Текст книги "С птицей на голове (сборник)"

С помпонами

Чтобы согреться, хожу взад и вперед, но не согрелся и тогда стал упорно глядеть вдаль, где смыкаются рельсы. Наконец опустил голову и увидел, что вымазал туфлю. Отошел в сторону и в измятой жухлой траве зашаркал ногой. Огляделся. После того как брызнул дождь, коровьи лепешки похожи на вылущенные подсолнухи. Неожиданно совсем рядом звенит трамвай, когда я устал его ждать.

Я присел в трамвае около молодой женщины в куртке с двумя помпонами из искусственного меха на тесемках и в шляпе с помпоном. Напротив нее глядит в окно мальчик. Рядом дремлет старик. Он открыл глаза, когда мальчик перебрался на колени к матери. И в трамвае холодно, очень холодно; прижавшись к маме, мальчик согревается.

– У тебя хорошая куртка, – сказал он ей, уткнув нос в меховой помпон, – когда вырасту, я своей жене куплю такую же.

По-прежнему он смотрит в окно. Там простирается голое поле.

– Не стучи ногой, – говорит женщина.

Мальчик перестал, но скоро опять застучал.

– Перестань!

Тогда он стал специально стучать. Мать дала ему подзатыльник и столкнула с колен. Мальчик сел напротив, продолжает:

– Холодно!

– Надо было спокойно сидеть, – говорит женщина.

У меня зонтик с изогнутой ручкой, и я вешаю его на поручень над головой. Мальчик достает из кармана мятые бумажки и – улыбнулся.

– Что это? рисунки? – спрашиваю я, пытаясь ответить ему тоже улыбкой. – Покажи.

Мальчик протягивает.

– Это мама? – спрашиваю.

– Нет, это тетя.

– А я думал, мама.

Мальчик по-прежнему улыбается. Мало того, он глядит на кончик носа, повернувшись к матери.

– Не кривляйся, – говорит она.

Трамвай поворачивает все еще в поле. Зонтик раскачивается у меня перед глазами. Я снял его с поручня и спросил у мальчика:

– Ты учительнице тоже так улыбаешься?

Мальчик промолчал. Мать отворачивается от него и смотрит в окно. Старик опять сидя заснул. В окне показались коровы.

– Посмотрите, какое у него выражение лица! – воскликнула женщина, обращаясь будто бы ко мне.

Я глянул в окно и увидел пастуха. Он стоит у края оврага и точно так же кривляется, как мальчик; затем я понял, что он не кривляется и не улыбается – а у него всегда такое лицо. Трамвай проехал мимо. Пастуха уже не видно. Только чахлые кустики. Неожиданно среди них вырастает котельная, из железной трубы валит черный дым.

– В школу сегодня не пойдешь? – спрашиваю, повернувшись к мальчику.

– Пойду.

– А тебе во сколько?

– К двум.

– Не успеешь.

Мальчик ничего не ответил. Я вернул рисунки и повторил:

– Никак не успеешь. Сейчас уже полвторого, – сказал, поглядев на часы.

– Сегодня не пойду? – с надеждой спрашивает мальчик у матери.

– Не стучи, – говорит она.

Он опять специально застучал.

– Получишь, – сказала мама.

– Не успею, – сказал мальчик. – Еще надо домой за портфелем зайти.

– Пойдешь ко второму уроку.

Мальчик вновь занялся рисунками. Прослюнявив их с обратной стороны, начал обклеивать ими лицо дедушки. Тот раскрыл глаза, но не двигался и покорно сидел, не шелохнувшись, как мумия, за все время не проронив ни слова. Женщина с помпонами закричала на сына:

– Что ты делаешь?!

Мальчик глянул на меня.

– Тетя вверх ногами, – заметил я.

Старик дрожащей рукой смахнул рисунки с лица. На щеках у него остались какие-то линии. Стараясь разгадать эти линии, я задумался и задремал.

Приснилось: река течет не вдоль берегов, а от одного берега к другому; вода очень прозрачная – на дне растет клубника. Я даже заметил гнилые ягоды. Протянул руку и проснулся.

Трамвай грохочет по городу. Я увидел в окне котлован, у кромки его – гору черепов и тут же несколько пустых бутылок из-под водки. Трамвай остановился. Я спохватился и вышел.

Не успевшая пожелтеть листва осыпается охапками. Облака на небе – словно клубки мускулов. Ветер сумасшедший. Все чаще выглядывает солнце. Я перешел с теневой стороны улицы на солнечную и, оглянувшись, увидел: какая синь – там, где я только что шагал. Над крышами небо уже обнаженное, яркое, цвета небесной крови.

Вдруг из-за угла прямо на меня выскакивает пожилой мужчина с синяками на розовом и пухлом лице. Я сделал шаг в сторону и направился дальше, но мужчина бросился за мной с некоторым даже нахальством, казалось бы, совсем не свойственным его интеллигентному виду и ясной улыбке.

– Извините! – воскликнул мужчина. – У вас не найдется два целлофановых мешочка?

– А одного вам мало? – спрашиваю; тут я заметил, что мужчина босой.

Он пояснил:

– А то меня домой не пустят.

– Пакетов у меня нет, – говорю резко и – смягчился: – Можно зайти в магазин и купить. У вас есть деньги?

– Как раз денег у меня нет.

– Давайте зайдем в магазин – мне все равно надо, – говорю. – Я вам куплю.

– Буду очень благодарен, – раскланялся незнакомец.

Я открыл перед ним дверь, и мы вошли в магазин.

– Вы хороший человек, – продолжал незнакомец. – Я как увидел ваше лицо, так и бросился к вам. У вас на лице написано…

Я молчу, хмурясь. Мы поднимаемся по скользким, вылизанным ступеням.

– Наверно, вам очень холодно по ним подниматься, – говорю.

– Нет, ничего, – отвечает незнакомец.

Он шлепает очень звонко по бетону. На втором этаже продавщица закричала на нас:

– Вы что, не видите – обед!

Мы поворачиваемся – и стали спускаться – так же торжественно…

– Извините, что я в таком виде и без рубля в кармане, но к завтрашнему дню… – пробормотал незнакомец.

– Я сегодня уезжаю, – говорю.

– Ах, как жаль, – огорчился мужчина. – А как далеко вы уезжаете?

– В Америку, – говорю, чтобы отвязался.

Наверх поднимается девочка с сеткой. Гулкое помещение наполнилось звоном пустых бутылок.

– Еще обед, – говорю девочке, но она на мои слова не обратила внимания и продолжает подниматься.

– В Америку?! – с отчаянием закричал незнакомец, когда мы вышли на улицу.

– Если пройти в ту сторону – должен еще быть магазин, и обед там с трех до четырех, – говорю. – Надо поторопиться…

Мы спешим по улице. Прохожие оборачиваются на нас, поражаясь не столько босым ногам, сколько несоответствием моим и моего спутника во всех отношениях. Я замечаю: на нас обращают внимание все подряд, и это меня развлекает. Плохое настроение, которое с самого утра тяготило меня, сменилось самым превосходным. Я шел и посвистывал.

– Жалко, что вы уезжаете, – сказал незнакомец, – вы хоть адрес оставьте.

– В Америке?

– Да.

– Я не знаю в Америке адреса, – говорю.

– Тогда вы оттуда напишите мне, – попросил он. – Запишите адрес.

– У вас есть чем писать?

– Нет, но вы легко можете запомнить.

– У меня плохая память, – говорю, махая зонтиком.

На лбу у незнакомца образовалась глубокая складка. Она приподнялась, а все лицо опустилось.

Я заметил, как бедняга переживает, и поспешил:

– Говорите, говорите, я обязательно запомню!

Теперь я посочувствовал по-настоящему, и у меня появилось желание помочь ему ощутимее, чем просто купить целлофановые мешки на ноги, но тут увидел женщину в куртке с помпонами из искусственного меха и в шляпе с помпоном. Она уже, видно, отправила мальчика в школу. Она брела навстречу, глядя вниз. Помпон вздрагивал при каждом шаге над самой переносицей. Ему же место было немного сбоку. Незнакомец рядом что-то кричит, какие-то цифры, будто из них складывается счастье. Я подошел к женщине и поправил на ней шляпу. Женщина подняла голову, и я увидел, что обознался. Но она не стала возмущаться – на ее лице просквозила благодарность. Я понял: за всю жизнь никто к ней – как я – не подошел – и не поправил шляпу.

Куда ты спешишь?

Отправился сначала к Анарееву – у него дома никого, тогда – к Филе.

– Ушел от Любы, – объяснил я ему. – Можно, оставлю чемодан?

– Оставляй, – сказал Филя и добавил: – А у меня все наоборот.

– Что такое?

– Ушла жена.

Зазвонил телефон, и Филя передает мне трубку.

– Кто это? – удивляюсь.

– Сам знаешь – кто, – усмехнулся Филя. – Как она чувствует, где ты!

Услышав знакомый голос, я приуныл.

– Анареев приглашает нас в ресторан, – залепетала по телефону Люба, – а я не хочу, чтобы он знал, что мы уже не живем вместе.

– Не ходи с ней, – прошептал Филя, но Люба так настаивала, что я согласился.

– Дурак! – сказал мне Филя.

В ресторане вместе с Любой меня ожидала Ася, а ее Анареев, как всегда, опаздывал. Электричество здесь не включали – в зеркалах отражались фонари на улице. Молоденькая официантка зажгла у нас на столе свечу на подсвечнике. Я не мог оторваться от голубых глаз официанточки. В полумраке они светились, вобрав в себя огни от всех фонарей и свечек. Официантка повернулась ко мне, умоляя, чтобы я так не пялился на нее, и я посмотрел в окно. Прохожие стали оглядываться – уж не знаю, куда смотреть, – решил размять ноги… Выйдя из туалета, не мог при свечах найти Асю и Любу; ходил от одного столика к другому, заглядывал в лица дамам, пока не увидел голубоглазую официантку, и я бросился к ней.

Выяснилось, что в ресторане два зала, – между ними туалет, и я из туалета вышел в другой зал, перепутал дверь, как всегда. Я так растерялся, что официанточка не могла удержаться, чтобы не захихикать, и, если бы я специально захотел познакомиться – ничего бы не вышло, а так ничего не стоило взять у нее телефон.

Когда я вернулся, Люба спрашивает:

– Ну что – познакомился?

– С кем?

– Сам знаешь – с кем!

– С кем я мог познакомиться в мужском туалете?

– Я не знаю, где ты был, – заявила Люба, – но у тебя на лице написано, с кем ты сейчас познакомился…

Наконец прибежал Анареев.

– Почему вы, Ася, опоздали?! – запыхавшись, закричал на жену – да еще на «вы», в то время как сам опоздал на полтора часа.

Рубашка у него на спине и под мышками взмокла, и он платочком вытирал пот со лба.

– Что будем пить: водку или самогонку?

– Конечно, самогонку.

– Ездил на выходные в деревню, – Анареев, присаживаясь за столик, достал из портфеля бутылку. – Чем это пахнет? – покрутил недовольно носом. – Как в парикмахерской! А, это пахнет цветами, – догадался он и, размахивая руками, едва не опрокинул со столика вазу.

Проходила мимо официантка и оглянулась. И я оглянулся на нее, а Люба заметила. Подхватившись, она размахнулась, чтобы закатить мне пощечину, но ей помешал стол, заставленный тарелками, еще ваза с цветами, и Люба попала не в меня, а в Анареева, который сидел рядом.

Он выпучил глаза, ничего не соображая, и я поспешил ему разъяснить, что пощечина предназначалась мне, но Люба промахнулась. Весь вечер был испорчен. Люба расплакалась и долго не могла успокоиться. На нас оглядывались. Анареев поспешил расплатиться и, выходя из ресторана, спросил у меня:

– Почему твои женщины всегда плачут?

– Люблю плакс, – ответил я.

Любу нельзя было оставить, и мне пришлось провожать ее. Всю дорогу она прохныкала, но потом успокоилась и пожелала погулять вокруг дома.

– Мне еще ехать, – напомнил я, сам не зная, куда поеду.

– Куда ты ночью? – сказала она. – Ляжем спать в разных комнатах.

Никак я не мог уснуть. Долго ворочался и, когда под утро задремал, увидел сон: ночь и плеск волн. Я плыву по какому-то каналу. Рядом еще люди с узлами на плечах, и мы будто пересекаем какую-то границу. Канал суживается, так что можно проплыть только по одному, а по сторонам сваи. Волны плещут о сваи. Тут я проснулся и поднял голову. Я не мог понять, что это капает, и – закапало быстрее; кажется, сейчас польется струей. Не сразу я сообразил – это не капает, а часы тикают.

Я глянул на стрелки на часах и вскочил. Поспешил умыться и одеться, но Люба, наплакавшись вчера, еще не встала, а мне неудобно было, не попрощавшись, уйти. Слоняясь из угла в угол, я обрадовался, когда она позвала меня. Она еще лежала в постели и, глядя в потолок, спросила:

– Почему у нас не получилась жизнь?

– Кто-то у тебя был такой, – стараясь не обидеть Любу, начал я, – кого ты очень любила, и ты хотела, чтобы и я был такой, но я не такой. Наверно, я оказался самый никудышный.

– Почему ты так думаешь? – сказала она, поднимаясь из постели и обнимая меня. – Другие еще бестолковее! Если бы ты знал, как с Анареевым…

– Ну и как?

– Да никак.

– Когда ты успела с ним? – удивился я.

– Когда ты был в деревне, – ответила Люба, невинно улыбаясь.

– Ладно, мне надо ехать, – прошептал я, гладя ее, теплую, из постели. – Ну что еще… – Звонит телефон, а она в меня вцепилась, не отпускает. – Ладно, – освобождаюсь из ее объятий, – надо подойти к телефону, мало ли кто, – и, услышав Анареева, обрадовался: – А мы только что тебя вспоминали.

– Как вчера доехали? – спросил он и, не дожидаясь, что я отвечу, добавил: – Почему ты так одеваешься?

– Как – так?

– На тебя в ресторане все оборачивались, – сказал Анареев. – Купи себе приличный костюм – и у тебя пойдет по-другому жизнь. У тебя есть деньги?

Выйдя от Любы, хотя денег не было, я поспешил в магазин, чтобы выяснить, как сейчас одеваются. Чего я ни перемерил – всякий раз боялся в зеркало посмотреть, костюмы с иголочки висели на мне, как на пугале, и я понял: дело не в одежде…

Продавщица спросила, какой я хочу костюм, а я не мог объяснить, пока не сообразил:

– Не такой, в каком хоронят…

– Вам лучше зайти в другой магазин, – посоветовала она, но не сказала – в какой, и я вышел на улицу.

Опять снег, когда давно уже по календарю весна. В голове одни неприятные мысли, и тут я вспомнил, что познакомился вчера с официанточкой. Позвонил ей из автомата и договорился завтра встретиться – настроение сразу подскочило. Я не туда повернул и попал в какое-то пустынное место. Я люблю такие места и люблю идти куда-то дальше и чего-то ожидая. Я не заметил, как снег перестал падать. Вокруг так бело, что больно глазам, и если так изо дня в день больно, и небо такой же ровной серой пеленой со всех сторон, то сам не знаешь, какой хочется душе костюм.

Я прибрел к железнодорожным путям. Стежка вдоль них угадывалась под навалившим снегом, и я направился к вокзалу. Как хорошо сейчас выпить и как будет тогда радостно среди этого белого со всех сторон. И эта тоска, когда снежная чистота сливается с небесной, превращается, если выпьешь, в сердечное веселье, и будешь падать в снег, как в детстве, катаясь на санках с горки. Я так размечтался, что зашатался, будто пьяный, и мне стало радостно брести по снегу, как начал накрапывать весенний дождик.

Я пришел за чемоданом к Филе. Он не заметил моего прекрасного настроения, однако вспомнил про ресторан:

– Как вчера погуляли?

Я весь мокрый, дрожу, а этой ночью долго не мог заснуть, и глаза слипаются, будто действительно хорошо вчера погуляли.

– Да, – говорю, – погуляли. Можно я полежу на диване?

Только лег – зазвонил телефон. Филя поднял трубку и позвал меня.

– Люба? – спросил я.

– А кто же еще, – ухмыльнулся Филя.

– Я хочу, – сказала Люба по телефону, – чтобы ты приехал ко мне.

– Ты не представляешь, как я устал, – вздохнул я, слыша, как барабанит дождь по жести за окном.

– Тогда я приеду к тебе.

Я повернулся к Филе.

– Ты не против, если приедет Люба?

– Пускай приезжает, – сказал Филя, – и поможет помыть пол.

– Я тоже могу помыть пол, – раздался из кухни женский голос.

Филя подмигнул мне, и я прошел за ним на кухню, где женщина с распущенными рыжими волосами жарила рыбу.

– Будешь в муке валять? – спросил Филя у нее.

– Не буду.

– Ты же раньше валяла.

– А сейчас не валяю.

– Почему ты сейчас, Нина, не валяешь?

– Ну, вот раньше валяла, – отвечает, – а сейчас не валяю.

– Ты что, Филя, не понимаешь; одно и то же всю жизнь надоедает, – поясняю, – и надо хотя бы в мелочах добиваться разнообразия.

– Но и это по существу ничего не меняет, – заметила Нина.

– А перевернуть всю жизнь по существу невозможно.

– Почему?

– Невозможно повернуть вспять реку.

– Перестаньте молоть чепуху, – сказал Филя.

– Почему? – обиделась Нина.

Только сели обедать, звонит в дверь Люба. Филя открыл и пригласил Любу к столу, а она, поздоровавшись с рыжей Ниной, восхитилась:

– Какие у вас красивые волосы!

– Я их сегодня покрасила, – похвасталась Нина.

– Я тоже хотела бы покрасить.

– Могу вас научить.

– Не надо, – сказал я.

– Научите, – лишь бы мне наперекор попросила Люба. – Я хотела бы еще подкоротить волосы, а то здесь, – она показала на затылок, – так греет, что иногда дурно становится, а вам греет?

– Иногда, – задумавшись, ответила Нина. – Поехали ко мне, – предложила, – я тебя подстригу и покрашу волосы.

– Я хочу еще рыжее, чем у тебя! – подхватилась Люба, также перейдя на «ты», и я вышел с Филей, чтобы подать женщинам пальто.

Когда дверь за ними захлопнулась, я вздохнул, а вслед за мной и Филя вздохнул, и я поинтересовался, что это за Нина.

– Моя первая любовь, – ответил Филя.

Вспомнив, что от него ушла жена, я посоветовал:

– Тебе сейчас первая любовь ни к чему, найди какую-нибудь легкомысленную девчонку.

– Я думаю, – сказал Филя, – лучше выпить.

Он стал собираться в магазин, а я, когда вышли из квартиры, оглянулся с чемоданом.

– Украли номер!

– Какой еще номер?

– С двери, – показываю.

Филя махнул рукой; когда ушла жена – не жалко номера, и мы скорее выбрались на улицу.

– Кому-то стало жарко, – показываю на пальто в снегу у ворот больницы.

– Странно, что никто не поднял, – удивился Филя.

– Наверно, только брошено. Мы, – говорю, – первые…

– Нет, уже давно лежит, – возразил он. – Я, когда ходил за рыбой, уже валялось. И еще – вон! – костыли – обрати внимание…

– Тогда все понятно!

– А я не понимаю, – пожимает плечами.

– Произошло чудо, – говорю. – Мы свидетели.

Филя – в магазин, а я поспешил с чемоданом к Анарееву. На остановке долго ожидал автобуса; собралась толпа – и я столкнулся со своей первой любовью; она тут же отвернулась от меня к пьяненькому мужу. Если бы я женился на ней – может, и я стал бы таким. Никогда не чувствовал, а сейчас почувствовал себя счастливым, что так живу, как я живу.

Пришел к Анарееву – дома одна Ася.

– Чего ты такой?

– А ты заметила? – удивился я. – Встретил сейчас на остановке свою первую любовь, – как ни в чем не бывало говорю, – сделал такое лицо, будто вижу ее впервые, и отвернулся.

– Почему?

– Она наверняка бы спросила про мои дела, а что я бы ей ответил?

– Чего ты прибедняешься? – ухмыльнулась Ася. – Тебя сегодня видели, как ты выбирал костюм в одном из самых дорогих магазинов, куда даже мой муж не заглядывает.

– Кто же это мог видеть меня там, если даже твой Анареев туда не заглядывает? – сказал я, удивляясь, какой у нее появился любовник, и Ася прикусила язык – как легко можно проговориться.

Мне не дал погрустить Анареев – явился в новом пальто.

– Ну как? – спросил, поворачиваясь перед зеркалом.

– Отлично! – восхитился я, и Ася подхватила: – Очень хорошо!

– И я тоже так думаю, – еще раз он поглядел на себя в зеркале и захохотал. Анареев так хохотал, что слезы вытирал с лица. – Фу, устал, – вздохнул, а я по себе знаю, если так смеяться, конечно…

– Что такое?

– Устал, – повторил Анареев; у него на лице появилось выражение, какое бывало, когда он работал дворником на кладбище. И вдруг прошептал мне на ухо: – Слушай, а та официантка вчера – она ничего!

Я чуть не сказал ему: спасибо, что напомнил; уже забыл, что договорился встретиться. Я посмотрел на себя в зеркало и сделал холодное лицо, чтобы не потерять голову перед встречей с официанточкой; кажется – ты еще мальчишка и все впереди. Снял с вешалки куртку и тут же уронил, затем шапка на полу.

– Куда ты спешишь? – спросил Анареев.

На улице опять метет, как зимой. Я прибрел к пустырю у железной дороги. Вокруг так бело, что хочется выпить. На привокзальной площади никого – кажется, что я в поле, и вокзала за метелью не различить. Вдруг стихло – надолго ли; как будто глубокий вздох слышу; обернулся – среди снега огненного цвета волосы. Люба машет рукой; с короткой стрижкой она будто помолодела и счастлива.

Птичка

Поезд остановился среди поля. Вдруг сделалось очень тихо, так тихо, что в ушах зазвонил телефон, много телефонов. Я открыл окно. Сильный ветер. Яркое солнце на синем небе. Что-то еще свистит.

– Юрр, – позвала.

– Тише, – прислушиваюсь.

– Я приготовила.

– Что – приготовила? Прошу тебя – помолчи.

Наконец сообразил. Рядом с железной дорогой – шоссе. Под ним проложена в ложбине бетонная труба – и это ветер свистит в ней. По ту сторону шоссе на железной цепи лошадь. Зевает.

– А теперь – можно? – спрашивает Даша.

– Что – можно?

– Ничего, – рассердилась. – Кушать подано!

– Никогда не видел, – присаживаюсь к столику, – как кобыла зевает, – и сам зеваю.

Открываю бутылку вина.

– Чего мы стоим? – спрашивает. – В поле…

– А куда нам спешить? – налил и ей.

Даша подняла стакан и выпила. Тут вагон так дернуло, что у меня из полного пролилось.

– Не надо много рассуждать, – говорит.

Голый пейзаж за окном поплыл. И я выпил.

– Какая гадость, – скривился.

– Закрой окно, дует, – попросила Даша.

– Минуточку, – закусываю.

– Как хорошо, что взяли общий вагон, – сказала Даша.

– Закусывай, – говорю ей.

– Холодно.

Я закрыл окно.

– Закусывай, – повторяю.

– Есть не хочу. Еще выпить.

Налил ей, не успел – себе, Даша уже выпила. Глаза ее делаются прозрачней, ангельское лицо бледнеет.

– А я проголодался, – будто оправдываясь, наворачиваю.

– Хорошо, что взяли общий вагон, – повторяет.

– Почему?

– Одни в вагоне.

– Это случайность. Обыкновенно на третьих полках спят.

– Почему ты все время улыбаешься? – спрашивает Даша и сама себе наливает.

– Ты что-то много себе позволяешь, – говорю.

– А ты же меня не знаешь, – говорит.

– Я – тебя? – усмехаюсь.

– Так – почему?

– Что? – не понял.

– Что за чертовская улыбочка? – прошептала и обольстительно улыбнулась сама.

– Привычка.

– Странная привычка. Когда вот этот глаз косой и еще улыбка – у тебя получается не лицо, а свиное рыло. И – с каким выражением, если бы ты знал!

– С каким?

Она молчит.

– Чего не отвечаешь?

– Слов не нахожу. Но я тебя не боюсь. Слышишь?!

– Слышу.

– Мне тебя жалко.

– И какой еще глаз косой? – спрашиваю.

– Вот этот – когда выпьешь.

Я встал, иду, дернул за ручку – проводник выглянул из своего купе.

– Открыто в том конце.

Иду назад; когда проходил мимо Даши, она проговорила:

– Дурак…

Иду дальше. На скамье лежит девица. Поднимает голову. Волосы спутанные, и взгляд испуганный. Оказывается, не одни мы в вагоне. Действительно, открыто. Захожу. Окно замазано белой краской. В щелку врывается ветер. Я посмотрел на себя в зеркало. Нормальные глаза. Чего она выдумала? А где же улыбочка? Пожалуйста. Ничего с собой не поделаешь.

– Уже приехали, выходим! – Даша стучит кулаком в дверь.

Я бегу за ней по вагону в другой конец, где выход. За окнами замелькали стены и столбы. Столбы дыма. На солнце дым сверкает, как стекло.

Даша показывает:

– Смотри, твой папа!

Поезд остановился у вокзала. Совсем рядом по перрону прошел папа под руку с девушкой. Я посмотрел на нее и сразу вспомнил о лошади на железной цепи. Лошадь была похожа на нее, или, вернее, она была похожа на лошадь, которая зевала.

Я вышел с Дашей из поезда. По перрону едет на велосипеде мужчина в клетчатом пиджаке и держит на поводке большую черную собаку. Она бежит рядом чинно… Вдруг выскочили три дворняжки. Мужчина в клетчатом пиджаке успел отпустить поводок. По мосту над путями идут солдаты. Как по команде оглянулись на собачий визг. Мужчина слез с велосипеда. Черная собака вернулась к нему. Поводок по асфальту – как колокольчик. Что-то на нем металлическое. Блестит. Колечко. Велосипедист в клетчатом пиджаке нагнулся за колечком и поехал дальше. Большая черная собака еще несколько раз гавкнула. Черная пасть. Солдаты спустились с мостика на второй путь. Сержант скомандовал: «Стой! Раз-два». Кто-то еще топнул. Сержант внимательно… У него на деревянном лице собачьи глаза. А у солдат за спинами в мешках лебединые крылья; никто, конечно, не видит, а я знаю. Вот и папа идет с бананом около дворняжек. Они еще рычат и смотрят в сторону удаляющегося велосипедиста. Глаза у них у всех голубые, как у солдат. У папы на лице слезы. Нехорошо подсматривать, но так получилось. Я взял за руку Дашу и пошел вслед за папой.

– Ты плачешь? – спросила у него девушка.

– Это от ветра, – сказал папа.

– Я бананы не ем, – продолжает девушка. – Ты позвонил?

– Да.

– Неприятная новость?

– Да, – кивнул папа, – то есть – нет.

– Я же вижу.

– Успокойся, – пробормотал папа.

– Мне-то что, – говорит девушка. – Я бананы не ем, – повторяет, – не ем.

– Почему?

– Не люблю.

– Почему?

– У них вкус мыла.

– Кто тебе сказал? – и тогда папа сам откусил. – Было еще мороженое, но сегодня и так холодно. Что же тебе купить?

– Колечко.

Они подошли к магазину – уже закрыт. Повернули на пустынную улицу, папа выбросил в кусты шкурки от банана и поцеловал девушку. По улице проскрежетал мотоциклист.

– Ах! – вскрикнула девушка.

Она выбежала на дорогу, присела на корточки, затем вернулась с птичкой в руке.

– Отнеси ее и положи подальше в кусты, – сказал папа. – Может, оживет.

Девушка понесла птичку, а я смотрел на закат. Очень мне тревожно становилось, глядя на пылкие краски. Они разгорались все ярче, притягивали взор – и оторваться от этого прекрасного каждый вечер зрелища не было сил. Деревья в парке почернели, а подстриженная трава приобрела очень яркий, неестественный для живого холодный, даже ледяной оттенок.

– Ах! – поморщился я.

– Что? – спросила Даша.

– Мошка в глаз попала.

– Не три, – сказала Даша, – дай посмотреть.

Достала носовой платочек и тоненькими пальчиками оттянула мне веко. Я замер, еле сдерживал себя, чтобы не взмахнуть крыльями… затем проговорил:

– Холодно, не иначе снег пойдет, а мошкара кружится.

– Готово, – показала Даша на платочке.

– Наверно, та птичка ловила мошек, – догадался я.

– Она умерла, – пробормотала, вернувшись к моему папе, девушка. – Потянулась, закрыла глазки, затрепетала и умерла.

– Как жалко! – воскликнул папа.