Текст книги "С птицей на голове (сборник)"

3

Сначала мальчика разбудил папа – поцеловал, уходя на работу, – затем тетя Мотя распахнула окошко, вставила от мух сетку, которой раньше накрывали цыплят, и в спальне сразу посвежело. Через дырочки, которые папа пробил гвоздем в куске жести, струились лучики солнца и тянул свежий воздух. На другой стороне улицы ржавая крыша из таких же кусков жести, за ней береза под небо – из окна не видно верхушки.

Выйдя на кухню, Павлушка увидел за столом девочку. Тетя Мотя налила молока, а сама ушла. Поднеся ко рту кружку, Павлушка заметил на большом пальце гусеницу и невольно махнул от себя рукой с кружкой, чтобы сбросить гусеницу, – расплескал молоко по столу, а девочка засмеялась. Павлушка сконфузился, не знал, что сказать, но девочка так смеялась, что и он засмеялся.

Вернулась тетя Мотя – и сразу же на дочку:

– Что ты наделала?!

– Это я, – признался Павлушка и, выходя, дернул за косичку девочку, а на улице вспомнил, что забыл, не попрощался с пианино, но возвращаться не стал.

Поднявшись на горку, мальчик оглянулся, как всегда оглядывался, чтобы посмотреть так – будто никогда не увидишь больше свой дом, и, если так глянешь, – обязательно вернешься. Он оглядывался всегда с отчаянием на лице, а сейчас, когда девочка в окне махала ему и улыбалась, оглянулся с еще большим отчаянием.

Небо синее, бездонное, ни одной тучки; солнце пекло – и Павлушка решил искупаться, пока в горах не начал таять снег. Мальчик повернул к пляжу. После грозы и не подумаешь, что его вчера распахали на тракторе. Земля крепко прибита дождем, но уже на солнце подсыхала, и там, где подсохла, песок под ногами рассыпался.

* * *

Павлушка не заметил, как отплыл далеко от берега, и – когда не думал переплывать на другую сторону, – поплыл, не оглядываясь. Он не знал, как сдержать восторг посреди большой реки; затем показалось, что река не такая и большая. Его снесло вниз по течению; выбравшись на другой берег, Павлушка побрел вверх, но начал дрожать и, чтобы не замерзнуть, опять бросился в воду. Опять не заметил, как доплыл до середины, – впереди буксир тащил баржу, и Павлушка испугался волны. Сильное течение проносило мимо пляжа, а за ним низкий берег зарос лозняком, где не выбраться. Плыть все тяжелее – вода сделалась вязкая, как воздух, когда вчера играл на рояле. Буксир давно протащил баржу, а Павлушка все ожидал волну – она никак не приходила, и он понял, что на большой реке волна не дойдет. Его снесло за пляж и за низкий берег, поросший лозняком; дальше река повернула, и ветки дуба нависли над водой.

Выбравшись на берег, Павлушка обогнул лозняки, затем ему пришлось тащиться через пляж – только слышал, как бьется все еще ожидавшее волны сердце, но когда добрел до своей одежды и упал в горячий песок, почувствовал, как замерз в ледяной воде – затрясся, и даже зубы застучали. На берег наползала от облака тень; Павлушка лег на спину, глядя в небо и ожидая, когда появится солнце. А когда оно появилось, все равно дрожал. Песок под ним остывал – Павлушка переполз на другое горячее место, дрожал и думал о маленькой девочке, которая играет на его пианино, чувствуя к ней еще детскую свою последнюю любовь, и не хотел с ней расстаться.

Ваня и Ворыпаев

Глава первая: перепутал

Дома никого не было, и Ваня решил сходить к бабушке через дорогу, а Коля остался с Ваниной невестой. Увидев у бабушки младшую сестричку Алю, Ваня обрадовался. Бабушка сказала, что мама в парикмахерской, и послала за ней Алю. Когда девочка выбежала на горку, мама вышла из парикмахерской, и Аля повернула обратно.

– Идет? – спросила бабушка.

Аля ничего не ответила и спряталась в спальне за швейной машиной. Затопали тяжелые шаги – и все ближе, затем стена в доме вздрогнула. Аля догадалась, что мама села рядом с бабушкой на лавочку и прислонилась к стене. Девочка взобралась на швейную машину и, выглянув в окно, увидела пышную прическу, которую сделали маме в парикмахерской.

– Совсем плохо стало, – пожаловалась Ване мама. – Сегодня еще проживу, а завтра не знаю…

На улице остановилась грузовая машина. Из кабины вылез пьяный папа.

– Зачем тебе прическа, – закричал он маме, – если…

Мама поднялась и побрела с Ваней домой, а шофер открыл борт. Папа бросился ему помогать; они вытащили из кузова гроб и понесли к сараю, но пьяный папа споткнулся и уронил гроб. Раздался гулкий грохот, как с того света.

– Решил подготовиться заранее, – оправдываясь, сказал папа, – чтобы потом не суетиться.

Увидев будущую невестку, мама расплакалась. Ее уложили в постель, и мама закрыла глаза, чтобы не текли слезы. Затем приволокся папа; он слишком был пьян, чтобы поговорить с Ксюхой. В доме накопился тяжелый воздух, и у нее закружилась голова. Ксюха вышла во двор; там голова закружилась сильнее, и, чтобы не упасть, девушка прилегла прямо на траву. К ней подпрыгнул петух, и Ксюха вскочила, испугавшись. Тогда Ваня отправился к бабушке и попросил ее постелить для невесты постель.

– Все ложитесь у меня, – сказала бабушка, – вам надо хорошо выспаться после дороги, – и переставили кроватку Али в кухню около печи, а в спальне положили на полу матрасы.

Проснувшись назавтра, Ваня увидел, как его брат целует Ксюху, которую положили посередине. Выйдя из дома, он пошел осенью по улице в трусах и майке, не зная, куда идет и зачем.

За деревней начинался лес. В лесу текла речка, и он побрел вдоль берега. Вскоре взошло солнце; раздалось щелканье бича. Эхо раскатывалось по лесу, и, кажется, тени от стволов деревьев вздрагивали. Выбравшись на луг, Ваня зажмурился от яркого солнца и не сразу заметил, как рядом с пастухом сидит под кустиком на бревнышке папа. К ним подошла женщина, достала бутылку и налила в стаканы.

– Господи! – воскликнул папа, прежде чем выпить, – прости меня за то, что я обижал покойницу!

Его стало жалко, и Ваня отвел взгляд, чтобы папа не поперхнулся, но вспомнил, как он издевался над мамой, и – тогда, еще ничего не соображая, повернул назад и поплелся нехотя, а потом все быстрее и быстрее. Вдруг он осознал, что мама умерла. Когда он прибежал домой, бабушка уже сама начала распоряжаться – в то время как папа пил водку на лугу. Ваня увидел брата и вспомнил про невесту, но они ничего друг на друга не заимели, когда умерла мама.

* * *

Аля проснулась, почувствовав, что ее оставили одну, и открыла глаза. По выступу на печи гуськом ползли одна за другой только что родившиеся мыши, какие-то облезлые, мокрые, гадкие, но девочка не испугалась, а, наоборот, обрадовалась. Тут появилась тетя Зина, взяла метлу и смела мышей на совок.

– Хочешь со мной на поле? – спросила она у Али и, не дожидаясь ответа, поторопила: – Одевайся скорее!

Девочка не могла быстро собраться, но тетя терпеливо дожидалась. Пока они добрели до поля, солнце спряталось в облаках. Женщины, выбирая свеклу, очищали ее от земли и отрезали стебли. Затем приехал грузовик, который вчера привез гроб. Бросая в кузов свеклу, женщины волновались, что не услышат гудок лесозавода.

Когда набросали полную машину, раздался гудок, и, задумавшись о вечной жизни, женщины поспешили на похороны, и на лицах у них разгладились морщины.

Аля была еще маленькая, и ей можно было не идти на похороны. Тетя отвела ее к бабушке, а сама скорее переоделась в лучшую одежду. На улице остановилась машина председателя колхоза, который тоже по гудку спешил на похороны. Аля боялась его и, когда Сургачев вошел в дом, спряталась за швейную машину.

– А я вижу тебя в зеркале, – заявил он Але и попросил тетю Зину положить от него венок на могилу мамы. И, подавая венок, рука его задрожала.

– Какой неприятный человек, – сказала тетя, когда он вышел, – но и он не может забыть первую любовь.

Тут председатель колхоза вернулся. Пока он разговаривал с тетей, улица заполнилась людьми, и ему нельзя было проехать на машине. Тетя Зина с венком ушла на похороны, а Аля осталась одна с Сургачевым.

– Что там, в окне? – председатель посмотрел на часы, потом на Алю в зеркале.

– Туча, – вздохнула девочка.

– А ты видишь меня в зеркале? – спросил Сургачев.

– Да, – кивнула Аля.

Улица все плотнее заполнялась людьми в черной одежде, и, может, поэтому в доме стало сумрачно, будто вечером. Пришли даже из дальних хуторов, и собрались певчие. Когда церковь закрыли, им негде было попеть, и сейчас, когда все очень жалели покойную маму, над которой пьяный папа поиздевался всласть за жизнь, – церковный хор собрался весь, как на праздник, а их насчитывалось больше, чем сто пятьдесят человек из разных деревень. Тут в один голос они запели молитву, и Аля догадалась: гроб с мамой выносят из дома. Девочка, оглянувшись, заметила в зеркале, что Сургачев так же боится ее маму, как и она, – поэтому и передал венок тете Зине. Председатель колхоза даже вспотел, затаившись. На его лице появилась странная улыбка, и от нее девочке стало совсем жутко.

Голоса певчих удалялись вниз по улице; вдруг на одну минуточку сделалось очень тихо, как перед рассветом, пока не забарабанили по крыше капли и всходился ветер, который опять принес молитву. Сургачев осторожно вышел на улицу, и, когда рассматривал в тени под кленом стрелки на часах, подбежала какая-то собака и укусила его за ногу. Сургачев поспешил сесть в машину и уехал. Загремел гром, молодые тонкие деревца отчаянно гнулись, а на старых деревьях оставшаяся листва вмиг слетела. Еще раз треснуло над головой; небо будто раскололи, как полено топором. Все вокруг гудело и стонало, но дождь никак не собирался. На стекла брызнули несколько капель; пейзаж за окном сразу же размылся. Потом хлестануло, да только на минутку. Опять сделалось тихо, тучу пронесло, и на небе посветлело. Во дворах перекликались петухи, уже готово было просиять солнце, когда на крыльце появилась вымокшая невеста Вани, о которой все забыли. Она пряталась в кустах за огородом, не зная, как посмотреть жениху в глаза, и теперь обрадовалась, что в доме одна девочка.

– Горит, горит! – закричали на улице и побежали на пожар от молнии, и еще раз проехал на машине Сургачев.

Ксюха схватила свою сумочку и тоже побежала как бы на пожар, думая о том, чтобы скорее добраться до станции и уехать на поезде в город. Аля поспешила вслед за ней, но бежать далеко – дым повалил в той стороне, где колхозное гумно, и вскоре маленькая девочка оказалась на улице совсем одна. Она побрела, глядя на небо, где в вышине рассеивались клочья дыма, и наткнулась на гроб, который бросили посреди улицы, когда увидели, что горит гумно. И когда рядом никого не было, девочка осмелилась глянуть на маму, и, заметив на ее лице незнакомое ей выражение, какого ни у одного живого человека не встречала, она не испугалась, а, наоборот, шагнула ближе…

Назавтра с самого утра отправились на кладбище «будить» маму, и бабушка взяла с собой Алю. Из собравшихся родственников и соседей никто не помнил молитв и не умел петь, и они стали пить на могиле водку. Аля попросила у бабушки разрешения спуститься к озеру и сбежала вниз по дорожке между памятников и крестов за оградами. На берегу в бурьяне сидел рыбак с удочкой. Вода в озере после дождя была мутная; чего только в ней не плавало – бутылки, доски, даже оконные рамы. На другом берегу лепились сараи, а за ними строили новую колхозную контору. Ветерок поднимал рябь на озере; бурьян и оставшиеся листья на деревьях шелестели. Солнце заволоклось дымкой, на сердце легла тень, а ветерок все повевал и повевал – рябь на мутной воде пробегала шире, и разрасталась в душе тревога. Услышав голоса старших братьев, Аля оглянулась. Они, спускаясь к озеру, заметили в кустах сестру, но подумали, что маленькая девочка ничего не понимает. Когда умерла мама – не из-за Ксюхи же выяснять отношения, и братьям хотелось обняться и расплакаться, да стыдно перед сестричкой. Она же все почувствовала и скрылась в зарослях, никак не могла выбраться на дорожку и опеклась в крапиве. Едва сдерживая слезы, нашла другую дорожку и направилась вдоль кладбищенского забора, однако дырки в нем не обнаружила. Ей следовало бы вернуться, но девочка обогнула кладбище и с другой стороны подбежала к распахнутым воротам.

Из разговора взрослых Аля узнала, что вчера на пожаре председатель колхоза испугался, и его парализовало вместо ее папы, который пьяный издевался над мамой; и – возвращаясь с кладбища, без конца повторяли: перепутал, перепутал, – а девочка еще не понимала, о Ком так говорят. И, когда проходили мимо дома Сургачева, решили зайти к нему. Председатель лежал в постели, и его жена принесла еще одну подушку. Ее подложили Сургачеву под спину, чтобы он мог сидеть. Председатель колхоза обрадовался, что с бабушкой пришла Аля, и улыбнулся, а девочка уже не боялась его.

Глава вторая: слышишь, светает…

Выйдя из вагона, Ксюха направилась куда все – на набережную. Сильный ветер раскачивал на реке синие волны с барашками, и Ксюха схватилась за поля на шляпе. Два мальчика ехали на велосипеде, упали и засмеялись. Ксюха подумала: с нее смеются, и поспешила пройти мимо. Один из мальчишек поднялся и решил, что мало повалялся; еще упал – лишь бы посмеяться, а у другого локти в крови. Тут Ксюхе стало как-то странно нехорошо – и она увидела распахнутую дверь в церкви. Никогда Ксюха в церковь не ходила, а сейчас зашла. Она знала: в церквях ставят свечи, купила одну. Служба закончилась, народ расходился, и Ксюха оказалась одна перед алтарем, зажгла свечку и поставила. Опять ей стало нехорошо, и она подумала, что в церкви и должно быть так странно нехорошо. Ее затошнило, закружилась голова, и Ксюха вдруг догадалась, что забеременела. Если бы она это почувствовала где-нибудь в другом месте, наверняка испугалась бы и не знала, что такое с собой сделать, но оттого, что в этот момент находилась в церкви, осознала свое счастье, когда ей нельзя было в глаза Ване посмотреть. Она вышла из церкви, дальше еще собор, колонны в два ряда и ступеньки. Она стала подниматься по ступенькам, и все было как во сне. Тут же старый парк, где в бурю вывернуло с корнями деревья, и сразу за собором с колоннами обнажился памятник Ленину, а за ним открылись дали.

Начинало смеркаться, но там, где упали деревья на провода, не зажглись фонари, и Ксюха повернула туда, где зажглись. Под фонарями еще скверик – в нем росли цветы, но засохли осенью, и осталась трава. Ксюха разглядывала траву, словно цветы, и заметила: трава здесь точно такая же, как в деревне рядом с коровником, и она подумала о том времени, когда будет рожать, когда все будет другое – трава вырастет новая и высокая и будет свистеть на ветру, как лоза.

Сзади что-то стало поскрипывать, она оглянулась. Между колонн старушка и старичок катили коляску с ребеночком. Подойдя, Ксюха спросила:

– У вас мальчик или девочка?

Ей ответили:

– Девочка.

Ксюха поняла: у нее тоже будет девочка; еще спросила, как ее зовут, чтобы и свою дочку так назвать. Она не помнила себя и не знала, куда идет, и, оказавшись перед витриной магазина, как в зеркале, увидела себя и остановилась. Мимо шагал какой-то чудик, заметил, как она себя рассматривает, и помахал ей. По небу тучей пролетели вороны, и она воскликнула:

– Сколько их и куда они?!

Прикрывая лысину газетой, этот чудик показал на упавшие в бурю деревья.

– На них были гнезда. – И пояснил: – А теперь вороны не знают, куда перебраться.

Ксюха опять обернулась к зеркальной витрине, не узнавая в ней себя, и внимательно оглядела свой животик – ей показалось, будто он округлился; тут девушка вздрогнула – лысый этот все еще стоит, не ушел, и она тоже помахала ему, но, когда он шагнул к ней, чуть не заплакала.

– Видишь, я тоже машу, – пролепетала. – Как тебя зовут?

Ворыпаев достал из кармана паспорт и показал ей.

– Ну так что? – пошатываясь, к нему подошел краснорожий мужик. – Извините, обознался, – оглянулся на Ксюху.

– Почему к тебе постоянно пьяные привязываются? – спросила она у этого Ворыпаева.

– Откуда ты знаешь, – удивился он, – если мы едва познакомились?

На лавочке играли на аккордеоне по очереди два мальчика, и тот, который отдыхал, спрятал руки под себя, под попу, чтобы отогреть пальчики, и улыбался. Ворыпаев бросил в шапку на земле несколько монет.

– Страшно здесь?

– Наоборот, – ответила Ксюха, – я хожу сюда успокаиваться. Давай зайдем!

Чем дальше они пробирались по аллее – тем осторожнее шорохи, – будто листья падают, но деревья уже давно голые; эти шорохи только на кладбище услышишь, когда начинает смеркаться.

– Сегодня боюсь, – призналась Ксюха.

– Ну так пошли назад, – вздохнул Ворыпаев, прежде нее сам поворачивая.

Выйдя из ворот, Ксюха шагнула в сторону, но Ворыпаев заметил: вытирает с губ помаду.

– Пошли ко мне домой, – обернувшись, она так посмотрела, что все сразу понятно, – твоя жена ничего не узнает.

– У меня нет жены, – пробормотал он.

– Ну, так в чем дело?

– Давай завтра.

– А почему не сегодня?

– Мама будет волноваться, если задержусь, – объяснил Ворыпаев. – Давай завтра!

– Завтра, может быть, я не осмелюсь…

– Страшно?

– Да. – Ксюха прислушалась к себе: – Как в первый раз… Ну, тогда проводи меня.

Они зашагали вдоль кирпичного забора, повернули на другую улицу, но, когда оказались во дворе дома, где жила Ксюха, опять увидели этот забор и поспешили войти в подъезд.

– Ну пошли! – Ворыпаев обнял ее и стал целовать.

Лицо у Ксюхи вытянулось, будто ей очень больно. Она застонала и закрыла глаза, а перед тем как открыть, неожиданно улыбнулась; у нее была улыбочка – до ушей…

– Пошли? – переспросила.

* * *

Ему так и не удалось заснуть, а когда начало светать, Ворыпаев осторожно приподнялся, стараясь не разбудить Ксюху, и посмотрел в окно. За кладбищем торчали заводские трубы. Из них валил черный дым, очень черный на фоне все ярче разгорающегося неба. Ворыпаев снова прилег, невольно прикоснувшись губами к голому плечу Ксюхи, которое с каждой минутой все отчетливей белело. Планочки на спинке кровати у изголовья обрели деревянный цвет, а красное платье рядом на стуле разалелось, и, глядя, как оно меняет цвет, Ворыпаев догадался, что взошло солнце. Вдруг Ксюха, будто испугавшись, вскочила.

– Ты забыла про меня? – радуясь, что она проснулась, спросил Ворыпаев.

– Я почувствовала, – созналась она, – что не одна.

Ворыпаев обнял ее и поцеловал. Лицо у Ксюхи вытянулось; опять улыбочка – до ушей, на щеках румянец пылает, и тут же, на стене, протеплились лучи солнца.

– Вчера, когда ложились спать, – вспомнила она, – я боялась утра, а вышло как раз наоборот.

Она взяла расческу, но волосы за ночь так переплелись, что больно их было расчесать. Осторожно перебирая пальцами, Ворыпаев стал помогать Ксюхе, отделяя одну прядь от другой, и у него получалось не хуже, чем расческой. Тут Ксюхе позвонила подруга по телефону, спросила – почему вчера и позавчера не могла дозвониться. Пока Ксюха очень гладко врала, Ворыпаев распутал ей волосы и, неловко повернувшись на узкой койке, нечаянно попал локтем по глазу.

– Больно?

– Не столько больно, как будет синяк. – Ксюха взяла на стуле рядом с телефоном часы Ворыпаева и приложила стеклышком к веку, а другим глазом заметила: – Исцарапал локти и колени.

– У тебя льняная простыня, – пояснил Ворыпаев, – с узелками.

– Простыня тут ни при чем, – сказала Ксюха, прижимая часы к глазу. – У тебя острые локти и колени. – Согнула ногу и дотронулась до Ворыпаева. – Давай сравним! Ну как?

– Никогда не видел такого красивого колена!

Он поднялся и стал одеваться.

– Побудь еще немного, – попросила Ксюха. – Не уходи так быстро.

Ворыпаев открыл балконную дверь и оперся о перила. За забором из красного кирпича растопырили корявые ветки старые деревья. Над ними поднялось солнце; его лучи били прямо в глаза. На верхушках деревьев, где остались листочки, появилось бледное пятнышко и – как бы повернулось, промелькнуло. Ксюха, выйдя на балкон, подала тарелку с яичницей. Ворыпаев стал завтракать, глядя на черные против солнца деревья. По ним опять замелькали «зайчики». Ворыпаев догадался, что и на другие балконы в доме, на всех этажах, то и дело входят и выходят, раскрываются и закрываются двери, сверкая стеклами.

– Ты знаешь, – пробормотала Ксюха, заметно волнуясь. – Я хочу тебе сказать… а может, не говорить?.. – Она глубоко вздохнула, поглядев на Ворыпаева; тот в недоумении пожал плечами. Наконец Ксюха решилась: – Я беременная, – прошептала. – Конечно, – добавила она, – еще не поздно избавиться от ребенка, но я не хочу этого делать.

– Об этом нельзя даже думать, – поспешил заявить Ворыпаев, и нетрудно догадаться, что испытывал он сейчас, только вчера познакомившись с Ксюхой.

– Я никогда так хорошо не выглядела, – чуть не расплакалась она, – но ты не представляешь, чего это мне стоит и как мне трудно…

– После того, что произошло между нами, – перевел дыхание Ворыпаев, – уже ничто не может изменить…

– Что такое? – испугалась Ксюха, заметив, как он сморщился.

– Зуб.

– У меня есть капли, – засуетилась она. – Принести?

Ворыпаев обнял ее и стал целовать.

– Очень кружится голова, – Ксюха зажмурилась. – Мы сейчас упадем!

Ворыпаев ногой открыл дверь в комнату; тут же стояла кровать, и он, опустив Ксюху на постель, расстегнул у нее пуговички на халате, но, пока сам разделся, то состояние, что овладело им, прошло, и надо было начинать все сначала.

Ксюха открыла глаза, ожидая его слишком долго.

– Что со мной? – не мог понять Ворыпаев.

– О чем ты думаешь? – догадалась Ксюха.

– О нашей будущей жизни.

Ворыпаев стал целовать ей ноги, а Ксюха погладила его по голове, и он был счастлив, почувствовав, будто у него на лысине от ее прикосновения волосы растут, как трава. Вдруг, откинувшись навзничь, он увидел над собой люстру на потолке.

– А я думаю, – усмехнулся Ворыпаев, – почему не смог ночью уснуть. Давай передвинем кровать. – Поднявшись, он показал на заваленный книгами стол: – Что за учебники?

– Я изучаю французский язык, – почему-то смутилась Ксюха.

Передвинув кровать, они опять легли, но только обнялись, как у кровати отвалилась ножка. Пришлось еще раз подниматься, привинчивать ножку, но, когда улеглись, все равно у Ворыпаева ничего не получалось.

– Ты не выспался, – сказала Ксюха, – давай попробуем заснуть, – и сама повернулась к стене. – Обними меня, – попросила. – Мой Ваня сзади обнимал меня, и мы так засыпали.

Ворыпаев не послушал ее: не потому, что она так спала со своим Ваней, и не потому, что сейчас опозорился и ему было стыдно, а потому, что сам так спал раньше с женой.

– Так трудно будет уснуть, – пробормотал он. – Лучше отвернуться. – И еще спросил: – Почему Ваня бросил тебя?

Ксюха не знала, что ему ответить, и решила лучше обмануть.

– Полюбил другую, – зевнула, засыпая.

А Ворыпаев все равно не мог уснуть и смотрел в окно, наблюдая, как меркнет короткий осенний день. И так, глядя в окно, задремал и спохватился, когда было уже темно, и дым из труб при прожекторах клубился белый, как вата.

Ксюха тоже поднялась.

– Ты сейчас уйдешь?

– Да, – кивнул Ворыпаев, одеваясь. – Надо съездить к маме, чтобы не волновалась. – Он подошел к Ксюхе и обнял ее. – Не грусти, завтра встретимся.

– Не обнимай так сильно, – попросила она, – а то тяжело будет расставаться. – И сама, прижавшись к Ворыпаеву, закрыла глаза, а когда их открыла, изумилась: – Мы перепутали утро с вечером! Слышишь, светает…

– Слышу, – ответил он. – Давай гулять, раз дождались утра!

* * *

Перешли по мосту через речку, затем свернули к лесу, и вот здесь, на опушке, вбиты в землю были колышки и на веревках между ними мотались красные флажки.

– Наверное, охотились на волков, – решила Ксюха.

– Разве здесь могут быть волки? – ухмыльнулся Ворыпаев и показал на флажки: – Их вырезали из бывших лозунгов. Видишь буквы?

Ворыпаев наклонился, чтобы поцеловать Ксюху, – вдруг она отвернулась.

– Давай не будем завтра встречаться, – пробормотала девушка, глядя в сторону, на реку. – Я не могу забыть Ваню, я люблю его, и если бы ты не полюбил меня, так ладно, но ты, вижу, полюбил, и я не хочу вводить тебя в заблуждение.

– Откуда ты знаешь, что я полюбил? – удивился Ворыпаев.

Он посмотрел на Ксюху, на черные круги у нее под глазами, и решил: после того как Ваня бросил ее, беременную, ей так тяжело, что она готова к любому встречному кинуться на шею, а сейчас опомнилась.

– Я понял, – обрадовался Ворыпаев, – зачем здесь флажки. Они для людей! Видишь сцену, трибуну? Здесь проводятся разные мероприятия – и для нас, как для волков, развешивают флажки, чтобы не шли куда не положено ходить.

Берег дальше опускался, и речка залила луг, как весной. Смотреть на воду, как она течет, – нельзя оторваться, но что за чувства теснятся осенью в груди, когда глядишь вдаль?

– Ну что ж, – сказал Ворыпаев, – надо поворачивать.

Они побрели назад. По обеим сторонам дороги росли голые черные дубы. У леса виднелась сбитая из досок выкрашенная голубой краской сцена. Под открытым небом доски сгнили, и сцена в нескольких местах провалилась. Среди бурой травы, когда еще не выпал снег, увидеть эту сцену, лавочки, футбольные ворота, столбы – все голубое, яркое – и можно сойти с ума. Нечаянно выглянуло солнце и осветило пятнышко на лугу. От дубов упали тени. Река засеребрилась. По дороге ехала женщина на велосипеде, затем повела его в руках, свернув вдоль опушки, мимо провалившейся голубой сцены, которая ожила на солнце – и еще, может, оттого что рядом женщина.

– Это моя мама, – прошептал Ворыпаев. – Давай спрячемся! Куда она идет? – подумал он вслух. – Там разлилась речка – не пойдет же она по воде…

– Ты – ребенок! – изумилась Ксюха, глядя, как перемещаются по земле солнечные поляны, и голубые – по небу, по разлившейся воде, когда кажется, что весна. – Ты ничего не понимаешь в жизни! Тебе будто шесть лет. Шесть, – повторила, – а может, и пять, если не меньше.

– А, я знаю, – воскликнул Ворыпаев, – куда мама идет!

Она поставила велосипед у одной из двух голубых будочек сразу за сценой.

– Ты не любишь свою маму, – добавила Ксюха. – Прежде чем ухаживать за женщинами, тебе надо полюбить маму.

– Как можно сразу за сценой построить туалет?!

– Да ты и любишь ее, – продолжала Ксюха, – как шестилетний ребенок.

– Ты же только сказала, что я не люблю ее, – заметил Ворыпаев. – Кстати, с чем можно сравнить любовь шестилетнего мальчика к своей маме? – начал он рассуждать и тут же, когда мама спряталась в будочке, не удержался: – Подкрасться бы незаметно да украсть велосипед.

– Зачем? – не могла понять Ксюха. – Зачем тебе велосипед?

– А зачем тебе, беременной, французский язык?

– Действительно, – хихикнула она. – Как только я забеременела, почувствовала, что глупею с каждым днем. Все-таки рассмешил, – Ксюха потрепала Ворыпаева по плечу, и он приободрился, шел и подпрыгивал.

Когда вернулись в город, начало смеркаться. Ворыпаев вскочил на остановке в автобус и сел у окна, глядя, как Ксюха поспешила на кладбище, чтобы успокоиться. Над дорогой раскачивалось красное полотнище с лозунгом. Его вчера повесили перед празднованием годовщины революции, а когда оно истреплется, его разрежут на флажки для охоты на волков. Проезжая по метавшейся от красного полотнища тени, на мгновение машины исчезали – и сверкали опять, мелькали – туда и обратно, и у Ворыпаева едва «крыша не поехала», когда после вчерашних объятий и поцелуев все внутри раскачивалось, и не сразу он обнаружил, что сел не в тот автобус и едет не к маме, домой, а к бывшей жене. И тут у него так разболелся зуб, что от каждого камушка под колесами вспыхивали искры перед глазами, и не помнил, как добрался до поликлиники, где сам не зная почему смеялся, когда врачиха ковырялась у него во рту, и ей, наверно, очень трудно было с таким пациентом, но Ворыпаев не мог удержать себя и, когда она закончила, спросил:

– Наверно, я у вас первый такой?

– Нет, – ответила она, – были, что тоже смеялись.