Текст книги "С птицей на голове (сборник)"

Глава седьмая

Необычайное количество ворон в городе Октябре, беспрерывное их карканье и беспокойство, перелеты с дерева на дерево вокруг обезглавленной церкви, из которой соорудили бассейн, – все это подчеркивало обреченность Ваниного места рождения, а старого из огромных черных бревен отеческого дома мальчик боялся и целые дни проводил в цветущем в ту пору саду. Однажды Марфа Ивановна, опираясь на бамбуковую тросточку, ушла куда-то и долго не возвращалась, а когда вернулась – вынесла сыночку еду в сад, но из-за сильной тоски есть он не мог. Лишь только вечером, когда в доме зажгли огни и надвигающаяся темнота оказалась несравненно более страшной, чем умирающий родитель, Ваня вместе с матерью, которую долго еще вынуждал упрашивать, осмелился войти в дом, полный таинственных запахов и уставленный старинной мрачной мебелью. Марфа Ивановна объявила Ване, что отец хочет видеть его. Сразу за порогом старого дома скука обняла Ванину грудь. Мальчик еле дышал. Он так редко видел отца, что, казалось, позабыл его облик. Митрофан Афанасьевич находился в отдельной комнате и, затаившись, умирал. Несколько полусумеречных покоев Ваня прошел вслед за матерью на цыпочках, но страхи его не оправдались. Отец оказался обыкновенным пожилым человеком, который не лежал на кровати, как представлялось мальчику в саду, а сидел в кресле в своей каморке и, увидев сыночка, заулыбался, показав золотые и железные зубы, и тихим голосом известил Ваню о предстоящей поездке в Гробово, где он возьмет его с собой на охоту. О болезни лишь свидетельствовали отчаянная худоба Митрофана Афанасьевича и ведро около кресла, в которое он время от времени плевал. Но долго около себя жену и сыночка Митрофан Афанасьевич не задерживал и вскоре отправил ужинать и спать. И только тогда Ваня почувствовал, как проголодался, когда мама вывела его на кухню и принялась загромождать стол всевозможными яствами, специально приготавливаемыми для сыночка, единственной ее радости на старости лет, хотя детей она родила и вырастила много. Вскоре Ваня утонул в перине и, как ребенок, легко отдался забытью, пресыщенному невероятными снами, которые нигде так не снились и в таком количестве, как в этом городе, бывшем Снове.

Назавтра мальчик проснулся на руках родительницы, уже в автомобиле, за рулем которого сидел самый старший его брат Филарет, и Ваня догадался, что это к нему, проживающему отдельно и имеющему собственный автомобиль, мать вчера ходила договариваться о поездке в Гробово. Мальчик, затаив дыхание, стал рассматривать в окошках картины, которые, как бесконечный свиток – с одной стороны раскрывались, а с другой – собирались. Иногда вдали на дороге показывалась железная муха и медленно приближалась навстречу, а приблизившись до размеров чудовища, мгновенно, со свистом проносилась мимо. Но скоро Гробовы съехали с хорошей дороги на проселочную и стали прыгать по корням деревьев и объезжать бесконечные огромные лужи. Теперь редко встречались автомобили. Вокруг шумел дикий лес, изредка прерываемый речками, лугами, полями и деревнями с разоренными церквями и кладбищами. И конца и края не было видно этому мучительному пространству, от которого исходило уныние бесконечное. И люди, что встречались по дороге, на полях либо в деревнях, казались путешественникам братьями и сестрами – оттого, что выражение лиц у всех оказывалось одно: от страданий – блаженное. Лица у людей были как на старинных иконах: черные, смирные и строгие. Ваня с таким вниманием глядел в окно, что только через несколько часов вспомнил про отца и увидел его. Митрофан Афанасьевич сидел впереди, рядом с Филаретом, и молчал, как и Ваня, всем своим существом устремленный к проплывающим картинам, полагая, что видит все это в последний раз. А Ваня почувствовал, что и мама, и брат тем более едут неохотно в Гробово, и догадался, что они отправились на родину по прихоти больного старика. Осознав, что умирает, тот пожелал в последний раз навестить Гробово, в котором родился, и оставшихся в нем родственников. Невольно избороздившие чело Митрофана Афанасьевича нахлынувшие на него воспоминания незаметно перетекали в печаль, неуловимо смешиваясь с реальностью, и от этого путешествие на родину походило на сон и несомненно становилось для старика трогательным и увлекательным, и поэтому прекрасным, но ВРЕМЯ, оглянувшись назад из автомобиля на проплывающие мимо селения, и эту красоту превращало в ничто – а Марфа Ивановна давно выплакала все слезы, и лицо ее окаменело.

Дорога была тяжелая. Часто автомобиль так встряхивало, что Ваня прыгал на сиденье, а взрослые головами стучались о потолок. В конце концов машина въехала в огромную лужу и увязла в ней. Филарет вытащил из автомобиля мать с бамбуковой тросточкой и на руках перенес через лужу, а затем и младшего брата – и Ваня тоже остался в ботиночках. Но Митрофан Афанасьевич сам пожелал передвигаться и разутыми ногами, как и Филарет, подымал муть в теплой воде. Такие приключения, несколько раз повторявшиеся, очень Ване понравились, потому что то незнакомое и таинственное, что он видел из окна, в таких случаях можно было пощупать, унюхать и даже попробовать на зуб. Природа Ваню привлекала, и весенние краски изумляли; он почувствовал счастье на невеселой земле, и полюбил даже грязь, и завидовал взрослым, которым приходилось перебредать лужи и стоять босиком в колючей траве – то, что она колючая, Ваня узнал не ногами, а ладонями, покуда Филарет выезжал из воды на освобожденной от пассажиров машине.

Митрофан Афанасьевич начинал узнавать родные места, указывая дрожащим пальцем; но чем ближе подъезжали к Гробову, тем мальчику становилось печальнее, наверное, от пресыщения робкой души красотой и предчувствия чего-то необыкновенного. Ваня взволновался до такой степени, что слезы выступили у него на глазах, и он не выдержал и разрыдался. Вдруг автомобиль остановился, мальчика все бросили, и вынесли из машины босого Митрофана Афанасьевича с позеленевшим лицом, и положили в цветы на траве, среди которых тот ужасно закричал и закашлялся, и Ваня краем глаза даже увидел, как от такого крика все нутро отца вывалилось через рот. Ваня осознал смерть – именно в цветах. Благо дверки в горячей машине остались открыты, мальчик выскочил из нее, зажмурив глаза, и побежал в другую сторону от смерти, в лесу повалился в мягкий теплый мох и сильно зажал пальцами уши. Вдали на холме виднелись все те же фиолетовые цветы; тени от берез, волновавшихся на ветру, мотались по ним, и представлялось, что из земли подымается дым. Когда руки Ванины ослабели и слух возвратился к нему, он ничего страшного и вообще человеческого не услышал. Под горячими солнечными лучами он разомлел и забылся под неумолкаемое птичье пение.

Очнулся мальчик в движущейся машине на руках матери. Все пассажиры сидели на своих местах, в том числе Митрофан Афанасьевич, несколько раз засмеявшийся без всякого, казалось, на то повода. Ване рассказали о причине перемены отцовского настроения: оттого что автомобиль прыгал на дороге по корням деревьев, внутренности у старика растряслись, и черви, которые сосали из него силы, – «вышли», но, возможно, – еще и под влиянием чистого лесного воздуха, которым больной надышался, когда машина застревала в лужах. Митрофан Афанасьевич время от времени повторял, каждый раз удивляясь: «Как легко мне дышать! Как хорошо!» Всем стало ясно, что старик выздоровеет, и теперь поездка в Гробово теряла всякий смысл – подумалось родным Митрофана Афанасьевича. Сейчас уже Марфа Ивановна принялась часто останавливать автомобиль: ей надоело столь долго ехать, и – прогуливалась около дороги, опираясь на бамбуковую тросточку. Все чаще и чаще с возвышенностей открывались необозримые дали. Ваня, как зачарованный, раскрыв рот, оглядывал манящую воздушную голубизну, забывая про находящихся рядом – пусть и родных, и раз вслух восхитился и, спохватившись же, заозирался вокруг. Но отец и мать, наверное, не услышали, а Филарет, которого особенно тяжко мучило прекрасное, при остановках в таких благодатных местностях стал прятаться от родителей: хоть в овраг, хоть за куст, – пытаясь застрелиться (он имел пистолет); а когда Митрофан Афанасьевич выманил у него пистолет, пытался зарезаться – может быть, боясь увидеть родину, где не бывал много лет со времени переезда в Октябрь в отличие от остальных своих братьев, которым посчастливилось побывать на похоронах дяди Тимофея. И добрались бы нежные путешественники в Гробово такой ленивой прогулкой – неизвестно, если бы Филарет сам не попросил привязать себя к сиденью автомобиля, и – поехали не останавливаясь. И вот – Митрофан Афанасьевич и Марфа Ивановна зарыдали: Гробово, еще невидимое за пышным лесом, выдало себя петушиным пением.

Автомобиль выбрался из леса и скатился с возвышенности в долину к речке Сосне, на другом берегу которой и располагалось Гробово. Не доехав до старого горбатого моста, Филарет свернул в сторону и по бережку приблизился к единственному на этой низкой стороне ветхому домику, с хозяйственными постройками, еще более дряхлыми, и с запущенным садиком. Как машина остановилась, Ване сделалось пусто от разочарования, ему хотелось ехать и ехать все далее, до какого-то совершенно необыкновенного места, которого он и не мог представить. Взрослые вылезли на траву, вслед за ними и мальчик, скрепя сердце. И даже тучка затемнила берег, где прохаживался ветерок, и после душного автомобиля Ваня задрожал от вдруг нашедшего на него легкого озноба.

Митрофан Афанасьевич сильно ослабел после того, как из него «вышли черви». Филарет поддерживал его. Следом за ними ковыляла Марфа Ивановна, опираясь на бамбуковую тросточку. Ваня схватился за мамину руку и очутился в заветном домике отца. В лачужке пахло невыносимой сыростью после недавнего затопления во время паводка. Пришедшие столпились у порога. Ване стало тяжело дышать, но он пробрался с не присущей ему смелостью на середину избы и увидел за столиком у окна древнюю старуху, которая читала толстую пожелтевшую книгу и не обращала на гостей никакого внимания. Митрофан Афанасьевич несколько раз попытался заговорить со своей мамой и рассказать, кем он ей приходится, но она ничего не слышала. Неловкая, тяжелая минута наступила для приехавших на родину, как тут в домик вбежала молодая женщина и расцеловала всех. Это оказалась Ванина двоюродная сестра, дочка покойного Тимофея Афанасьевича – Катя, которая после немецкого плена не уехала в Ленинград, как другие ее братья и сестры, потому что ей пришлось остаться с мужем, но она с ним по одной доске пройти не желала после Германии и, в конце концов, разошлась с беднягой.

С шестипалой матерью Катя не захотела жить и обосновалась у Химки, и вот сейчас накрывала на стол – не на тот стол, за которым сидела старуха за книгой, а на другой. Ваня, набравшись храбрости, подошел к своей бабушке. Она заканчивала читать последние страницы черной толстой книги и ела медовый пряник, но внуку не дала, и Ваня почувствовал, что это ее последний пряник. Горожане с Катей сели обедать. На столе, ломившемся от обилия еды, лежали веточки, которыми отмахивали мух, и вокруг торжествовала такая грязь, что Марфа Ивановна не могла кушать, хотя Ваня ел много и с удовольствием, но вдруг вспомнил про отцовских червей в цветах и потерял всякий аппетит. Митрофан же Афанасьевич пожелал выпить, что свидетельствовало о явном его выздоровлении, но с первой рюмки сильно опьянел, и Ване сделалось ясно, что отец не выйдет с ним на охоту, о которой мальчик все-таки мечтал. Ваня попросил разрешения у матери погулять по лугу, но только вылез из-за стола, как бабушка, дочитав последнюю страницу, закрыла книгу, встала из-за своего столика у окна и, все еще догрызая медовый пряник, подошла к внуку, взяла его за ручку, и они вышли на воздух.

Уже вечерело. В кустах у речки начинали соловьи, которых Ваня никогда не слышал и которые поразили его своими восхитительными трелями, щелканьем и переливами. Лягушки оглушали всю долину реки неистовым каким-то скрежетом из миллионов утроб. Ваня даже не знал: чьи это звуки? – но внимал им самозабвенно, принимая их к себе в сердце. Весь этот весенний гам вокруг мальчика оглушил его и потряс. Ваня не мог даже различать отдельно пение соловья от кваканья лягушки. Все сливалось для него в одну великолепную необыкновенную мелодию. Мальчик продвигался дальше с бабушкой по лугу, причем она вела его не по тропинке, а напролом по кустам, обрызганным росой, и Ваня выходил из них испачканный цветами. Весенние звуки, и краски, и запахи приобретали особое выражение от надвигающейся близкой ночи, и Ванино предчувствие необыкновенного в Гробове наконец сбывалось. Он оказался поражен таинственной величественностью природы и отдался ей всей душой, которая, казалось, отделилась от его легкого тела и объяла все вокруг.

Даже обилие комаров и их заунывный звон и укусы не раздражали сыночка Гробовых из Октября. Чувство родины входило в самую суть его. Не оглядываясь по сторонам, он брел с бабушкой, с которой совершенно не было страшно, и глядел вдаль с восторгом, и не заметил, как скрылось за дальним лесом солнце. Сиреневый туман стал струиться из мокрой травы. Ваня задрожал от холода и, пожалуй, еще от душевного переворота или от настоящего рождения. Начинало жутко темнеть, теплые краски меркли, но зато звуки с новой силой зазвучали в прохладном и сыром воздухе. Бабушка все время бормотала, и Ваня чувствовал жар ее руки своей маленькой ладошкой. Вот – лес подобрался к самому берегу, и путешественники очутились в пронзительных запахах черемухи. Голова мальчика закружилась. Впереди ничего не просматривалось от темноты, и он брел с поднятой головой и смотрел вверх, где через листву и иголки плыли звезды. Скоро голубоватый свет залил землю, и от стволов деревьев упали легкие прозрачные тени, которыми ранее было охвачено все вокруг.

И бабушка Химка, и Ваня утомились уже продираться сквозь густые заросли, старуха бормотала все громче, иногда горячие ее слезы брызгали внуку на лицо или на руки. Вдруг сзади послышался шелест и треск сучьев под ногами погони. Взволнованная и тяжело дышащая Марфа Ивановна, опирающаяся на бамбуковую палочку, и разрумянившаяся Катя догнали беглецов и принялись с негодованием распекать старую Химку на весь ночной лес. Вот тут Ване сделалось страшно, и он захныкал. А древняя бабушка продолжала бормотать что-то свое, не только не слыша окружающих, но и не желая их слушать. Старуху повернули назад, но обратный путь затянулся на целую ночь, потому что Химка, после того как ее с внуком догнали, обессилела вдруг и часто садилась на пни, а то и прямо в росную траву. Марфа Ивановна и Катя успокоились, когда выбрались из леса, и из разговора между собой взрослых Ваня узнал, что бабушка на праздничном обеде в честь приехавших из Октября дочитала толстую книгу, называемую Библией, над которой сидела много лет, и незаметно сошла с ума. Бредя обратно и размышляя над тем, куда старуха вела мальчика, Марфа Ивановна и Катя разыскали дорожку и возвращались домой (для Вани – именно – домой) – по ней, а не по тому темному следу сбитых рос на бледной травяной земле, по которому мальчика и бабушку Химку нашли.

Митрофан Афанасьевич тоже не спал – с пистолетом и с ножами Филарета, все это время сторожа его, и с нетерпением дожидался возвращения погони на лавочке возле домика, на котором запечатлелись первые лучи солнца. Марфа Ивановна, утомившись, присела рядом с мужем и заплакала, указывая бамбуковой тросточкой на дом на другой стороне речки, в котором она родилась, – где теперь жили чужие люди. Тут от реки повалил густой туман и заслонил солнце. Всем сделалось грустно, оттого, может быть, что поймали Ваню с бабушкой, но скоро опять показалось светило над рассеявшимся над землей облаком, и освободилось чистое небо, и птичьи песни под рев лягушек с новой силой и азартом грянули вокруг, и вся земля и все над ней просияло так, как никогда в Ваниной последующей жизни.

Вошедши в дом, обнаружили Филарета также незаснувшим: несчастный, зевая, просидел в помещении, ни разу за все время посещения Гробова даже не выглянув из лачужки и, казалось, не интересуясь ничем. Но отчим с матерью на него внимания старались не обращать, чтобы не высказать ему какое-нибудь «лишнее слово», не понимая, почему он так странно ведет себя в родных местах. А маленький брат его, с удовольствием позавтракав деревенской пищей, несмотря на то что опять вспомнил про червей отца, объявил, что из Гробова не уедет никуда. Ничего не ответив на его слова, взрослые после бессонной ночи решили вздремнуть. Хотя глаза мальчика слипались от горячих солнечных лучей, он сейчас не мог позволить себе забыться, и когда взрослые успокоились на кроватях, выбрался на воздух и сел на лавочке возле домика – теперь ему и этой малости было довольно… Пробудившись без сыночка, Марфа Ивановна выбежала из лачужки и стала громко звать Ваню, разбудив всех в доме. Тут Филарет предложил младшему брату покататься на автомобиле по деревне. Ваня, не подозревая ничего, согласился. Обрадовавшись, Филарет посадил его рядом с собой и разрешил подержаться за руль, а родители сели на задние сиденья. Филарет действительно проехал по деревянному мосту на другой берег речки, но больше Ваня ничего не помнил: он проснулся, как вчера – на заднем сиденье, и вскочил с коленей матери, когда машина катила далеко от Гробова по хорошей дороге, без корней деревьев и без луж, а мимо с урчаньем проносились всевозможные автомобили… Но люди, которые сидели в них, не казались счастливыми, а, наоборот, от длительной езды они были печальны, как Ваня или родители, или непоправимо уже страдали, иногда же ехали истуканы, потерявшие живые черты… Тут Ваня опомнился и рассказал, что ему приснился бельгийский бык. Филарет, за рулем – не оборачиваясь, с недоверием спросил у мальчика: «Разве на нем было написано, что он бельгийский?» Ваня, еще не умевший читать тогда, ответил: «Кто-то во сне сказал мне, что он – бельгийский! Да и если бы не сказал, я быка сразу узнал». – «А разве ты его видел?» – удивился Митрофан Афанасьевич. «Во время моего первого путешествия в Гробово», – отвечал Ваня. «Неужели ты помнишь похороны Тимофея Афанасьевича?» – изумилась Марфа Ивановна. «Совершенно ничего не помню, но бельгийского быка – отчетливо!» – воскликнул мальчик.

Упоминание об этом быке из уст Вани неотразимо подействовало на взрослых… Вскоре показался город Октябрь, и путешественники въехали опять в него.

Глава восьмая

Старший сын Марфы Ивановны Филарет, когда братья его украли бельгийского быка у бабушки Химки, пребывал в армии, в которую его забрили еще до окончания войны и в которой он после победы дослужился до офицера и находился на должности начальника склада. Человеком Филарет был невероятно способным: еще подростком во время войны в окрестностях Октября разыскивал он обломки сбитых самолетов и из алюминия наловчился отливать чугунки и продавал их на базаре… И вот когда Филарета демобилизовали, он приехал из Германии в Октябрь на немецком автомобиле с одним только чемоданом, но в котором находился миллион иголок, а одна иголка стоила рубль. Вскоре из Германии по железной дороге пришли еще два вагона с мебелью, картинами и роялем. Все это богатство не влезло в огромный дом родителей и даже в сарай, и Филарет взялся продавать лишнее. Покупатели приходили в сад Гробовых, заставленный немецкой мебелью, и рассматривали старинное дерево, которое черное рыжело на солнце и омывалось дождем, а опадающие яблоки разбивались об острые края.

У Филарета вскоре нашлись друзья, которые помогли ему устроиться на склад при железной дороге, где они промышляли, и сын Марфы Ивановны поставил дело так, что компания стала воровать зерно вагонами. Филарет был такой человек, что любил повеселиться и показать себя людям. Каждый день в доме у Гробовых начали собираться гости. Как возьмется танцевать Филарет – ходил колесом, становился на голову! Гости по очереди пытались играть на доставленном из Германии рояле и грохотали так, что, казалось, стены рухнут, увешанные немецкими картинами с русалками в позолоченных рамах… Наконец Филарет выбрал себе красавицу – будто с картины – и женился на ней. На свадьбе, когда обычно женихи ведут себя скромно, Филарет не знал, что ему такого вытворить оригинального, так как и силе своей, и удали не мог найти должного применения, и – зычный хохот его разражался беспрерывно. И в конце концов не столько приглашенные к караваю одарили новобрачных, как жених – гостей, которым после насильно вливали во рты большими кружками: мужчинам – водку, а женщинам – вино; и в результате Филарет, сам – навеселе, развозил гостей целую ночь на своем немецком автомобиле, и рядом с ним каталась до утра молодая жена, пока, распечалившись, не заснула у него на плече.

Красавица жила одна в большом доме, и Филарет после свадьбы переехал к ней с немецкой обстановкой и с переполненной от счастья душой. Но жена выпала ему неудачная – в том смысле, что не могла родить, а Филарет очень хотел детей, и – после того, как убедился в неспособности супруги стать матерью, ходил потерянный. В результате он нашел другую женщину, но жена узнала, и стала устраивать скандалы, и подала заявление в товарищеский суд – на складе, на котором работал бедняга. Если раньше Филарет постоянно улыбался и шутил, пребывая, как правило, в превосходном настроении, то постепенно жизнь для него начинала утрачивать свои разнообразные прелести, и он только по привычке веселился и старался казаться прежним. Вскоре все чувства Филарета к жене безвозвратно исчезли. Неизвестно, чем бы это все закончилось, если бы супруга его в свое время не заняла дом, в котором ранее проживали убитые немцами евреи. И когда Филарет и красивая его «пустая» жена копали однажды во дворе ямку для столбика, то нашли горшок, полный золота. И это золото не позволило Филарету окончательно расстаться со сделавшейся ему ненавистной женщиной, потому что они не захотели делить золото: каждому из них представлялось, что именно он нашел клад. От такой неразрешимой ситуации Филарет принялся сильно пить и вино и водку уже не покупал бутылками, а привозил ящиками в бывший еврейский дом… И вот когда на старости лет Марфа Ивановна и Митрофан Афанасьевич остались одни с последним сыночком Ваней, Филарет особенно полюбил маленького брата, будто своего желанного ребенка.