Текст книги "Взыскующие знания"

Во-первых, свидетельство самого Mago, писавшего Чези: «Я сам … наблюдал углубления и подъемы на Луне, а также Галактики, Плеяды и более мелкие звезды, но несовершенства моего инструмента (курсив мой. – Ю. П.) и слабости, присущие пожилым людям, не позволили мне рассмотреть звезды, движущиеся вокруг Юпитера» (см. также курсив в письме неизвестному адресату на предыдущей странице).

Во-вторых, письмо Рафаэлло Гуалтеротти (1548–1639), поэта и художника при дворе Великих герцогов Флоренции из семьи Медичи и астронома-любителя, адресованное 24 апреля 1610 года Галилею, его многолетнему другу[67]67
  Гуалтеротти также претендовал на приоритет в изобретении зрительной трубы.


[Закрыть]:

«Прославленный сеньор,

Вы уехали раньше, чем я смог обсудить с Вами некоторые важные вопросы, и надеюсь, мы вернемся к ним, когда представится удобный случай. Между тем, я узнал, что Вы видели occhiale мессера Джамбаттисты, Миланца, и дали ему высокую оценку. Прошло двенадцать лет с тех пор, как я сделал инструмент, предназначенный не для наблюдения за удаленными предметами и измерения положения звезд, а для пользы участвующих в турнире кавалеристов (? – Ю. П.) и для военных целей (per benefizio di un cavalier in giostra e in guerra)… Но поскольку он представлялся мне ничтожной вещь, я пренебрег им. Услышав, однако, разговоры о Фламандцах (Flammingo), я вновь взял мои линзы и картон, соединил их и начал раздумывать над использованием инструмента… Посредством его я увидел различные земные и небесные объекты много лучше, чем через occhiale Джамбаттисты из Милана…».

Хотя приведенных свидетельств может быть и недостаточно, мне представляется, что какая-то зрительная труба у Порты была[68]68
  «Я сам лучше кинусь под паровоз, чем брошу на рельсы героя», – писал по сходному случаю Михаил Светлов.


[Закрыть] (весьма вероятно, что, учитывая почтенный возраст ученого, он не изготавливал ее сам, а лишь руководил работой).

Обратите внимание на то, что Галилей (если верить словам Гуалтеротти), был знаком с трубой Порты и даже «дал ей высокую оценку», но нигде ни словом не обмолвился об этом[69]69
  За четыре месяца до кончины Порта, как обычно преувеличивая свои возможности, писал Галилею, что собирается изготовить телескоп, который был бы «в сто раз сильнее существующих», но не осуществил свой замысел (да это было и практически невыполнимо в то время).


[Закрыть]. Великий ученый не очень-то любил делить славу с другими (известно, в частности, не разрешал пользоваться своим телескопом другим астрономам, дабы те не могли собрать «букет открытий»).

И в заключение хочется подчеркнуть, что в отличие от «ученых гладиаторов» XVI века, которые в жестоких словесных и устных боях отстаивали свой изобретательский приоритет[70]70
  Достаточно вспомнить «великую контроверзу» Николы Тартальи и Джироламо Кардано – спор о приоритете в открытии способа решения кубических уравнений.


[Закрыть], и Галилей, и Порта вели себя по джентельменски: первый письменно заявлял, что «трубу» изобрел не он, а «некий фламандец», второй неожиданно скромно высказывался о своем первенстве и воздавал хвалу Галилею[71]71
  Вспомним, как Порта грубо отзывался о Уильяме Гильберте.


[Закрыть]: «Я действительно рад тому, что мое довольно грубое и пустяковое изобретение приобрело такую значимость благодаря его использованию таким талантливым и изобретательным ученым, каким является выдающийся математик Галилео Галилей, показавший, что многие планеты совершают движение в небе и что столь многочисленные новые звезды, скрытые в течение многих столетий, сияют на небесном своде …» (Из письма Порты немецкому физику и естествоиспытателю Иоганну Фаберу).

Рис. 3–3. Обложка книги «Человеческая физиогномика»

Физио– и прочии гномии

Идея всеобщего взаимного соответствия в мире, «знаковая система» бытия, на которых покоится магическая философия Порта, лежит также в основе его четырех авгуральных книг, написанных в восьмидесятые годы. «Великий Создатель и Творец всех вещей, – заявлял Порта, – всегда соблюдал один и тот же порядок во всех своих трудах. Осознав это, я пришел к некоторым умозаключениям, которые использовал в своих работах по человеческой, ботанической и небесной физиогномики»[72]72
  Физиогномика – древнейшая наука, берущая свое начало в сочинениях древних греков. Интересно, что одной из первых книг, переведенных с латыни на русский язык (XVII век), был физиогномический трактат шотландского алхимика, астролога и переводчика с арабского Майкла Скотта (ок. 1175–ок.1234) «Секреты природы…», известный в русском переводе как «О естествовани». Вот примеры средневековой физиогномики, заимствованные из этого трактата: «Смех мног бывает во устех глупых имуще селезень велику или малу. Его же губа охотно смеется знаменует того человека проста, суетна и непостоянна… Аще кто редко смеется и вократце знаменует человека постоянна, скупа, хитра, доброразумна… и работающа. Его же губа негораздо движется ко смеху знаменует человека мудро самомышлениа хитра, остроумна, терпелива, скупа, тщателна…».


[Закрыть].

В «Человеческой физиогномике» (рис. 3–3) он утверждает, что если человек чертами лица напоминает какое-либо животное, то и в характере у него много такого, что присуще этому животному. Например, человек внешне похожий на обезьяну – робок, глуп и беспокоен; на страуса – робок, норовист и флегматичен; на свинью – обладает «свинскими» повадками и чертами характера (жадно ест, груб, раздражителен, недисциплинирован, нечистоплотен, глуп и нескромен); на осла – столь же робок, упрям и нервозен; на ворона – столь же дерзок и бесстыден; на быка – столь же упрям, ленив и гневлив… и тому подобное.

Другая книга («Хирофизиогно-мика») была посвящена предсказаниям характера и судьбы человека по линиям на руках, ступнях или лбу (сейчас эта «наука» зовется хиромантией). О «ботанической физиогномики» (аналогии между представителями животного и растительного мира) говорится в «Фитогномика»; наконец, «Небесная физиогномика» повествует о астрологических соответствиях. Нельзя сказать, что эти книги являются лишь результатом досужих домыслов автора или простой компиляцией из многочисленных работ его предшественников. Как следует из собственных признаний Порты, он немало потрудился, снимая «свидетельские показания» с рук и ступней казненных или осужденных преступников.

Рис. 3–4. Страница книги «Человеческая физиогномика»

«Для того, чтобы иметь в достатке таких людей, я договорился с неаполитанским палачом Антонелло Кокоцца, и он каждый раз, снимая висельников и относя их на мост Риччардо (место неподалеку от Неаполя, где выставлялись трупы казненных преступников – Ю. П.), сообщал мне об этом. Придя туда, я осматривал руки и ступни несчастных, зарисовывал их на бумаге или снимал оттиски, с которых позже делая восковые фигуры; ночью я изучал все это, сравнивая с другими зарисовками и фигурами, и, переходя от знаков к истине, открывал характерные признаки тех, кому суждено быть повешенным… Более того, чтобы знать как можно больше об убитых или умерших ужасной смертью, я уговорил дьякона Неаполитанского собора (в чью благочестивую обязанность входили похороны в церкви Милостивой Девы и Мученицы тех, кто умер без отпущения грехов), сообщать мне о каждом таком случае, и в этой старинной церкви я также наблюдал руки, ступни и лбы убитых и делал зарисовки положения ран, чтобы сравнить их с другими в своих заметках и найти веские и необходимые доказательства. Не меньше усердия проявил я в посещениях общественных тюрем, где всегда было много воров, отцеубийц, наемных убийц и тому подобных людей, так что я мог изучать их руки и затем, сравнивая их с лапами животных, делать надлежащие выводы, пользуясь теми же естественными (! – Ю. П.) объяснениями и теми же методами, которые я применил в “Физиогномике”» (рис. 3–4).

Но главные трудности для Порта заключались не в сборе литературного или «экспериментального» материала: авгуральные книги, как никакие другие его сочинения, встречали ожесточенное сопротивление церковных цензоров. Каждая из них долго отлеживалась в печатнях, а «Хирофизиогномика» вообще была издана через шестьдесят два года после смерти автора. А еще через примерно полтора столетия швейцарский пастор и писатель Иоганн Каспар Лафатер (1741–1801) в своей знаменитой «Физиогномике» (1772–1778) воздаст Порте хвалу как своему предшественнику и использует многие иллюстрации из его книги с аналогичным названием.

Cognoscenti и letterati

Перефразируя Маяковского, можно сказать, что Джамбаттиста готов был умереть в Венеции, если б не было такой земли Неаполь. Неаполитанца город каналов привлекал возможностью интересных встреч и ученых бесед в многочисленных академиях, каковых в нем было больше, чем в любом другом городе Италии. Венецианская республика обычно относилась к этим академиям нейтрально и через посредство savii dell′ eresia (знатоков ереси) контролировала судопроизводство инквизиторов, чтобы обеспечить своим гражданам относительную духовную свободу. Старейшее и важнейшее научное сообщество, именовавшее себя «Пилигримы», собиралось в палаццо богатейшего дилетанта Андреа Морозини. Темы бесед cognoscenti в условиях непредубежденного умонастроения образованного светского круга города были самые разнообразные. «Каждый мог по желанию выбирать предмет беседы и разрешалось без всякого ограничения менять тему разговора, лишь бы она была благородна и служила, так же как и обсуждение, цели познания истины», – писал историк. Конечно же, для находящегося на крючке у инквизиции Порты такое многоцветие тем было праздником души.

Во дворце Морозини в 1581, а затем в 1592 годах он встречался с венецианским монахом, богословом и ученым Паоло Сарпи (1552–1623), одним из замечательнейших людей своего времени. Сарпи (рис. 3–5) был энциклопедистом, но совсем иного толка, чем его неаполитанский коллега. Его не интересовали ни магия, ни чудеса, и по характеру научного мышления он был столь же близок своему другу Галилею, сколь Порта был близок Кардано. Сарпи занимался наукой исключительно ради удовлетворения собственной любознательности и не намеревался публиковать свои рукописи. Поэтому его дневники и научные заметки (он называл их «Размышления»), числом около шестисот, увидели свет лишь спустя полтора столетия после его смерти. К сожалению, переписка Порты и Сарпи не сохранилась. Историки не располагают также сведениями и о длительных беседах ученых в начале 1593 года в Падуе, куда их пригласил местный меценат.

Рис. 3–5. Паоло Сарпи (гравюра работы Джорджа Вертью)

В падуанской встрече принимали участие два других выдающихся cognoscenti – тогда еще малоизвестный профессор местного университета Галилео Галилей и такой же молодой доминиканец Томмазо Кампанелла (1568–1639) из Калабрии, где тяжесть тирании испанских Габсбургов ощущалась сильнее, чем в других частях Италии.

Обычно Порта не упускал возможности упомянуть в своих письмах и книгах о знакомстве и дружбе с выдающимися учеными и сильными мира сего. Однако в отношении Кампанеллы правило становится исключением: человеку, получившему порицание от инквизиции, ни к чему было сообщать миру о связях с калабрийским монахом, который навлек на себя гнев церковников и испанской администрации за распространение антиаристотелевой философии и призывы к свержению испанского правления. Но если Порта обходит молчанием свое знакомство с Кампанеллой, то последний обнаруживает, что хорошо знал Mago и его труды. Так, в предисловии к одному из своих трактатов он заявлял: «Я решил написать эту книгу главным образом под влиянием споров в общественных залах и особенно с Джамбаттистой делла Портой, который в своей «Фитогномики» говорит, что симпатию и антипатию нельзя объяснить посредством натурфилософии». В другом месте Кампанелла благодарит Mago за медицинскую помощь: он страдал от воспаления глаз, но когда Джамбаттиста приложил к ним какую-то мазь собственного изготовления, больной сразу же почувствовал облегчение (окулист и оккультист, – замечает по этому поводу биограф Порты). Это событие произошло, по-видимому, в 1589 году, когда Кампанелла, впервые оказавшись в Неаполе, познакомился с братьями Порта и был введен ими в круг неаполитанских интеллектуалов. В том же году двадцатиоднолетний мятежный монах был на долгие годы заключен в тюрьму, где написал знаменитый трактат «La Cittа del Sole» («Город солнца») – утопию, в которой была воплощена его идею идеального государства.

Что же касается влияния философии Mago на творчество Кампанеллы, то здесь можно привести множество примеров. Ограничусь лишь цитатой из его «Теологии», свидетельствующей о том, что Калабриец внимательно читал «Magia Naturalis» и разделял взгляды ее автора: «Естественная магия есть практическое искусство, использующее активные и пассивные силы вещей для достижения удивительных и необычных результатов, причины и способы осуществления которых неведомы толпе… Маг взирает на лик небес не суеверно, но как физик, и производит удивительные действия, прилагая активные силы к пассивным…».

Рис. 3–6. Николя-Клод Фабри де Пейреск

Не меньшим знатоком магии был великий вольнодумец Джордано Бруно (1548–1600). Они, Джамбаттиста и Джордано, несомненно, встречались в палаццо Морозини. Но их знакомство, возможно, началось, быть может, еще раньше, в середине шестидесятых годов, когда уроженец местечка Нола, расположенного в двадцати четырех милях к северу-востоку от Неаполя, приехал в этот город, чтобы стать послушником монастыря Сан Доменико Маджоре.

В начале XVII века в дом и в жизнь Порты вошел молодой любитель наук из Прованса Николя-Клод Фабри де Пейреск (1580–1637), интересовавшийся астрономией, ботаникой, физиологией (рис. 3–6). Сын состоятельного французского дворянина, он получил начальное образование в иезуитском колледже в Турноне, затем слушал лекции Галилея в Падуе, где познакомился с Сарпи. С рекомендательными письмами от фра Паоло он отправился в Неаполь на виа Толедо. Де Пейреск произвел прекрасное впечатление на братьев Порта: они ввели его в круг неаполитанских ученых и не только ознакомили со своей библиотекой и коллекциями, но и разрешили принять участие в экспериментах. Позднее де Пейреск переписывался с Джамбаттистой и даже намеревался создать его биографию. Научные интересы прованского дворянина были связаны с астрономией, ботаникой, физиологией. Он не сделал крупных открытий, но его имя навсегда осталось в истории науки благодаря активной деятельности в качестве пропагандиста научных знаний, библиофила, собирателя раритетов и покровителя ученых.

То ли под впечатлением подлинно научных достижений своих современников, то ли в результате встреч и бесед с cognoscenti, Порта в последние пятнадцать лет жизни уделял «чудесам» и «секретам» значительно меньшее внимание. Он был уже, скорее, не маг, а artifex et mechanicus (мастер и механик). Соответственно и книги, опубликованные им в первую декаду нового века, посвящены не meraviglia, а метеорологии, фортификации, перегонке спирта (рис. 3–7) пневматике (в том числе, и актуальнейшей проблеме подъема воды силой пара) и математике (в частности, проблеме квадратуры круга).

Что же касается драматического творчества, то литературная слава нашла Порту задолго до того, как его пьесы были опубликованы: неаполитанские читали их в рукописях, завзятые театралы знали их по постановкам в домашних театрах. Лишь в 1589 году увидела свет комедия «Олимпия», которая, как и другие его драматические сочинения, имела шумный успех. Сюжеты своих литературных произведений – четырнадцати комедий, двух трагедий и одной трагикомедии – делла Порта заимствовал главным образом из итальянских новелл Возрождения и пьес римского комедиографа Плавта, возвращенных к жизни в начале XV века. Такова, например, одна из его наиболее известных комедий «Служанка» («La Fantesca»).

Эссандро, отпрыск знатной генуэзской семьи Фрегози, в младенчестве был разлучен с отцом, которого правители города отправили в изгнание. Он живет и воспитывается в доме своего дяди Аполлиона в Риме. Рассорившись c покровителем, Эссандро отправляется в Неаполь. Здесь он влюбляется в Клерию, дочь врача Джерасто. Переодевшись женщиной, Эссандро под именем Фьоретты нанимается в служанки к своей возлюбленной. Его слуга Панург поселяется по соседству в гостинице и помогает хозяину в его любовных приключениях. Клерия, увидев как-то раз Эссандро в мужском платье, отвечает на его страсть, и «Фьоретта» превращается в доверенную любви Клерии к юноше, которого Клерия считает братом-близнецом своей служанки. Ко всему прочему молодая смазливая fantesca приглянулась Джерасто, и это вызывает ревность его жены Сантины. Влюбленным грозит разлука: в Неаполь приезжает педант Нартикофоро с сыном, правоведом Чинтио, который уже много лет обручен с Клерией. Панург берется расстроить свадьбу. Воспользовавшись тем, что Джерасто и Нартикофоро никогда ранее не встречались, он облачается в украденную мантию и, выдавая себя за педанта, представляет Джерасто в качестве Чинтио парасита[73]73
  В римской комедии парасит – прихлебатель, который собирает крохи по чужим трапезам, забавляя своими шутками общество.


[Закрыть] Морфео, принявшего облик зловонного и косноязычного недоумка-обжоры. Когда же появляется настоящий Нартикофоро, Панург берет на себя роль Джерасто, а роль Клерии достается переодетому параситу. В дальнейшем хитроумному слуге приходится играть обе роли одновременно на глазах будущих родственников и, кроме того, роль присоединившегося к двум этим старцам одураченного правоведа.

Рис. 3–7. Перегонный аппарат делла Порты

Эта карусель непрерывно сменяющихся масок заставляет персонажей сомневаться во всем и вся: «Да один ли Неаполь в мире?», «Он, что, заколдован, этот Неаполь?», «Я теперь и сам не знаю, я ли это или не я?» Тем временем Джерасто удается вымолить у служанки свидание, но вместо очаровательной девушки его встречает возмущенная жена. В доме неаполитанского врача все перессорились, и кажется, что цель Панурга достигнута. Но неожиданно обман обнаруживается, отчаявшийся Эссандро должен покинуть возлюбленную. В этот кульминационный момент появляется Аполлион. Он сообщает, что в Генуе объявлена амнистия, и узнает в Панурге своего пропавшего брата и отца Эссандро. Итак, все кончается счастливо: Клерия выходит замуж за Эссандро, Чинтио достается ее младшая сестра, семья Фрегози воссоединяется, а Джерасто клянется впредь не волочиться за молоденькими девушками.

Не вызывает сомнений, что заполучить в свои ряды такого знаменитого драматурга, как Порта, мечтали многие литературные академии, создававшиеся и рассыпавшиеся в Италии, подобно снежным хлопьям. Джамбаттиста в разное время был членом трех академий, самой знаменитой из которых объединяла литераторов, писавших на неаполитанском диалекте. Они называли себя довольно замысловато: «Schrchiate de lo Mandracchio e Mprovesante de lo Cerriglio», что примерно можно перевести как «Остряки Мандраччио и Импровизаторы Церрильио». Мандраччио – это прибрежный район Неаполя, а Церрильио – популярный кабачок, в котором собирались академики и который они воспевали в своих поэмах (Джамбаттиста сделал этот кабачок местом действия некоторых своих комедий). Другим излюбленным предметом творческого вдохновения «Остряков» была lochiappo, то есть петля палача, давшая название одной из комедий (!) Порты. Неаполитанский Mago, таким образом, активно участвовал в литературной жизни города, хотя к сочинительству пьес относился довольно пренебрежительно, полагая, что такому серьезному ученому, как он, комедии извинительно писать только «в качестве отдохновения после утомительных научных занятий».

Рысьеглазый

Воздадим хвалу сильным мира сего эпохи Возрождения, ибо многие из них не только покровительствовали наукам и искусствам в одиночку или целыми семьями, как, например, Медичи в Тоскане или д’Эсте в Ферраре – но и сами трудились на философской или научной нивах. Одним из основоположников научных сообществ Чинквеченто стал богатейший дворянин Федериго Чези, маркиз ди Монтичелло.

В августе 1603 года восемнадцатилетний Чези и трое его молодых друзей – математик и натуралист Франческо Стеллути (1577–1651), Анастасио де Филис, изучавший механику, и нидерландский врач Иоганн Гекк (итализированная фамилия Эккио) – организовали в Риме «Academia dei Lyncei» («Академию Рысьеглазых»). На гербе новорожденной академии была изображена рысь, терзающая Цербера, что символизировало борьбу науки с невежеством, и был начертан девиз «Sagacius ista» («Мудрее, чем она»), призывающий глазами зоркими, как у рыси, глубоко проникать в сущность вещей. Быть может, выбирая герб и девиз, отцы-основатели вдохновлялись оттиском этого животного на титульной странице первого издания «Естественной магии» и словами её автора в предисловии к книге: «… с глазами как у рыси, он исследует те вещи, что обнаруживают себя, и, наблюдая за ними, использует их с рвением»[74]74
  Напомню, что впередсмотрящим на корабле «Арго» был младший сын царя Афарея Линкей, отличавшийся остротой зрения.


[Закрыть].

Устав академии начинался словами: «Академия Рысьеглазых» – это сообщество, которое, согласно определенным правилам, установлениям и совместным дружеским совещаниям, усердно и серьезно направляет свой труд на исследование еще недостаточно изученных предметов. Ее конечная цель состоит не только в приобретении знаний и мудрости, позволяющих жить правильно и благочестиво, но и в сообщении их в устной и письменной формах всему человечеству». Академики намеревались основать «во всех четырех частях земного шара» своеобразные научные центры («монастыри… для сотрудничества ученых»), в которых были бы кабинеты натуралий, библиотеки, печатни, кроме того, оптические приборы, машины, лаборатории, ботанические сады – словом все, что необходимо для изучения природы и распространения знаний. Наблюдения и открытия, сделанные в каждом из этих центров, должны были незамедлительно передаваться в другие центры.

Академики собирались во дворце Чези три раза в неделю, читали лекции для всех желающих, устраивали диспуты и ставили опыты. Переписывались между собой они с помощью специального шифра. Эти необычные для богатых молодых людей занятия вызвали подозрения, их начали обвинять в сделках с нечистой силой и безнравственности. Чтобы не дать повода молве обвинить их в подобных греках, академики договорились использовать один из шифров при переписке, которому обучил их Порта. Поэтому отец Федериго, человек грубый и невежественный, запретил собрания академиков, и на некоторое время им пришлось оставить свою деятельность.

Обескураженный, сомневающийся в правильности своих намерений и действий, отправился Чези в Неаполь к Порте, который воспринял рассказ Федериго с шумным энтузиазмом и полностью одобрил его замысел. Больше всего на свете (после «секретов», конечно) Джамбаттиста любил обстановку организованной таинственности, в которой можно было бы осуждать и перетолковывать с кучкой элитарных коллег эти самые «секреты». Возможно, Порта, будучи Indovino, смог предугадать ту значительную роль, которую ему затем пришлось сыграть в деятельности римской Академии. Он был в восторге от спокойного и рассудительного князя, ему льстил и высокий титул и древность рода Федериго, и он даже принялся сочинять историю семьи Чези, ведя ее происхождение от Геркулеса (этот труд остался незавершенным).

После смерти отца в 1610 году Федериго, унаследовавший титул князя Акваспарты и Сант Анжело-э-Роло, вернулся к замыслу Академии и пригласил Порту присоединиться к «Рысьеглазым». Надо ли говорить, что Mago восторгом принял это предложение? Ведь, кроме всего прочего, академики намеревались издавать научные труды, и Джамбаттиста полагал, что коллективное давление на цензоров окажется сильнее давления индивидуального. Но и академикам было полезно присутствие Порта в их кругу: европейски известный ученый и драматург составил бы своим участием честь любому научному или литературному сообществу, тем более сообществу, основанному молодым и малоизвестным человеком.

По слабости здоровья Mago не смог приехать в Рим, и Чези вновь отправился в Неаполь, чтобы лично пожаловать Порте звание академика (это событие произошло 6 июля 1610 года). В соответствии со своим первоначальным замыслом Федериго намеревался открыть в Неаполе отделение Академии; он предложил Джамбаттисте возглавить его и возложил на Порту обязанности вице-президента «Рысьеглазых». Порта назвал Чези имена четырех возможных академиков и среди них своего восемнадцатилетнего внука Филесио ди Констанца, основными достоинствами которого были преданность деду и знание грамоты. Чези неохотно, но согласился: отчасти из-за уважения к Джамбаттисте, отчасти из-за желания заполучить его великолепную библиотеку (о чем он весьма прозрачно намекнул новоиспеченному вице-президенту).

Надо сказать, что взгляды на организацию Академии и ее качественный состав у Чези и Порта были несколько различны, что стало предметом спора между рассудительной молодостью и легкомысленной старостью. Фанатично преданный науке Чези (он даже во время медового месяца занимался археологическими исследованиями) полагал, что Академия должна стать дружным собранием немногих выдающихся ученых. Порта, настроенный более терпимо, рассматривал Академию как некое подобие мальтийского ордена, с его церемониалами, дорогими одеяниями и почетным членством знатных дилетантов. Письмо Порты Чези свидетельствует о повышенном внимании, какое он уделял всей этой внешней мишуре академической жизни: «Я получил от Вас три кольца для вручения (новым членам Академии. – Ю. П.). Тем, кто должен был получить их, я приказал опуститься на колени и, надев кольца им на пальцы, произнес торжественные слова и многочисленные благодарности в адрес Вашего сиятельства. Я сожалею, что мантии не были готовы, но если мы с помощью Божьей получим дворец (для проведения собраний Академии. – Ю. П.), я закажу две мантии из золотого шелка или парчи, одну для вице-президента, другую для вновь посвященного в академики. Кроме того, мы должны написать руководство по церемониям, ибо в противном случае последние выглядят как детские игры…».

Пока Порта церемонимейстрвовал в Неаполе, в Риме «усердно и серьезно» занимались науками. Авторитет академии непрерывно рос, число ее членов увеличилось до тридцати двух человек, и среди них – знаменательно! – не было ни одного духовного лица, зато присутствовали такие уважаемые люди, как де Пейреск, немецкий физик и естествоиспытатель из Бамберга Иоганн Фабер (1574–1629) и другие. Но, конечно, самым знаменитым академиком стал Галилео Галилей. Он посетил Рим, чтобы рассказать папе Павлу V о своих астрономических открытиях, и 25 апреля 1611 года был принят в «Academia dei Lyncei». С тех пор великий итальянец в книгах всегда прибавлял к своему имени «Lynceus». Академия издала две его книги («Историю и доказательства, касающиеся солнечных пятен» и «Пробирные весы») и пыталась защитить ученого перед инквизицией.

Не забывали «Рысьеглазые» и своего вице-президента и, зная его тщеславие, выбили в 1613 году медаль в честь старейшего члена Академии и изобретателя (как они считали) телескопа. Общее мнение по этому поводу выразил в латинских стихах Фабер:

 
     Porta tenet primus, habet Germane secundas
     Sunt, Galileo, tuus tertia regna labor[75]75
  «Порта занимает первое место, Германец – второе, третье царство – твой, Галилей, труд».


[Закрыть].
 

Кстати, свое нынешнее название Галилеев perpicillum получил 14 апреля 1611 года на банкете, устроенном Академией рысьеглазных в честь Галилея и происходившем в роскошном имении князя Чези на Яникуле[76]76
  Яникул – второй по высоте римский холм. Он находится на западном берегу Тибра и назван в честь бога Януса. Известен монастырем Сан-Пьетро-ин-Монторио, возведенный там, где по преданию был казнен апостол Петр.


[Закрыть]. Термин «telescopium» (лат.), «телескоп» предложил иммигрант с острова Кефалония, поэт и теолог Иоанн Демисиано, соединивший два греческих слова: τῆλε – далеко и σκοπεῖν – смотреть или видеть; получилось τηλεσκόπος (дальновидный)[77]77
  Термин утвердился не сразу: вплоть до середины XVII века в литературе можно было встретить различные наименования одного и того же инструмента, например: optic tube (оптическая труба), optic glass (оптическое стекло), perspective (перспектива), perspective glass (перспективное стекло), perspective cylinder (перспективный или дальновидный цилиндр), perspective trunke (перспективная труба или труба для смотрения вдаль), perspicillum (проникающий взором), conspicillum (наблюдатель), occhiale (очки) и даже specillum (зеркальце) и другие. Вероятно, первым ученым, который активно использовал новый термин, был Джузеппе Бьянкани (1566–1624) – итальянский иезуит, астроном, математик и селенограф, именем которого назван кратер на Луне. В его книге «Сфера мира…», написанной в 1615 году и напечатанной девять лет спустя, слово «телескоп» встречается довольно часто (telescopij, telescopium, telescopio).


[Закрыть].

Что же касается президента академии, то его научные интересы лежали, в основном в области ботаники. В своих «Фитософических таблицах» он впервые попытался дать систематическую классификацию растений, был пионером микроскопических исследований структуры деревьев и т. д. В 1630 года после смерти Федериго Чези «Академия Рысьеглазых» распалась[78]78
  Впоследствии Академия была воссоздана и после ряда реорганизаций получила название «Accademia Nazionale dei Lincei», под которым существует и в настоящее время.


[Закрыть], чтобы навсегда остаться в истории науки как один из прообразов будущих научных академий.