула, только попросила: быстрее, чтобы не разобрали батоны. Тогда они побежали, но у магазина Костя сказал Дусе, что обождет ее. После разговора с батюшкой он слишком был взволнован и с рисунком не мог стоять в очереди. Он стоял, ожидал ее и ни о чем не думал. По улице босиком шел ангел и, когда наступал на острые камешки, поджимал пальчики на ногах, морщась от боли, но был очень счастлив и, когда добрался до луга, побежал по траве к речке. В знойный день все в природе замерло, не дышало, и при необыкновенной тишине раздался вдруг необычайный шум. Костя вздрогнул, испугался, не понимая, что это такое, и не сразу увидел, что далеко в поле стоит деревце, и листочки на нем трепещут. Непонятно откуда взявшийся ветер, когда все продолжало оставаться бездыханным, закружился вокруг деревца, и Костя почувствовал радость, будто стая птичек пролетела, крылышками вот так: фрррррр-рр… – и опять ни звука.

Дуся, выйдя из магазина, взяла прутик и начала чертить на песке, а Костя оглянулся.

– Что ты рисуешь?

– Подсчитываю, – объяснила она, – на сколько меня обманули.

– Надо вернуться, – посоветовал Костя, – и потребовать от продавщицы, чтобы пересчитала сдачу.

– Ладно уж, – махнула девушка.

И тогда он сказал ей, что тоже так всегда машет рукой, как она, и Дуся обрадовалась, хотя чему тут радоваться, и посмотрела на Костю, как бы испугавшись, и он точно так же, с изумлением, посмотрел, и после того, как взгляды их встретились, – пошли дальше под руку.

– Что батюшка мог объяснить тебе, – удивилась Дуся, – если не различает красного и зеленого цветов – ему даже не разрешили водить машину, а я вообще не представляю, как он это все видит, – девушка показала на траву, цветы в ней, деревья в саду, речку и небо. – Ты не переживай.

– Я не переживаю, – сказал Костя. – Принести тебе яблок?

– Принести.

Он побежал в глубь сада, выбирая яблоню, и тряханул самую лучшую. Посыпались в траву яблоки, и, когда Костя стал собирать их, появился какой-то болван в очках и с лицом в веснушках и потребовал паспорт. Костя растерялся, не ожидая, что в саду попросят документы. Сразу же он вспомнил про того ненормального парня, который набросился на него вчера с кулаками, и подумал сейчас, что убил его. Чего не приходит в голову, когда собираешь яблоки в саду, и вдруг требуют паспорт. А у этого конопатого под очками веснушки вспотели, он объявил, что разрешается собирать яблоки только колхозникам, и продолжал выяснять насчет паспорта. Костя выбросил из карманов яблоки и сделал вид, что ищет паспорт, сожалея, как все глупо получается, и почувствовал, что счастье буквально уплывает у него из рук. Тут еще один жлоб подошел, грызя яблоко. Увидев, что Костечка готов расплакаться, он подмигнул конопатому.

– Иди, – тот похлопал Костю по плечу, – но больше чтобы не попадался, а то…

Выбравшись из сада, наш герой не заметил улыбочки на лице у Дуси.

– А яблоки? – спросила она, и Костя начал объяснять, что потребовали паспорт. – Смотри, они смеются над тобой, – показала девушка, – и машут, чтобы вернулся. – Но Костечка не мог головы поднять и побрел дальше. – Они кричат, что пошутили, – Дуся догнала его. – Иди, принеси яблок!

На этот раз, сворачивая с дорожки в сад, Костя опять вспомнил сон, где папа и мама жгли во дворе ночью костры. Опять ему стало больно и обидно, что родители забыли про него, и наконец догадался, почему забыли, – потому что он познакомился с хорошей девушкой и у него все будет с ней хорошо, но Костя захотел, чтобы папа и мама, собравшись с родственниками во дворе, и о нем так поскорбели, как и о его братце с Варькой.

Он принес девушке яблок, а Дуся жила в другой деревне, и они обрадовались, что еще долго идти. Костя захотел обнять девушку, но никак не решался – и, когда услышали в лесу петухов, лишь тогда осмелился, бросил сумку с батонами на землю и обнял Дусю.

– Жалко сумку, – сказала девушка. – Подыми. – Но он ее не слушал. – Не надо сейчас, – попросила она, – меня ждет мама. Если хочешь, я познакомлю тебя с ней.

Костя поднял сумку, вздыхая.

– Ты только не бойся, – сказала ему девушка, ведя к себе домой огородами.

Они поднялись по крылечку в самую маленькую хатку в деревне, и в ней в самой маленькой комнатке лежала в детской кроватке старушка. Увидев Костю, она улыбнулась и, желая что-то сказать, протянула руку, но не могла найти слов и, смущаясь, провела ладонью по голому плечу. На одеяло посыпалась с ее омертвелой кожи шелуха, и старушка тогда сказала, будто оправдываясь:

– Это не грязь, а пыль.