Текст книги "С птицей на голове (сборник)"

Перед причастием все засуетились, и сделалось страшно. Дедушка Яша еще дальше вытянулся в гробу. Нюрочка подошла к гробу и стала ожидать, когда старик оживет. И сейчас она поняла – для того чтобы дедушка ожил, его надо сначала похоронить. Нюрочка хотела закричать и заплакать, когда мама подвела ее причаститься, но не закричала и не заплакала – и этот крик остался у нее внутри жить. После причастия дали попить водички. Нюрочка закашлялась. Мама увидела у нее на лице этот крик и испугалась. Она вывела дочку на свежий воздух. Бригадир все еще уговаривал пьяниц выехать на сенокос. Подъехала из колхоза бортовая машина. Мама подошла с Нюрочкой к пьяницам и попросила дядю Володю, чтобы тот побыл с девочкой во время похорон. Дядя Володя сказал, что они едут на сенокос.

– Может, ты, Нюрочка, – подхватила мама, – поедешь с дядей Володей?

Нюрочка боялась, что закричит на кладбище, и решила поехать на сенокос. Пьяницы перелезли через борт в кузов – дядя Володя передал наверх Нюрочку, а потом сам залез. Девочка села на коленях у него, и машина поехала. По новому асфальту она катила очень быстро – ледяной ветер захлестал в лицо, и дядя Володя укрыл Нюрочку пиджаком. Дядя Володя улыбался – чем больше он пил, тем становился добрее, и девочке рядом с ним было хорошо.

Машина свернула с асфальта и бродом переехала через речку. Здесь был другой пьяный воздух и другое сияло солнце. Дядя Володя спрыгнул с борта вниз, и ему подали Нюрочку. У воды росли цветы, и девочка стала их собирать. На этом низком топком лугу увязла бы современная техника, и пьяницы взяли косы. Дядя Володя только размахнулся, как за речкой опять зазвонили в самый маленький тоненький колокольчик – дедушку Яшу вынесли из церкви. Мужики, не выпуская из рук косы, оглянулись на голую церковь – и так стояли, пока за речкой звонили в колокольчик. Это жалостливое дзинь-дзинь надрывало душу, и подступали слезы к горлу, а каково же тем, которые шли за гробом?..

Процессия вышла на лоснящийся новый асфальт, и – колокольчик отзвонил по дедушке Яше. Поднялся ветер, небо заволокло тучами, и, когда в разрывах между ними падали снопами во все стороны лучи солнца, становилось нестерпимо жарко, а потом пробирал озноб от надвигающихся мрачных теней. На кладбище батюшка еще помолился, затем гроб заколотили и опустили в могилу. Ветер развеивал с лопат песок и сыпал в глаза. Наконец поставили крест – как на сельских кладбищах ставят – в ногах. Бабушка Люба упала на холмик над могилой и напоследок всласть поплакала. Дядя Свечкин поднял ее и повел домой. И, ведя ее, чувствуя, как старуха, оставшаяся одна, прилепилась к нему, вспомнил про молодую Юльку, которую безответно любил, и горько усмехнулся над собой, понимая, что ему теперь только на бабушке Любе жениться.

Дядя Свечкин привел ее на поминки; после молитвы все засуетились за столом, будто обрадовались, похоронив дедушку Яшу. Распахнули окна – как раз начался дождь и запахло прибитой пылью, но дождь ненадолго – едва побрызгал, тучи разошлись, и – опять солнце. Дяде Свечкину наложили в тарелку еды и рюмочку налили. Он вспомнил про Юльку и выпил, не выдержал и посмотрел на нее, затем – на Ваньку, ее мужа. Они рядом не сидели, но дядя Свечкин заметил, как Ванька оглянулся на жену, а потом еще раз оглянулся. Дяде Свечкину налили вторую рюмочку, и он, когда целый день не ел, еще выпил, не закусывая.

После поминок он еле выбрался на улицу. Навстречу показались машины; впереди милицейская, и когда дядя Свечкин упал, из громкоговорителя – так что и на лугу за речкой услышали – раздалось:

– Товарищ, немедленно подымитесь!.. Товарищ!!!

Но дядя Свечкин не мог подняться, и никто ему не помог – выйдя с поминок, с изумлением все вытаращились на проносящиеся мимо черные машины с черными стеклами. Теперь понятно, зачем согнали на дорогу столько рабочих, и стало ясно, что асфальт проложили только для того, чтобы эти машины проехали. Когда все смотрели, не дыша, на них, Ванька оглянулся и взял за руку Юльку. Она вспомнила лучшее свое время с Ванькой и, не спрашивая, где он был, простила его и побежала за ним в кусты, куда он не раздумывая повлек ее, чтобы остаться наедине.

Черные машины, одна за другой, свернули с асфальта к речке и остановились возле армейской палатки с окошками. Из машин вылезли дяди в черных костюмах и стали смотреть на небо. На другом берегу пьяницы замахали усерднее косами, а бригадир подгонял их и тоже посматривал в небо. Солнце пекло нещадно. Нюрочка рвала цветы, а весь луг в цветах – девочка очень устала и расплакалась. Затарахтел над головой вертолет – его тень промелькнула через речку, и на воде от кружащихся лопастей поднялись волны. Из вертолета выбрались какие-то дяди, сразу прошли в палатку, а за ними те – из черных машин. Нюрочка все еще плакала. Она не знала, сколько проплакала, а когда дяди выбрались из палатки, один из них услышал, как девочка плачет, подошел к берегу и через речку помахал рукой. Нюрочка догадалась, что это самый главный дядя. И вот тут крик, который у нее жил внутри, вырвался наружу. Она так закричала, что личико побагровело и жилы на шейке вздулись: аааааааааа!!! Но дядя этот напился похлеще мужиков на лугу, шатался и не мог понять, чего кричит Нюрочка. Услышав, как она кричит, дядя Володя воткнул косу косьем в землю и зашагал к девочке. Самый главный на другом берегу все еще махал Нюрочке рукой, но другие дяди увели его и посадили в вертолет – никому не было дела, чего кричит маленькая девочка. Закачались кусты, и полегла трава, опять волны поднялись на речке…

Майский снег

С самого утра пришла Маруся.

– Вчера забыла на речке платок – боюсь одна сходить.

– А дядя Вася?

– Мы поругались, – отмахнулась Маруся. – Да я и не хотела про платок ему говорить, потому что это он его мне подарил.

Издали, свернув с асфальта на проселочную дорогу, услышали моторную лодку. Когда сбежали вниз – по реке еще расходились волны. У машины с будкой стояли на дороге какие-то люди.

– Они и вчера здесь стояли, – сказала Маруся. – Пошли дальше.

– Вчера был чудный день, – вспомнил я.

– Но войдешь в воду, и страшно окунуться.

– Зато, когда вылезешь на берег, будто заново родился!

– Да, – подтвердила Маруся. – Но дядя Вася этого не понимает. Сидел на берегу и смотрел, как я купаюсь, а сам в воду не полез. Нет, пошли дальше. Туда, на песочек. Я очень люблю это место, хотя, когда купалась здесь с тобой прошлым летом, у меня украли кошелек…

Дальше разросся ивняк на берегу. Пробравшись по тропинке между кустами, мы оказались на песочке, намываемом здесь в паводок, а домов и дороги не видно за горкой.

– Да, – говорит. – Вот здесь. Очень люблю это местечко. Вчера все с себя сбросила и искупалась, а потом, когда одевалась, оглянулась – вот на той горке, – показала, – стоит какой-то мужчина и улыбается.

– И что – он видел, как ты голая купалась?

– Не знаю, – пожала плечами Маруся. – Ну и что, если и видел?

– А дядя Вася?

– И он его не сразу заметил, потому что на одну меня смотрел. «Когда я пришел из армии, – начал рассказывать, – ты, Маруся, была еще совсем маленькой. Как не иду по деревне – всегда выглядывала из калитки. Ты выглядывала, и выбегала на улицу, и, когда падала, плакала. Ты была совсем еще маленькая и плакала». И почему надо об этом вспоминать?

– Не знаю, – пробормотал я. – Ну, а ты?

– Я взяла палочку и на песке стала его рисовать в погонах. Наступил вечер, пока дядя Вася рассказывал, как я маленькая плакала, а мужчина на горке не уходил, смотрел на меня и улыбался.

– А потом?

– После того как искупалась – так было хорошо на песочке, что я заснула. Может, я одну минуту поспала, а может – с час. Я подхватилась – дяди Васи рядом не было. Я совсем забыла про мужчину на горке и, когда опять увидела его, хотела закричать, позвать дядю, но, повернувшись к реке, увидела – дядя Вася, как ребенок, чего-то возился у самой воды на корточках; все было хорошо, тихо, но вдруг он зарыдал. Я бросилась к нему: что с тобой? Но он не отвечал. Он закрыл ладонями лицо и уткнулся им в песок.

– А тот мужчина на горке?

– Стоял и улыбался.

– Ну а ты?

– Когда дядя Вася успокоился, я набросила на себя куртку – и мы побрели вдоль берега. И неудивительно, что я забыла вот на этой ветке платок, но его сейчас нет.

Я обошел вокруг дерева. Под ногами увидел нарисованную палочкой на песке фигурку дяди Васи в погонах и рядом еще одну женскую фигурку.

– Это ты?

– Ну а кто же еще, – вздохнула Маруся. – Смотри! А там дальше он себя нарисовал.

Смотрю, куда она показывает, и вижу еще одну фигурку на песке; от нее стрелочка с пронзенным сердцем, а что написано – я уже не стал читать.

– Теперь я понимаю, – пробормотала смущенная Маруся и пояснила мне, показывая на третью фигурку. – Это он, когда мы ушли вчера, нарисовал меня, а потом – себя, и это он, конечно, забрал платок. Он знал, что я приду за платком, и поэтому я боялась одна идти; теперь понимаешь?

– Может, это тот самый, кто украл у тебя кошелек? – спросил я у Маруси, а она покачала головой:

– Тот, кто украл, так долго не улыбался бы.

Ветер треплет ее черные кудрявые волосы. Маруся отбрасывает их назад – лицо у нее никогда не загорает, и на такой белой коже всегда очень яркий румянец.

– Какая ты все-таки красавица! – не удержался я.

– Еще немножко и – все, – вздохнула она.

– Ты совсем не изменилась, – и я улыбнулся, разглядывая ее. – Разве что немножко располнела.

– Помолчи, – попросила Маруся.

Брызнул дождь, и мы повернули назад. Возле машины с будкой столпились на берегу какие-то люди. Еще ниже, у самой воды, возились у моторной лодки. Я вспомнил, как позавчера ходил на речку купаться. День был очень хороший – не то что сегодня, и народу на берегу гуляло много. А я не люблю, когда много народу; и, когда плыл и смотрел на облака в небе, испугался голоса на берегу: не нашли ли мальчика? Только сейчас я понял, что произошло и кого уже несколько дней ищут на моторной лодке. Проходя мимо машины, я заметил в стороне, по другую сторону от дороги, отдалившихся от всех мужчину и женщину. Подойдя ближе, я поднял голову. У них что-то одно написано было на лицах – у мужа и жены после долгой совместной жизни появляется какое-то такое сходство, какого не бывает у брата и сестры. Но эти лица сейчас будто только что были умыты и светились какой-то пронзительной чистотой и ясностью. С них будто вся их прежняя жизнь стерлась. Невольно я взглянул на них и скорее опустил глаза. Потому что на эти лица нельзя было смотреть. А Маруся занята была собой, своей жизнью и счастьем, и родителей утонувшего мальчика не заметила, когда лица их светились на берегу в этот мрачный пасмурный день, но увидела на берегу горшок с комнатными цветами.

– Зачем он здесь? – не могла понять, а я не стал объяснять и, чтобы отвлечь ее, спросил:

– Ну, так чего же рыдал дядя Вася?

– Не знаю.

– А потом не спрашивала? – допытывался я. – Что было потом, когда пришли домой?

– За ужином поругались.

– Из-за чего?

– Как всегда, из-за какой-то ерунды, – махнула Маруся рукой, – даже не помню. Да, дядя опять стал вспоминать деревню, а я ему: «Ну сколько можно?»

Я оглянулся на светящиеся от горя лица родителей утонувшего мальчика, а потом посмотрел на Марусю, увидел, как она счастлива, как ветер треплет ее мокрые волосы и она, улыбаясь, кусает их, и я пожалел дядю Васю.

– Не понимаю, – проговорил я, – зачем ты выходишь за него замуж, если вы ругаетесь каждый день, а что будет потом?

Маруся пожала плечами, будто и она не понимает; будто удивилась самой себе, подняла на меня глаза и тут же опустила. В тени от упавших со лба кудрей ее глаза казались черными, как сливы, но просияло из-за туч солнце, и в его лучах, когда Маруся взглянула на меня, зрачки ее сузились, а за ними рыжая бездна.

– Не понимаю, – повторил я, – как можно выйти за старика?

– Кстати, и я уже не та, – взгрустнула Маруся. – Ты забыл, Гриня, что мне скоро на пенсию?

– У тебя ни одного седого волоса, – заметил я. – Ты могла бы выбрать кого и получше – хотя бы того, кто забрал на речке твой платок.

– Не хочу об этом вспоминать! – встрепенулась Маруся, когда совсем недавно с восторгом рассказывала.

– Все равно, – подхватил я ее кричащий тон, – не могу понять, зачем выходишь за дядю Васю?!

– Куда ты спешишь?! – взмолилась Маруся и, когда я споткнулся на гладком асфальте, прошептала мне в ухо: – Я забеременела.

Я не знал, что ей ответить; тут раздался за деревьями душераздирающий крик: аааааааааа! Этот крик раздался еще прежде, чем Маруся зашептала мне в ухо: забеременела; и, когда рядом: аааааа, – я едва разобрал, что она прошептала, и даже подумал – почудилось.

– Кто это кричит? – оглянулась Маруся.

Я перебежал через дорогу и увидел на другой стороне железнодорожных путей на крыльце магазина какого-то человечка, который и начал: ааааа, но не мог остановиться. Сначала я подумал, что ему плохо, что у него что-то с сердцем; вот-вот он упадет с высокого крыльца магазина, со ступенек, но бедняга все тянул: ааааа… Только сейчас я заметил, как тучи вдруг разошлись и вовсю сияет солнце, и я догадался – выйдя из магазина, человечек этот огляделся, и душа у него запела: аааааааа!!!

– Эй, ты! – запрыгал через рельсы милиционер: – Что – ааааа?! Опять?

– Что там такое? – догнала меня Маруся.

– Пьяный, – объяснил я, глядя, как несчастного свели с крыльца.

– Ладно, я домой, – сказала Маруся. – А ты?

– В магазин.

Я поспешил через переезд на железной дороге и у магазина наткнулся на дядю Васю. Я сразу понял, что он не просто так здесь. Увидев меня, он вздрогнул, хотел отвернуться, но было поздно.

– Вы ищете Марусю? – спросил я у него. – Пришла ко мне утром и попросила сходить с ней на речку за платком.

– Нашла?

– Не нашла, – пробормотал я. – Кстати, давно вы у нас дома не были, и мама часто спрашивает о вас. Может, зайдете?

– В следующий раз, – пообещал дядя Вася, а я, когда посмотрел ему в глаза, невольно вспомнил, как он рыдал вчера, и опять пожалел дядю. И он на меня посмотрел, увидел, что я пожалел его, и вдруг, открывая сердце, начал: – Поехал в деревню, встретил женщину – она меня знает, а я ее не могу узнать. Но она вспомнила про тебя, Гриня, и я сразу же узнал Марусю и не поверил глазам, как она расцвела…

Дядя Вася не это хотел сказать, но не находил слов.

– И Маруся мне проболталась, как встретила вас в деревне, – брякнул я, лишь бы не молчать. – Что было потом – не знаю, но я вас поздравляю!

Я сказал это и подумал, зачем еще брякнул: поздравляю! И добавил:

– Ничего не понял, когда она проговорилась, но сейчас, конечно, все понимаю. А вон Маруся идет, – удивляюсь, что возвращается, – наверно, и она вас ищет.

Дядя Вася поспешил к ней навстречу, а я, заскочив в магазин, обнаружил, что не взял деньги. Я повернул обратно и на крыльце решил обождать, пока дядя Вася с Марусей завернут за угол. Магазин на горе – с крыльца видна река; я удивился, какая она сегодня синяя-синяя. Вдруг я осознал, что стою на том самом крыльце, откуда кричал несчастный пьяница: ааааа! И я догадался – выйдя из магазина, он тоже увидел синюю-синюю реку, удивился и заорал: рекааа, но не мог остановиться – и вышло: ааааа! Я так ударил кулаком по перилам, что многие у магазина на площади оглянулись, но только не Маруся с дядей Васей, которые заняты были только собой и своим счастьем. Я успел заметить, как Маруся ухватилась за дядю Васю, и они под руку направились вниз по улице. И, когда они заворачивали за угол, еще успел подсмотреть, как Маруся дяде Васе в глаза заглядывает.

Вернувшись домой, я поинтересовался у мамы:

– Сколько Марусе лет?

– Ей уже скоро на пенсию.

– Разве может женщина в таком возрасте забеременеть? – удивился я и тут же добавил: – Впрочем, у нее ни одного седого волоса и кожа на теле гладкая, как у девушки…

Мама не изумилась, что Маруся забеременела, но осторожно спросила:

– Откуда ты знаешь, что у нее кожа на теле, как у девушки?

– Мы же вместе ходили купаться, – ответил я, – когда у нее украли кошелек.

– Ладно, – махнула рукой мама. – Там кто-то пришел – иди посмотри!

– Никого нет, – прислушался я.

– Ты собирался в деревню, – вспомнила мама. – Купил краску?

– Забыл деньги, – спохватился я. – А какого цвета купить?

– Ты разве не помнишь, каким цветом папа красил?

– А почему голубым? – задумался я.

– Небесным, – пояснила мама. – Иди посмотри – там кто-то пришел!

Хотя в доме ни малейшего звука, я выбежал на кухню и увидел в приоткрытых дверях цыганку. Выпроводив ее, выглянул в окно. Она пошла дальше по улице, пока опять не завернула к кому-то в калитку. Я опомнился и стал собираться в магазин, но цыганка не выходила у меня из головы. Если я не услышал, как она прокралась, то разве могла услышать мама, которая не раз жаловалась, что у нее уши онемели. И я сейчас догадался – мама не услышала, а почувствовала, что кто-то вошел в дом. У меня очень тихо стало в душе, когда я это понял.

Я побрел обратно в магазин и встретил дочку дяди Васи.

– Нашли платок? – спросила она.

– Откуда ты, Улечка, знаешь про платок?

– Мне, – говорит, – через стенку все слышно…

– А-а-а, – покачал я головой, глядя на Улечку, – ты не можешь смириться с тем, что твой папа собирается жениться на Марусе, но он же с ней счастлив. Постарайся и ты полюбить ее. Она же тебя, маленькую, на саночках катала.

– Откуда ты знаешь, что Маруся меня на саночках катала, если тебя тогда на свете еще не было? Зачем она это тебе рассказала? – удивилась Улечка и заглянула мне в глаза: – А что у тебя было с ней?

– А что у меня может быть с ней? – рассердился я. – Разве ты не знаешь, насколько она меня старше?

– Тогда почему же она к тебе ходит?

– Она не ко мне ходит, а к маме, – объяснил я. – Марусина мама и моя дружили с детства, и я тут ни при чем…

На крыльце, прямо над дверью, какая-то птичка свила гнездо и, когда я открыл дверь, вспорхнула над головой. После яркого на улице солнца в доме сумрачно – в окнах стена высохшего на корню бурьяна. Я сбросил с плеч рюкзак, поспешил распахнуть окна и выскочил на крыльцо, чтобы вздохнуть. Уже забыл о птичке, которая свила над дверью гнездо, и она опять вспорхнула над головой. Я вздохнул на крыльце и вернулся в дом. Уже давно в нем никто не живет; воздух затхлый, но из раскрытых окон повеяло пьяной, одуряющей свежестью. Я достал из рюкзака банку с краской, кисти; переложил в старую сумку и снова на улицу.

Посередине улицы прошлогодняя трава по пояс, лишь возле покосившихся заборов протоптаны тропинки. Я выбрался со своего краю на тропинку и побрел на кладбище. Родные упокоившиеся лежали все рядом. Я сразу к папе, помолчал у его могилы – никак не могу свыкнуться, что он здесь. Недавно, перед радоницей, я приезжал сюда; тогда все было вокруг голо и грустно, а сейчас начинает зацветать черемуха и уже весело. Я покрасил ограды и бабушкины и дедушкины цементные памятники в небесный цвет; не успел оглянуться – уже солнце заходит.

За кладбищем – озеро; сел на берегу и стал смотреть на закат. В последних лучах на горке церковь – ниже уже тень и в траве роса. Еще до войны, когда начали организовывать колхозы, с церкви сбросили луковку с крестом – и за эти годы на ее стенах выросли березки. Вспомнив про луковку, я перекрестился. Поднявшись с берега, направился к церкви и вдруг почувствовал, что не один здесь; обмер, прислушиваясь, – ни звука, и, никого не видя вокруг, испугался. Я побрел вдоль берега и вернулся домой огородами, зарастающими лесом.

Назавтра я проснулся оттого, что бешено колотилось в груди сердце. Сквозь стену прошлогоднего бурьяна за окнами пробивались первые лучи солнца. Выйдя на крыльцо, совсем забыл о птичке, которая свила над дверью гнездо, и, когда она вспорхнула над головой, вспомнил, что мне приснилось. Я приехал в деревню – и все, кто на кладбище, живы. У калитки я поцеловался с папой, и вот, когда целовался с ним, – проснулся оттого, что очень сильно забилось сердце.

Я вернулся в дом и только теперь почувствовал, как замерз. Дунул – изо рта пар. Я посмотрел на часы и заторопился. Оделся, собрал рюкзак и вышел на крыльцо попрощаться с птичкой. Я вздыхал и вздыхал, а вокруг так хорошо, что растерялся; не знал, куда шагнуть, и опять прямо с крыльца в бурьян, белый от инея. Уходить не хотелось; я оглядывался и оглядывался, вздыхал и вздыхал – лучше бы вернуться, но завтра два года по папе – и я с мамой собрался пойти в городе в церковь.

Я боялся опоздать на автобус, а до шоссе двенадцать километров. Сначала разогрелся, даже вспотел, но, когда ногам надоело быстро идти, начал пробирать озноб. Я вспомнил про свитер в рюкзаке, достал его; хотя на мне и так один свитер, натянул на себя и этот, но все равно не мог согреться.

За лесом поле. Сквозь мглу тихо светило солнце и, как зимой, не грело. В поле далеко видно, и я увидел одинокую фигурку девочки в красном пальтишке. Она наломала черемухи. За полем деревня, а за деревней уже шоссе. Я прошел через деревню к автобусной остановке. В этой деревне еще жили люди. На остановке стоял в задумчивости мужчина; его провожала жена с пятью детьми. Старшая дочка уже догнала ростом мать, другая девочка в красном пальтишке – поменьше, и еще одна – еще поменьше, а потом мальчик, и еще один совсем маленький мальчик – не отходит от отцовского чемодана. А у отца в руках букет черемухи. Понятно, когда дочка преподнесла ему цветущей черемухи перед разлукой, тот был растроган до слез. Я посмотрел на девочку в красном пальтишке; она как раз оглянулась на самого маленького своего братика, и я оглянулся – глаз не мог от него оторвать, и потом не один раз оглядывался.

Вскоре подъехал автобус. За мной в него вскочил нахмурившийся мужчина с букетом черемухи и с чемоданом. Оставшаяся с детьми женщина перекрестила своего мужа и заодно всех людей в автобусе, потом старшая дочка перекрестила, и – другие дети, но, когда самый маленький мальчик перекрестил меня, – я, расчувствовавшись, едва не разрыдался и теперь понял, почему на него нельзя не оглядываться.