Текст книги "С птицей на голове (сборник)"

Одному в пустыне

Рассказ первый: Не так, как вчера

Я проснулся от звонка. Сбросил с себя скомканное солнце на одеяле и выбежал в коридор, вспоминая оборванный сон: я плыл, загребал и ухватился в воде за ногу женщины, за пятку, – и поднял телефонную трубку – такого же цвета, как пятка, и такую же гладкую.

Звонила Фрося; спросонку одно помню – попросила купить сливок. Только положил трубку, опять звонок, поднимаю.

– Что еще? – спрашиваю.

Наверно, я сказал «что еще» таким тоном, что полминутки никто не отвечал, затем скороговоркой:

– У нас в отделении почтальоны в отпусках, – выпалила. – Придите получите телеграмму, в пятое окошечко. – Потом опомнилась: – Да, это вы Иванов?

– Да, – отвечаю. – Вроде бы.

– Отвечайте серьезно, – говорит.

– Как вас звать, девушка? – спрашиваю.

Положила трубку. Выхожу на улицу и услышал будильник. Он прозвенел глухо, как из-под земли, и я не пальцем нажал на кнопку, а наступил на нее ногой, туфлей. На улице ни души – рань несусветная, и – приятная в сентябре прохлада. Проехал две остановки и зашел в магазин «24 часа». По нему шаталась пьяная женщина. Одета она была как у себя на кухне, однако – туфельки изящные, узкие, на маленьких ногах. Ступая по полу из мраморных плиток, несколько раз, пьяная, поскользнулась и едва не упала, со сладостью выругавшись.

Я подошел к молочному отделу, постучал по стеклу на витрине, заглянул в открытую дверь служебного помещения, спросил у продавщицы из мясного отдела: где эта?

– Сейчас подойдет, – лениво ответила продавщица.

– Этот не выспался, – показала на меня пьяная, и опять едва не поскользнулась, и рассмеялась; чтобы не упасть – ухватила продавщицу из мясного отдела за рукав.

Я показал на открытую дверь и попросил продавщицу:

– Позовите из молочного.

Продавщица не пошевелилась, а пьяная женщина в узких туфельках исчезла за дверью – там был деревянный пол – каблучки за стеной застучали иначе, снова послышался смех, только – приглушенный, задыхающийся, и тут же она вернулась.

– Завтракает, – сообщила и, увидев, что я недоволен, что по-прежнему пальцы дрожат на стекле, пьяная, прошептала: – Пускай покушает спокойно – потом хлынет народ. – Она еще ближе шагнула и поправила у меня воротничок. – Куда ты спешишь?

– Иди домой, – подтолкнула ее появившаяся продавщица из молочного отдела. На ходу она жевала.

– Пакет сливок, – показал я, – не этот, а большой за двадцать два рубля, – и протянул деньги.

В одной руке огрызок яблока, другой продавщица взяла деньги, пересчитала одними пальцами, как карты, и подала маленький пакет, но я ничего не сказал, взял сливки, поглядел пьяной женщине в глаза, окунулся в ее растравленную тоску и выскочил из магазина.

За это время солнечные лучи обрели силу – светили ярко и горячо. Я перебежал улицу, прошел мимо цветочных клумб и, очутившись в тени под деревьями, вдохнул сохранившуюся тут прохладу. Шагал неторопливо, словно ленясь, но утро было такое свежее, что сердце, после того как перебежал улицу, продолжало восторженно биться еще долго.

И когда позвонил в квартиру Фроси, не мог отдышаться, волновался и радовался. Но Фрося не открывала. Еще раз позвонил. За дверью ни звука. Нажал и пальца не отнимал от кнопки звонка. Отпустил ее и прислушался. Затем вышел из подъезда – солнце сияло по-прежнему, все осталось как несколько минут назад: чистое небо, зеленые деревья, девушка с книгой на лавочке и мохнатая собака у ее ног, – однако на сердце холодок и снова думаешь о жизни с горечью.

Обогнул дом, за ним простиралась тень. Листья на кустах и деревцах покрыты были росой. Пробирался между ними, и капли осыпались с листьев и оставляли на рубашке расплывчатые пятна, как на промокашке. Ухватился за решетку на первом этаже и подтянулся. Окно оказалось распахнуто. Увидел на кухне над столом бумажный абажур на длинном проводе с потолка: круглый белый шар среди серых стен. Подтянулся к другому окну. Еще один белый шар. Хотел было крикнуть, позвать, но услышал тишину такую, что нарушить ее не решился. Опять обогнул дом. Собака залаяла на меня, и девушка оторвалась от книги.

Я перебежал улицу, но те деревья, под которыми шел пятнадцать минут назад, оказались уже совсем другими, и от этого стало жутковато, хотя, может быть, я просто не заметил, как в душе разрастается тоска, я свыкся с ней и часто не замечал ее появления – она надвигалась всегда незаметно, подобно тени от облака, – и сейчас, когда увидел деревья другими, осознал в себе ее. Осознал и, сжав зубы, шагал и ни о чем не думал, по сторонам не озирался, взор обратил внутрь себя и опомнился, когда застрял среди людей.

Увидел красотку, к ней подвели лошадь; самая задрипанная лошадь элегантней любой женщины, а эта наверняка из цирка, – и я подошел поближе, конечно, к лошади; в это время красотка повернулась ко мне и посмотрела вскользь. В ее голубых глазах застыли слезы. Шагает навстречу; шуршит длиннющее платье, белое, в лиловых цветах, и с голой спиной, прошуршало; прошуршала, обеими руками поддерживала платье, чтобы не наступить на край; я заметил даже опавший лист, прилипший к подошве туфельки. Красотка подошла к толстому мужчине с бородой. В бороде у него крошки, жует бутерброд. Дальше кинокамера на тележке. Оператор смотрит в нее, а тележку толкают по рельсам рабочие; один из них без рубашки. Одной рукой толкал, другой сжимал бутылку пива. Под оранжевым стеклом пузырями пена.

– Стой! – скомандовал оператор, вытирая со лба пот.

Рабочий поднял бутылку над головой, выпятил губы и закрыл глаза.

– Сначала поскачешь на камеру, – начал объяснять красотке бородатый режиссер. – Затем надо повернуть…

– В этой сцене разве не будет моего крупного плана? – перебила его актриса.

Молодой человек с узким лицом и бесцветными глазами равнодушно глядел вдаль и держал лошадь под уздцы. Из-под хвоста лошади на дорожку зашлепали пахучие катышки.

– Где метелка?! – закричала полная растрепанная женщина; у нее на груди мотаются на шнурке от ботинка очки в серебряной оправе. На лоснящейся от пота шее черные полосы от шнурка.

Я засмеялся; смеешься от самых простых вещей, и от этого настроение переменилось, поехало куда-то дальше по косогору.

– Здесь нужна лопата, – сказал я ей и – вижу: идет навстречу Фрося, подошла и расплакалась.

– Что случилось? – спрашиваю.

– Как я опозорилась, – хнычет.

– В чем дело?

– Я забыла по телефону сказать, чтобы ты купил кофе, и выбежала к магазину, но ты к магазину не пришел, к этому магазину, за углом, около прачечной.

– Да, – сказал я, – я проехал две остановки и зашел в «24 часа».

– А я не думала, что ты зайдешь в «24 часа».

– Ну и что, что я зашел туда?

– Я, – говорит, – ждала тебя здесь, и не было сил ждать, и так захотела кофе, что попросила в магазине, чтобы мне дали в долг маленькую пачечку…

– И – дали?

– Нет, не дали, – опять расхныкалась. – Как я опозорилась!

– Не плачь, – утешаю. – Мы сейчас вернемся и в этом магазинчике, за углом, купим кофе.

– Да, – говорит, – в этом… чтобы они увидели.

Заворачиваем за угол, тут она передумала:

– Нет, лучше пошли в овощной, его уже должны открыть.

– Нет, – говорю, – именно сюда зайдем, чтобы у тебя не осталось чувства, будто ты опозорилась. Кстати, – интересуюсь, – ты получаешь пенсию, почему у тебя нет денег?

– Я их не взяла с собой, просто не взяла, потому что думала: встречу тебя.

Заходим в этот магазин, за углом.

– Слушай, – обнимает меня, – купи сосисок. Кофе не надо. Расхотелось уже. А сосисок очень хочется!

– И кофе, – обещаю, – куплю… – Тут же обращаюсь к продавщице: – Пожалуйста, сосисок.

– Я хочу развесных, – заявила Фрося. – Какие я брала здесь в прошлый раз.

– Развесных нет, – говорит продавщица. – Только в упаковках.

– Тогда пошли в овощной, – тянет меня, – раз у них нет!

– В овощном, – уточняю, – разве есть мясной отдел?

– Да, – утверждает. – Там есть разные отделы.

Подходим к овощному магазину. Дергаю за дверь – еще закрыто. На двери табличка, смотрю на часы – еще минут десять ожидать.

– Что случилось? – наконец спрашиваю. – Зачем ты мне позвонила в такую рань?

– Да, случилось, – объявляет она и не рассказывает, молчит.

– Пока есть время, рассказывай, – говорю.

– Я расскажу дома.

– Потом не будет времени, – говорю. – А пока…

– Нет, – говорит. – Это очень важно – то, что я хочу сказать, и – у этих вонючих баков с мусором, у этого столба я буду лучше молчать…

– Пока есть несколько минут, – вспомнил, – давай зайдем на почту, мне надо получить телеграмму.

– От кого?

– Откуда я знаю, от кого?

– Пошли, – говорит.

Тут я передумал.

– Ладно, – говорю. – По пути на работу зайду.

– От кого, – спрашивает, – телеграмма?

– Не могу знать, – развожу руками. – Ты сама подумай!

– Я вот и думаю, – говорит.

Купил развесных сосисок, кофе – конечно; еще бананов; пришли к ней домой; я все это достаю из пакета и – достал сливки, которые купил в «24 часа», – она увидела маленький пакет, и настроение ее опять переменилось.

– В который раз прошу не покупать маленький пакет, – протянула с разочарованием. – Слушай, Юра, что делать с котятами?

– Это по этому поводу ты меня разбудила?

– Нет, – вздохнула Фрося. – Я делаю тебе предложение, – объявила невозмутимо. – Если ты скажешь «да» – тут же иду стелить постель.

Сумел унять дрожь пальцев, шагнул к окну, головой задел бумажный абажур, еще шаг, и лбом уперся в железную решетку, а руки протянул к деревцам, под которыми недавно пробирался, но сейчас до листвы не дотянулся.

– Вечно ты головой – в абажур, – сказала с грустью Фрося и пальчиками придержала раскачивающийся белый шар. – Позвоню в церковь.

– Зачем? – я вынул руки из решетки.

Она сосредоточенно набирала номер. Меня внезапно затрясло от озноба; хотя я вида не показывал, что волнуюсь, и, наверно, в этом преуспевал, однако в одну минуту устал до изнеможения.

– Можно кого-нибудь из батюшек? – попросила Фрося. – Еще нет никого? – удивилась. – Извините, а с кем я разговариваю? Сторож? В таком случае, может быть, вы подскажете, что делать с котятами?

Сосредоточенно она слушала, хотя что можно ответить на такой простой вопрос, и невольно я усмехнулся, а Фрося кивнула несколько раз сторожу, поблагодарила и положила трубку.

К этому времени закипел чайник. Фрося достала чашки, но я поспешил объявить, что мне на работу.

– К скольки?

– К девяти.

– Успеешь.

– Я и так опаздываю, а еще на почту заскочить.

– Ну и что, если опоздаешь?

– У меня начальник – женщина, – тогда говорю. – А с женщинами трудно.

– Да, с женщинами тяжело, – согласилась Фрося. – Я предпочитаю иметь дело с мужчинами.

Прохожу в коридор и обуваюсь. Фрося поднесла мне кружку с булочкой и исчезла в спальне. Осторожно глотаю горячий кофе и отщипнул от сладкой булочки – тут же захотелось спать, и я зевнул, когда Фрося поднесла котенка.

– Что это значит? – удивляюсь – и нехотя принял его к себе на руки.

– Это ничего не значит, – язвительно замечает.

* * *

Прихожу на почту, в пятом окошечке подают телеграмму, читаю: Вы уволены с работы. Иван Антонович. Изображаю улыбку. Работница почтового отделения тоже улыбнулась и показывает:

– Какая у него хорошая шкурка!

Отцепляю когти от рубашки и протягиваю котенка.

– Возьмите себе на шапку.

– Что вы, что вы? – машет руками.

Выхожу из почты, тут же на ступеньках встречаю девушек: одна в шляпе, у другой – короткая стрижка.

– Предлагаю котенка, – скашиваю глаза, показываю.

– Какая прелесть! – восхищается девушка с короткой стрижкой.

Другая гладит его – изогнутым краем поля шляпы касается моего лица.

– Очень милый, – сказала, – только нам до обеда мотаться по магазинам, потом уезжаем в Воронеж.

Я даже разволновался, не ожидал, что так просто может получиться.

– Поднесу его к поезду, скажите: во сколько и какой вагон.

– Будем очень признательны, – говорит девушка с короткой стрижкой и достает из кармана билет, потом очки: – 195-й поезд, отправляется в 14:40, шестой вагон. Очень милый, – повторяет…

Иду дальше, тень от тучки промелькнула слишком быстро, чересчур мимолетно, вскользь, – настроение вдруг превосходное. Подхожу к своему подъезду, спиной ко мне сидит на лавочке соседка Клава, смотрит вверх. Услышала шаги, обернулась. Даже не поздоровалась. Опять подняла голову:

– Сашка!

Поднимаюсь к себе на второй этаж. И здесь слышно:

– Сашка!

Наливаю в блюдечко молока и тычу в него мордочкой котенка. Уже умеет лакать. Я наконец завалился в постель, однако не могу уснуть, думаю, как бы не проспать 195-й поезд, тогда встал, взял будильник, накручиваю его на полвторого.

– Сашка! – кричит за окном Клава. – Принеси зажигалку, ручку, яблоко и кроссворд! Что?

– Я не могу открыть дверь! – раздается сверху детский голосок.

– На замке такая штучка! – кричит. – Вправо два оборота, – объясняет, – не влево, а вправо!

– Это как? – спрашивает.

– Что же это ты такой?

– Какой?

– Будто из деревни.

Выглядываю в окно – показывает, где право, лево, и – снова:

– Зажигалку, ручку, яблоко и кроссворд!

Опять ложусь в постель и с наслаждением закрываю глаза, не успел закрыть, слышу, как царапается рядом…

– Что я тебе – мама? – спрашиваю и чувствую на одеяле маленький живой комочек, чувствовать его на себе приятно и трогательно, и с этим ощущением начинаю засыпать, тут снова:

– Зажигалку, ручку, яблоко и кроссворд!

Осторожно стаскиваю с себя одеяло с котенком и выглядываю в форточку.

– Клава! – зову.

Она поднимается с лавочки, цокает каблучками по асфальту.

– И кроссворд!..

Подхожу к двери, только отодвинул задвижку – звонит телефон. Поднимаю трубку.

– Юра, доброе утро! – узнаю голос секретарши. – Иван Антонович просил, чтобы ты явился через полчаса.

– Пятнадцать минут назад я получил телеграмму, – отвечаю.

– Ничего не знаю, – положила трубку.

Чувствую что-то за шиворотом. Поворачиваюсь. Клава отдернула руку с травинкой.

– Как ты быстро, – швыряю трубку не глядя и обнимаю Клаву.

– Ух ты, – вздыхает она. – Я не закрыла дверь. – На ее платье сзади на шее пуговичка, я расстегнул, еще какая-то тесемка. Дергаю за тесемку, и узелок на платье развязывается. Клава опять вздыхает и щекочет мне ухо шершавыми губами: – На нас смотрят. – На ее губах горький вкус травинки.

Еще звонок. Подхожу к аппарату. Опять секретарша:

– Иван Антонович просил, чтобы ты по дороге купил курицу.

– Какую?

– Минуточку… – Переспрашивает у Ивана Антоновича: – Какую?

Приоткрывается дверь – несмело и со скрипом. Заглядывает мальчик с ручкой, зажигалкой, яблоком и газетой с кроссвордом.

– Закрой дверь, – шепчет Клава ему.

– Копченую, – уточнила секретарша.

– Хорошо, – отвечаю и – положил трубку, а потом вспомнил, что на курицу не осталось денег.

– Извини, – говорю Клаве, – ты не одолжишь мне двадцать пять рублей?

Она взгрустнула и вышла, шаркает по ступенькам на четвертый этаж, очень медленно поднимается, с голой спиной. Кто-то сверху опускается, слышу шаги. Я не стал дожидаться…

* * *

На улице ужасно душно, невыносимо, жутко… По-прежнему ни облачка. Листья на деревьях пахнут пылью. Туфли прилипают к асфальту. Нагибаюсь – поднял, сколько просил. Вдруг, в одну минуту, очень захотелось есть. Посмотрел на часы, толкаю перед собой дверь – вижу красивую официантку в передничке, за ней – зеркало. Чтобы не видеть себя, листаю меню на стойке бара.

– Вы можете сесть за столик, – предлагает официантка.

– Можно я постою с вами?

– Конечно, – улыбается. – А я устала стоять.

Посмотрел на нее, опять увидел в зеркале себя. Листаю дальше меню, показал:

– Суп из свежих овощей.

– Чай, кофе?

– Ничего, – говорю, – один суп и хлеб.

Сажусь за столик. Соль, перец в баночках и зубочистки. За соседним столиком спиной ко мне сидит дама в шляпе – больше никого. Официантка ушла. Другая появилась и тоже ушла. Беру зубочистки и метаю их одну за другой даме в шляпу. Если бы зубочисток было много, у дамы сидел бы ежик на голове. Появляется официантка, несет даме пиво в бокале. Разумеется, увидела. Посмотрела на меня с удивлением – ничего не сказала. Отошла к стойке и оглянулась. Нет, не на меня, а на даму. Дама пьет пиво. Еще вынула сигаретку. Тоненькую. Закурила. Глоток пива – и сладко затягивается. Котенок мяукает у меня на плече. Дама оглядывается. Я улыбаюсь ей, и она улыбается мне. Или котенку? Нет, котенку! Впрочем, я ее понимаю. Смотрю на часы: как долго! Зачем я сюда зашел? Наверняка только поставили варить суп. Нет, несет. Тарелочку с двумя кусочками белого и двумя кусочками черного хлеба. А ты рассчитывал на полбуханки? Я задумался и нахмурил лоб. На деньги, сколько стоит этот суп, можно купить восемь буханок хлеба и жить четыре дня. Жалею денег, поднял руку и у себя на плече глажу шкурку котика. В кафе заходит еще дама и с ней – две девушки. Садятся. Одна сбрасывает с себя пиджак. Какая белая рука! И какая тонкая и гладкая! Официантка, которая устала стоять, несет чай. Я махаю, что мне не чай, а суп. Она невозмутимо подходит, подносит ближе чашку, ставит ее на столик, – и я вижу: ошибся. Все-таки это суп. Я продолжаю кивать, будто благодарю. Беру ложку и смотрю на часы, потом как-то механически на зубочистки в шляпе, окурок в пепельнице, остатки в бокале и так дальше; другая дама поворачивается ко мне:

– Разве можно так хлебать?

– Извините, – говорю, – очень вкусно и очень спешу.

В шляпе – допила пиво и тоже обернулась:

– Если хотите, могу отдать вам остатки мяса.

– Буду очень рад.

Она поднимается, подходит с тарелкой к моему столику. Наклонила голову, смотрит на котенка, еще нагнулась, чтобы поставить тарелку на стол. Я испугался, подумал: сейчас как посыплются. Упала только одна мне в суп. Она даже не заметила. Заметила девушка с голыми руками. Расхохоталась. Я сначала хотел поставить тарелку с остатками мяса на пол, но подумал и – котенка с плеча на салфетку, к ее тарелке. Нюхает. Довольная дама ушла. Я достал зубочистку из супа и облизал. Смотрю на часы. Съел черный хлеб, принялся за белый. В супе кусочки моркови, свеклы; выловил, осталась жирная вода. Прислушиваюсь: странный звук. Урчит. А, он в первый раз ест мясо. Опять смотрю на часы, подхожу к стойке. Появляется официантка. Отдаю ей деньги. Только сейчас обратил внимание:

– У вас рыжие волосы.

Она отвечает:

– Спасибо.

Беру котенка вместе с кусочком мяса в когтях и сажаю на плечо. Урчит рядом с моим ухом. Выхожу на улицу. Сразу не замечаю, что небо заволокло тучами. Все-таки жирная вода с белым хлебом – это смешно в животе, а потом больно. Кусочек мяса упал на тротуар. Я сначала даже не разобрался, отчего хромаю. Иду по мосту. Перила железные и острые. Поскользнешься – голова с плеч. Поднял ногу и подошвой туфли по перилам. Ласточки над водой. Она течет. Иду, а подо мной гулко. Перешел мост – сверкнула молния. Осветила все, что под мостом. Может быть, и под водой. Не знаю, но догадываюсь. Вокруг трех-, четырехэтажные кирпичные домики. Так потемнело, что в окнах зажигается электрический свет. Улица разрыта. Заглядываю с котенком в яму. В ней черные трубы, облитые смолой. Слышу: шь-шь-шь-шь… – вдали. Поднял голову и догадался, что это на тополе у вокзала листва зашелестела… Шь-шь-шь-шь-шь… Здание вокзала будто в тумане, и над ним хлещет в косую линейку. Сразу же сообразил и побежал назад вдоль рва с трубами. Прохожие смотрят как на идиота. Затем повернул к мосту, но все равно не успел. Как сыпануло с неба белым горохом! Те, которые смеялись надо мной, – сами побежали. Юркнул под мост, над головой свист и шорох дождя, топот – будто не люди, а лошади. Еще проехала машина с каким-то электрическим дребезгом, давила колесами градинки – тысячи их, с таким звуком, словно нож с хрустом рвет полотно. По щетине на щеке – наждачная бумага. Вспомнил про котенка. Лижет меня и дрожит. Ветром сносит на нас водяную пыль. Посмотрел на часы, но стрелок не разглядеть. Чтобы выйти к краю – пришлось потолкаться. Чем ближе к дождю, тем столпившиеся под мостом чаще дышат. Гляжу снова на часы – как раз солнце из-за тучи! Рядом мужчина в очках, снял их и протирает галстуком. Затем смахнул слезы.

Я выбираюсь из-под моста, опять иду вдоль рва с черными трубами. Они сделались еще чернее – лежат в белом. Над крышами радуга. Озон пахнет бензином и снегом. Вижу через яму две доски. На противоположной стороне собака. Иду по доскам. Они подо мной качаются. Сначала одна, потом другая. Собака гавкнула. Нет, не на меня. Оглядываюсь – мужик тянет корову за веревку на рогах. Копыта скользят над ямой. Понятно, что собака гавкает не на котика, а на корову, – испугалась и убежала. Навстречу пьяница. После дождя мокрые штаны с него упали, а он не может их поднять, потому что ведет в руках велосипед.

Поворачиваю за угол – на привокзальной площади столпотворение, играет оркестр. Вижу дальше трибуну, вчера сбитую из позавчера распиленных желтеньких досок. Появляется представительный мужчина при галстуке. Оркестр смолкает, раздаются аплодисменты; еще слышу, как у меня булькает в животе. Представительный мужчина достал бумажку, шуршит, что многократно усилено микрофоном. Аплодисменты заглохли, раздался зычный голос, его подхватило эхо. Вижу аккуратно подстриженные газоны, яркие вывески, росу после дождя, лужи на асфальте, и еще раз увидел лошадь, которую утром снимали в кино. Опять кучи на асфальте! Протискиваюсь среди плащей. На меня оглядываются с изумлением. Я сухой, а они мокрые. Им наверняка пришлось в грозу слушать выступление докладчика. Как интересно! И я жалею о том, что пропустил. Я завидую им, а они завидуют мне.

Подхожу к вокзалу.

– Туда нельзя, – показывает милиционер и – другому милиционеру: – …с коровой по газону – корова тут ни при чем, но я как дал ему по рогам.

– Мне, – говорю, – к поезду на 14:40.

– Движение поездов остановлено, – докладывает другой.

– А к буфету можно?

– Можно, – сказал, глядя в сторону.

Посмотрел и я – пчела в соломенных волосах. Их обладательница оглянулась не на меня, а на милиционера, потом на котенка. Выхожу на перрон – много народу шляется – с цветами, пивом, целуются; мальчишки прыгают, собака с колокольчиком.

Подхожу к телефону-автомату. Набираю номер и очень долго ожидаю.

– Это ты? – наконец поднимает трубку Фрося.

– Да, я, – говорю. – А ты – как?

– Спала.

– Я тебя разбудил?

– Нет.

– Ну, извини.

– Когда ты придешь? – спрашивает, и слышу: зевает.

– У меня проблемы на работе, – говорю. – Вечером освобожусь.

– А где ты сейчас?

– На вокзале.

– Что ты делаешь?

– Начальник попросил купить курицу.

– У тебя же женщина начальник, – вспомнила Фрося.

– Это начальник начальницы, – выкрутился я.

Подходит милиционер и хлопает меня по плечу:

– Нельзя звонить по телефону.

– Почему? – спрашиваю с недоумением.

– Что? – спрашивает Фрося.

– Потому, – говорит милиционер и нажал на рычажок.

Не знаю, что делать. Всегда так, когда спешишь, а потом неизвестно чем заняться. Собираю камешки. Под ногами их много. Подхожу к рельсам. Выбираю гайку на рельсе и бросаю в нее камешки. Ни разу не попал. Опять собираю. Опять ни разу не попал. Люди на меня оглядываются. Камешки отскакивают от рельса в разные стороны. Оглядываюсь по сторонам. Речь закончилась. Под аплодисменты снова захотел есть. Подхожу к бу-фету.

– Булочку.

Продавщица подает бутылку водки.

– Я просил, – говорю, – булочку.

– Ах, – засмеялась, – а я услышала: водочки. Такие, как ты, подходят и только водочки просят, еще ты так одет…

– Как я одет? – интересуюсь.

– Нормально, – говорит, – как все.

Жую и собираю камешки. В левой руке булочка, а правой собираю. Наконец один раз попал. Подходит в который раз милиционер.

– Что вы делаете?

– Бросаю камешки, – бубню с набитым ртом. – А что – нельзя?

– Нельзя.

– Почему?

Не ответил. Жую булочку и смотрю на часы. Опять заиграл оркестр. Толпа расступается: проходят представительные дяди. Я забываю жевать. Они смотрят прямо перед собой, но ничего не видят. Как раз на самого важного – сверху! Охранник подскочил и улыбается с почтением. Начальник достал из кармана носовой платок и пытается глянуть через плечо, но шея у него короткая и толстая. Другие из его сопровождения остановились и задрали головы. С высоченного тополя над ними взлетели вороны, целая стая, и по площади промелькнула, как сетка, тень. Начальник сделал указание; пошли дальше. Им открывают дверки автомобилей. Шикарных черных автомобилей с зеркалами вместо стекол. С зеркалами для меня, для нас. Один за другим автомобили разъезжаются.

Спешу наконец на вокзал. И на вокзале – буфет. Увидел курицу и вспомнил про Ивана Антоновича. По громкоговорителю объявляют, что 195-й поезд отправится через пять минут с третьего пути от второй платформы. Бегу в подземный переход. Через две ступеньки вниз, а потом – вверх. По перрону на второй платформе идет офицер. За ним бибикает машина. Отхожу в сторону. На колесах железная будка с окошечком. На окошке решетка. За ней лицо с раскосыми глазами. Смотрит на меня. И я смотрю на него. Машина проезжает мимо. За ней два солдата с автоматами. Останавливаюсь у шестого вагона. Девчонки увидели меня первые. С короткой стрижкой – отодрала когти котенка от моей рубашки, а с шляпой – протягивает двадцать пять рублей.

Возвращаюсь на вокзал и покупаю курицу; подходит молодая обаятельная женщина.

– Извините, у меня не очень хорошее зрение, – сокрушается. – Во сколько прибывает утренний поезд из Жухович; вторая строчка сверху в расписании – не вижу отчетливо: не то в 6:45, не то в 8:45?

– У тебя глаза цвета асфальта, – вырвалось.

– Ладно, – говорит.

– Ты обиделась? – Я испугался.

Но она не обиделась, а наоборот – оценила, сочла за комплимент, хотя на лице это не отразилось – я заметил только, как края ее губ приятно изогнулись:

– Ладно!

– Кого встречаешь?

– Ребенка.

– Один едет? – и, не дожидаясь ответа, я нашел вторую строчку сверху в расписании: – Тебе придется встать завтра очень рано, – говорю. – Поезд прибывает в 6:45.

– Спасибо, – поблагодарила. – Да, один едет, – добавила, – бабушка, то есть моя мама, посадит сегодня вечером Павлика на поезд, а я его здесь встречу утром.

– Да, это очень важно, – говорю, – если встречаешь одного ребенка – не опоздать.

* * *

Над головой: фрр-рр-р-р… – стремительно, потом дверь стукнула, забыл придержать. Испугался и не сразу сообразил, что это птичка выпорхнула из подъезда, и я глубоко вздохнул, когда нажал на кнопку звонка.

– Проходи, – сказала Фрося, открывая, – а я немножко полежу, досплю; оттого что резко вскочила – голова кружится.

И она легла обратно в постель, накрывшись одеялом, и веки ее сомкнулись. Я присел рядом. На столе лежала газета, я развернул ее, но читать не смог. Вскоре Фрося открыла глаза; если бы она не открыла, я бы тихонечко поднялся и ушел, и все сложилось, может быть, иначе, но вижу: она просыпается, и я решил ее не подгонять. Рядом с газетой лежала ручка, я взял ее и начал обводить заголовки статей, просто черкать что-то, рисовать на фотографиях женщинам усы. Тут зазвонил телефон. Фрося нехотя поднялась и прошла в другую комнату, подняла трубку, ничего не спрашивала, а отвечала немногословно:

– Да, нет, да, нет, нет, да…

Потом направилась в ванную – слышу, как умывается; наконец вернулась в комнату – я бросил газету и поднялся:

– Извини, у меня нет сегодня времени.

Она как-то странно молчала, при этом на лице – никакого выражения. Я посмотрел на часы и еще присел, решил еще побыть с ней, совсем немножко, а она достала из тумбочки помаду, коробочку с тенями, осторожно – кисточкой по ресницам, затем будто вспомнила обо мне, подошла, взяла карандаш из моей руки и на полях газеты стала писать, написала: 17 июля умерла моя мама. Положила карандаш на газету и назад – к зеркалу, взяла помаду и провела ею по губам и все же вздрогнула, когда опять по межгороду затрезвонил телефон.

Продолжаю рисовать женщинам усы и слышу снова:

– Да, нет, да, нет, нет, да…

На этот раз Фрося сразу же после разговора объявила:

– Она забыла сказать, что ее мама умерла 16 июля.

– Кто – она?

– ОНА.

– Твоя родственница?

– Нет, – покачала головой. – Чужой человек.

– А почему? – удивляюсь, – родные не сообщили тебе, ведь прошло уже два с половиной месяца, и если бы не чужой человек…

– Она еще сказала, что папа хочет приехать ко мне.

– Иди позвони ему, – говорю, – сейчас же.

– Там нет телефона, – разводит руками.

– Дай телеграмму, – говорю. – Напиши письмо хотя бы.

– Может, ты напишешь?

– Хорошо, я напишу, – соглашаюсь. – Только не сейчас.

– И ты такой же, как остальные, – говорит.

– Меня ждут, – оправдываюсь.

– Кто? – с насмешкой интересуется.

– Она болела? – расспрашиваю про Фросину маму. – Как она умерла?

– Нет, она совсем не болела. Она подошла к окну, посмотрела в него, упала и умерла. Что это ты рисуешь? – показывает. – Нарисовал?..

– Где?

– На газете.

– Это? – сам себе удивляюсь. – Вот труба, а это дым из трубы.

– На полгазеты, – говорит.

– Ну и что?

– Рисуешь, как маленький ребенок, – усмехается. – Дым колечками.

Решительно поднимаюсь и объявляю, что мне надо идти.

– И я с тобой, – говорит. – Я уже готова. Почти готова. Только еще на щеках румянец положить.

– Куда со мной?

– Куда угодно, – говорит. – Мне безразлично.

– А мне не безразлично.

– Я тебя не узнаю, – протянула.

– Скоро я вернусь, – обещаю. – Подожди.

– Я тебя ждала всю жизнь, – заявляет. – И я уже не могу больше ждать.

– Меня ожидает женщина, – говорю. – Если ты хочешь знать…

– Не хочу, – говорит. И добавила: – Я не верю, что тебя может ожидать женщина.

– Почему? – удивляюсь.

Она не отвечает.

– Я прошу тебя, – говорю. – Послушай меня. В моем отношении к тебе ничего не изменилось и не может перемениться, однако ты можешь помешать моему счастью, – объясняю. – Давай не будем ругаться. Останься, – говорю. – А я потом ей расскажу о тебе. Это же длинная история. И так сразу нельзя. Послушай меня хоть на этот раз.

Надела белый плащ и на ноги белые туфельки.

– Как? – спрашивает. – Идет?

– Ладно, – говорю. – Пошли. Только скорее.

Закрыла квартиру. Выходим из подъезда. Но ее нет. Я туда, сюда – нигде нет. Не знаю, что подумать.

Фрося показывает:

– Смотри, какое небо.

А я смотрю в землю.

– Подыми голову, – говорит.

– Отстань, – прошу.

– Нет, посмотри, – настаивает.

Посмотрел.

– Ну и что? – спрашиваю.

– Ты не переживай, – продолжает. – Небритый, – погладила по щеке. – Ни одна женщина. Ни одна…

– Нет, – говорю.

– Поверь мне, – говорит. – Только я.

Иду, с каждым шагом быстрее. Она за мной побежала, стучит каблучками. Я повернулся.

– Может, все-таки ты осталась бы дома, – говорю.

– Какой ты жестокосердный, – говорит. – Теперь, когда я получила известие, со мной так обращаешься…

Иду очень быстро и уже не слышу каблучков за собой. На остановке обошел всех ожидающих и каждому – даже мужчинам – посмотрел в лицо. Не могу стоять, тогда отправился пешком. Прошел две остановки, и – когда шагал у другой – догоняет автобус, из него выходит Фрося.