Текст книги "Времена жизни. Избранные стихи и очерки о поэзии"

12. Дорогой Леонид Ильич!

А вскоре меня как молодого коммуниста включили в группу молодёжи, которая должна была приветствовать съезд КПСС. Тогда это являлось наградой, явным знаком стремительного повышения социального и профессионального статуса. Мы должны были несколькими колоннами выдвинуться по проходам меж кресел к сцене Кремлевского дворца и в нужный момент, размахивая над головой зелёными веточками, крикнуть: «Ленин, партия, комсомол!» И так несколько раз, пока из президиума благосклонно не кивнут, мол, хватит, ребята, ступайте себе! Репетировали до одури. Стоявшая за мной актриса Наталья Белохвостикова всем своим тонким лицом выражала сдержанное негодование и брезгливость, как принцесса, подвергшаяся домогательствам простолюдинов. Шагавший впереди меня актёр Николай Ерёменко иногда оборачивался и подмигивал, мол, вот попали-то! Я в ответ мученически закатывал глаза. На трибуне тем временем теснились представители пяти основных категорий молодёжи, взволнованно славя что положено, а белорусский поэт Володя Некляев читал свои специально сочиненные к торжеству стихи:

 
Плыви, страна – эпохи ледокол.
Греми в цехах, вставай в полях хлебами…
 

Интересно, вспоминал ли он эти строки, когда, став лидером белорусской националистической оппозиции, в нулевые годы тягался с Лукашенко за пост президента, а потом отсиживался в Польше? «О, я без иронии, – как писала наша сверстница Татьяна Бек. – Я же четвёртая с краю…» В пионерском приветствии съезду звучали и мои стихи, написанные по просьбе ЦК ВЛКСМ:

 
Реет над нами победное знамя,
И, словно клятва, доносится клич:
«Мы счастливы жить в одно время с вами,
Дорогой Леонид Ильич!»
 

Принимая работу, заведующий отделом пропаганды ЦК ВЛКСМ совершенно серьёзно похвалил:

– Молодец, рифмы неплохие нашёл! Не поленился. А то мы тут одному лауреату поручили, так он намастачил: «шагать – помогать», «зовёт – вперёд»! Как не стыдно!..

– Рад стараться! – по-военному ответил я.

Он поднял на меня глаза: в них была гремучая смесь тоски и тяжёлой иронии.

– Думаю, генеральному понравится! – спохватился он и закончил аудиенцию.

Во время съезда я стоял близко к сцене и мог рассмотреть лица членов политбюро, измождённые, серые. Это был какой-то ареопаг мумий. Брежнев с трудом читал текст, делая иногда смешные оговорки. В этот момент президиум и зал насупливались и суровели, видимо, давя в глубине рвущиеся на поверхность лица улыбки. Леонид Ильич явно своих ошибок стеснялся, кашлял, чмокал, поправлял очки, с укором оглядывался на соратников. Много позже я узнал, что как раз в это время он после инсульта просил об отставке, но сподвижники не отпустили… Тогда казалось, такое издевательство над старым человеком и народом, вынужденным слушать его «сиськи-масиськи» (это означало «систематически»), возможно только у нас, в «немытом СССР», при тирании одной правящей партии. Но вот наступила демократия и мы обрели Ельцина, который на излёте говорил ещё смешнее и невнятнее. В отличие от дисциплинированного Брежнева, прилежно читавшего по бумажке, Борис Николаевич спьяну порол такие «загогулины», что вся страна краснела от стыда и с ностальгией вспоминала «дорогого Леонида Ильича».

В 1987 году в «Советском писателе» вышла моя последняя, как я тогда думал, стихотворная книга «Разговор с другом». Поэт во мне тихо агонизировал, а прозаик крепчал. В том сборнике, кстати, впервые у меня появились верлибры – верный признак того, что стихотворцу стало тесновато в ритмических строках, оснащённых «рифм сигнальными звоночками». В тематическом плане «Молодой гвардии» на 1988 год значился мой новый сборник в серии «Второе дыхание». Но родник (а именно так любили в ту пору называть разные литературные кружки) иссяк. Высох!

Я пошёл к заведующему редакцией поэзии Георгию Зайцеву, сменившему на этом посту Вадима Кузнецова, и честно сказал: «У меня нет новых стихов, поэтому я отказываюсь от издания». Точнее, сначала пришлось выслушать новую поэму Жоры и его долгие мысли об искусстве, а лишь потом удалось наконец сообщить ему эту информацию. На некоторое время Зайцев потерял дар речи и смотрел на меня с изумлением, как на безумного карася, совершившего на его глазах акт самозажаривания. Такого в его практике ещё не было, чтобы автор отказался от книги! В стране уже начались проблемы с бумагой, и даже мэтры вылетали из тематических планов, а оставшиеся условно – бились буквально насмерть. Однако на моё место в темплане издательства ЦК ВЛКСМ никто не покушался, я же был лауреатом премии Ленинского комсомола.

– Ты хорошо подумал? – придя в себя, спросил Жора.

– Да.

– А то, знаешь, давай освежимся! У меня есть коньячок…

Жора, видимо, решил, что на меня с похмелья напала мрачная, обычная для поэта (вспомните Есенина!), экзистенциальная безысходность, которая легко лечится деликатным введением в организм разумных доз хорошего алкоголя.

– Жор, спасибо, я в порядке, у меня просто нет новых стихов…

– Съезди на две недельки в Дубулты, напиши! – посоветовал он, опираясь, вероятно, на свой опыт.

– Не пишется…

– Поройся в черновиках!

Это был известный «способ добычи радия». Ради новой книги поэты опустошали свои архивы, до блеска выскребали сусеки, перелицовывали старые стихи или давали им новые названия, разбивали классические катрены на «лесенки» – лишь бы выпустить ещё одну книгу. Любой ценой! А тут…

– Значит, отказываешься? – скрывая радость, переспросил он.

– Да, отказываюсь, но при условии…

– Каком?

– Пусть бумагу отдадут молодым поэтам.

– Это ты хорошо придумал! – огорчённо закивал Зайцев.

Жора, надо сказать, условие выполнил: через год вышел коллективный сборник, точнее, пять первых книг под одной обложкой, куда вошли стихи Юрия Чехонадского и ещё четырёх молодых авторов. С одной стороны, они были рады, так как при вступлении в Союз писателей книга в «братской могиле» приравнивалась к отдельному изданию. С другой стороны, им всем обещали авторские сборники, потом, ссылаясь на дефицит бумаги, тянули резину и вдруг, сообщив о моём щедром жесте, взяли и поместили всех под общую обложку. Обидно. У меня хранится этот коллективный сборник с дарственной надписью давно уже покойного Чехонадского, моего соратника по семинару Сикорского: «Юра, я тебе этого никогда не забуду!» И понимай, как хочешь…

13. Великий советский читатель

Я где-то читал, что великий физиолог Павлов даже из собственной кончины устроил научный эксперимент: диктовал свои предсмертные ощущения, а ученики тщательно записывали.

– Холодеют ноги… – говорил Павлов.

«Холодеют ноги», – записывали ученики.

– Умираю… – шептал Павлов.

«Умирает», – записывали ученики.

Будучи по образованию филологом и даже защитив кандидатскую диссертацию о фронтовой поэзии, я тоже имею некоторую склонность к научным наблюдениям и несколько раз пытался на собственном опыте проанализировать закономерности умирания поэта. Ведь всё у меня шло хорошо и даже прекрасно. Выходили одна за другой поэтические книжки – всего четыре. Я широко печатался в периодике, выступал на радио и даже на телевидении. На вечерах срывал аплодисменты. Получил за свои книги несколько литературных премий, в том числе премию Московского комсомола, что было по тем временам очень серьёзно. Я был несомненным баловнем успеха. Для сравнения: за свои повести и романы (а в прозе, думаю, читатель согласится, мне удалось сделать несравненно больше, нежели в поэзии) я на сегодняшний день получил поощрений куда меньше. Исключение составляет повесть «ЧП районного масштаба». Но премия Ленинского комсомола, присуждённая за эту вещь, относится скорее к политике, нежели к литературе.

Кроме того, стихи меня кормили. Я получал гонорары за публикации, но что ещё серьёзнее – подружился с Всесоюзным бюро пропаганды художественной литературы. Великая, доложу вам, была организация! Могла откомандировать для творческих встреч с трудящимися в любой уголок Отечества – хоть на Алтай, хоть на Сахалин, хоть в ныне суверенную до неузнаваемости Эстонию… Выступив перед читателями, ты должен был отметить в месткоме особую путёвку. За выступление полагалось 15 рублей. Деньги предприятия и организации охотно перечисляли из так называемых фондов «соцкультбыта». Понятное дело, в дальние края меня отправляли не с одной путёвкой. Прибыв на место, я обычно шёл к начальству, которое, сделав несколько строгих директивных звонков, направляло меня в массы. Не могу сказать, что, к примеру, председатель колхоза, увидав в своём кабинете столичного поэта, подпрыгивал от радости.

– Сколько нужно организовать выступлений? – хмуро спрашивал он.

– Десять, – скромно отвечал я.

– Десять? Они там с ума сошли! У меня же уборочная! И дороги развезло… На тракторе тащить надо! Нет, вы поймите правильно, товарищ поэт, стихи мы здесь любим. Я вот Пушкина уважаю. Но ведь уборочная…

– Я понимаю.

– Что же делать? Что? – председатель нервно мерил кабинет шагами.

И он, и я прекрасно знали, что нужно делать, но выжидали, приглядываясь друг к другу, ибо для нарушения финансовой дисциплины требовалось единодушие, переходящее в сговор.

– Послушайте! – вдруг, словно поражённый неожиданной мыслью, восклицал он. – Давайте так… Вы выступаете в центральной усадьбе – в бухгалтерии и библиотеке. А на остальных путёвках я вам штампы поставлю. Из любви к литературе. Идёт?

– Вообще-то не положено, – розовея от радости, отвечал я, ибо объезжать на тракторе подразделения колхоза мне тоже не очень-то хотелось.

– Сам знаю: не положено, – почти уже просил меня председатель. – Но ведь уборочная и дороги развезло…

– Ну ладно… – поколебавшись для вида, соглашался я. – Мы тоже в Москве понимаем. Уборочная… Закрома родины… Дороги развезло…

– Ну и прекрасно! – широко улыбался селянин и наклонялся к селектору. – Дуся? Гони вместо обеда бухгалтерию в актовый зал. Поэт из Москвы приехал… Как фамилия?

– Поляков, – подсказывал я.

– Куликов. Очень известный поэт! Справедливости ради надо сказать, что встречи, организованные таким вот необычным способом, проходили всегда очень тепло. Читал я любовную лирику, и меня, как правило, долго не отпускали, прихватывая кроме обеденного перерыва ещё и рабочее время. Я повторял на бис понравившиеся людям строчки:

 
И если мы любовь уже не ценим
За красоту, как небо и цветы,
Попробуем беречь хотя бы в целях
Охраны окружающей среды…
 

Никогда не было и не будет, наверное, более благодарных слушателей стихов, чем женщины из российской глубинки. Они, несмотря на свою трудную и довольно однообразную жизнь (а может быть, именно благодаря этому), обладают чрезвычайно высокой душевной культурой и особой чуткостью к слову. Поэт просто обязан постоянно проверять себя чтением стихов, скажем, в районной библиотеке. Если люди, собравшиеся там, не воспринимают твои стихи, не сопереживают им, значит, делаешь ты что-то не то. Поверьте, я не заигрываю с «рядовым читателем», просто утверждаю: стихи, оставляющие эмоционально-равнодушными «нефилологическую» публику, – это не поэзия. Возможно, это какой-то другой, весьма уважаемый и перспективный вид интеллектуальной игры, в которой тоже используются размер, рифмы, тропы… Но поэзия – это то, от чего загораются глаза и холодеет под ложечкой у грустной бухгалтерши, пришедшей вместо обеда послушать залётного стихотворца. Советская эпоха дала не только несколько поколений прекрасных поэтов, она воспитала несколько поколений замечательных читателей и слушателей поэзии. Увы, и те, и другие уходят, исчезают – незаметно, но неумолимо. Хотя иногда их ещё можно встретить в самом неожиданном месте…

14. Как умирают поэты

В 2011 году мы с Евгением Евтушенко дожидались своей очереди к начальнику земельного комитета Ленинского района Московской области. В эту уважаемую организацию нас привели переделкинские заморочки. Если москвичей испортил квартирный вопрос, то писателей – дачный. Мы сидели в коридоре и Евгений Александрович буквально страдал оттого, что никто из просителей, уткнувшихся в бумаги, не узнает его, всенародного. Отчаявшись, он наклонился к девушке, строчившей рядом заявление, и спросил с интимной игривостью:

– Голубушка, назовите мне выдающегося русского поэта, родившегося на станции Зима!

Она нехотя оторвалась от писанины, глянула на пожилого приставалу, точно на расконвоированного сумасшедшего, и сурово попросила не отвлекать её от дела глупыми вопросами. Автор «Братской ГЭС» скукожился, как мумия, и повернулся ко мне. На его лице был ужас человека, заглянувшего в мертвецкую.

– Юра, ну зачем я прилетаю сюда два раза в год?! – воскликнул он с геморроидальным отчаянием. – Эта страна мертва! Духовная пустыня! Конец… Понимаете?

Я кивнул, учитывая его заслуги перед поэзией, и промолчал. Мне-то было понятно совсем другое: не может русский поэт безнаказанно оставить по собственному желанию Родину в самые сложные времена, пятнадцать лет жить в Америке, а потом обижаться на своё Отечество за невнимание…

– Нет! Ноги моей больше здесь не будет! – покончил счёты с неблагодарной страной Евтушенко, померк и отвернулся к окну.

В этот момент начальственная дверь отворилась и в коридор вышла немолодая женщина с подписанной бумажкой в благодарных руках. Она, думая о чём-то своём, может, о побелке и купоросе, машинально окинула нас занятым взглядом и вдруг вскрикнула, потрясённая:

– Нет… Не может быть… Здесь… Евгений Александрович, это вы?

– Я… – сознался, оживая, Евтушенко.

– Можно вас потрогать?

– Можно!

Получив разрешение, она бросилась ему на шею с почти чувственным стоном, крепко обняла, оторвалась, отстранилась, вглядываясь в дорогие черты, и прочитала наизусть «Любимая, спи!». Потом снова жарко обняла:

– Вы… Вы просто не знаете, кто вы для нас! Господи, теперь и умереть можно… – всплакнула и сквозь слёзы прочитала «Хотят ли русские войны…».

Они ещё долго обнимались, вспоминая вечера в Политехническом, родную Сибирь… Когда же поклонница наконец ушла, вся в счастливых слезах, Евтушенко обернулся ко мне и, светясь, произнёс:

– Нет, Юра, с этой страной ещё не всё кончено! У России есть шанс!

…Но вернёмся к моей поэтической судьбе. Можно сказать, на взлёте я вдруг перестал быть поэтом. Но не сразу, процесс был естественный, постепенный, а ведь случается по-другому…

Вот два примера из моего поколения.

Мой литературный сверстник поэт Пётр Кошель, приехавший искать счастья в столицу из Белоруссии, был беден, хром, лыс и бездомен, зато писал такие стихи, что Вадим Кожинов поспешил объявить его наследником традиций Тютчева и Рубцова, надеждой русской поэзии. Мы дружили. Он провожал меня в армию. Вдруг неожиданно для всех Петя женился на дочке члена политбюро Слюнькова, в недавнем прошлом минского партийного функционера, стремительно возвысившегося после странной гибели в автомобильной аварии Петра Машерова – легендарного первого секретаря ЦК КП Белоруссии. Причём, насколько я понимаю, то был брак не по расчёту, а по взаимной любви. Пётр и Инесса познакомились ещё в Минске. Кстати, в том, что дочку большого советского начальника бездомный нищий и невзрачный поэт мог покорить талантом, никто ничего странного не видел. Тогда ещё не знали той классовой спеси и той пропасти между богатыми и бедными, какая разверзлась сегодня.

Через несколько лет я встретил Кошеля в ЦДЛ, мы выпили пива. Он рассказал, как ездил с какими-то генералами на охоту, и стал звать меня в гости, обещая показать свою новую квартиру и угостить 20-летним коньяком. Кто же откажется от 20-летнего коньяка!

К тому же я как раз получил от Союза писателей трёхкомнатную квартиру на Хорошёвке, чем страшно гордился. Хотелось сравнить. Тем более что прежняя квартира, полученная молодожёнами Кошелями, была в Лосинке, в том самом доме, на стройке которого я подрабатывал в студенческие каникулы разнорабочим. Жизнь любит опоясывающие рифмы.

– А теперь где? – спросил я.

– На Таганке.

– Ух ты!

И мы поехали, благо на метро всего пять остановок без пересадки. Сердце моё нехорошо заныло, едва мы подошли к свеженькому дому из бежевого кирпича – «кремлевки». Таких в Москве насчитывалось совсем немного. Консьержка в просторном подъезде, благоухавшем, как парфюмерный отдел ГУМа, углубила огорчение: мой-то подъезд пах, как и положено, мусоропроводом, навещаемым кошками. А когда мы вошли в квартиру, я чуть не погиб от отчаяния: по огромному холлу, размером со всю мою жилплощадь, гонялись друг за другом на велосипедах Петины дети. Я окончательно сник, молча пил, не чувствуя вкуса, раритетный коньяк и слушал рассказы хозяина о том, что тёща с женой никак не могут выбрать по спецкаталогу финскую мебель для гостиной. Я-то за своей стенкой «Ратенов» три месяца ходил по вечерам к магазину отмечаться в списке.

К чему я вспомнил этот эпизод? Не знаю… Но Кошель вскоре, к страшному огорчению Кожинова, как-то полуисчез из литературы, зато ездил на охоту с генералами и лечился в цековских санаториях. Видимо, всякому таланту для развития необходимо сопротивление жизни, он хиреет в сонных условиях незаработанного комфорта. Есть такие самозатачивающиеся ножи: чем больше режешь – тем острее лезвие. Видимо, так же обстоит дело и с поэтическим словом. Если оно становится ненужным, в том числе и для заработка, – утрачивается. Вот так!

Другой случай – судьба Андрея Богословского, поэта, прозаика, композитора, автора рок-оперы «Ассоль», сына Никиты Богословского. Году в 1995-м в моей квартире раздался звонок. Это был Андрей, с которым мы подружились в 1976-м на семинаре творческой молодёжи в Пахре, а потом почти одновременно дебютировали с прозой в «Юности». Он часто бывал у нас в Орехово-Борисове, обожал Натальины пельмени и обычно звонил, подражая голосу и дикции Брежнева, что получалось у него очень смешно. Творческая Москва не успевала следить за тем, как он менял жён и автомобили. После 1991-го Андрей исчез из моего поля зрения и вот вдруг объявился. На этот раз Богословский говорил своим, но очень странным, словно механическим, голосом.

– Юра, я видел тебя по телевизору, из чего заключил, что ты человек состоятельный. Поэтому хочу попросить у тебя в долг крупную сумму. Надеюсь, ты не откажешь…

– Сколько?

– Тысячу рублей! – после паузы сказал он тоном человека, решившего прыгнуть с Останкинской башни.

Сумма была по тем временам немаленькая, что-то около двухсот долларов. А на сто долларов, если не шиковать, семья могла прожить месяц.

– Ладно, – согласился я, понимая, что такой баловень судьбы, как Андрюша Богословский, не обратился бы ко мне за помощью без серьёзного повода. – Дам, но в два приёма. Пятьсот могу сразу, а вторую половину через месяц.

Условились назавтра встретиться в холле ЦДЛ. Я пришёл, огляделся, но Андрея не обнаружил. Вестибюль был пуст, если не считать старичка-бомжа, которого почему-то пустили в наш клуб, и он дремал на банкетке возле гардероба, испуская тяжёлый помоечный запах. Бомж пошевелился, открыл ярко-голубые глаза, тяжело встал и, шаркая, пошёл мне навстречу, распахнув объятия… Это был мой ровесник, звезда моего поколения Андрей Богословский. Он дрожащими руками взял деньги и сказал, что если сейчас не похмелится – умрёт. Мы выпили где-то пива, он после нескольких глотков ослаб и стал бормотать, что решил завязать с водкой, что уже отдал в починку пишущую машинку, разбитую в пьяной ссоре с женой, курьершей журнала «Юность», что теперь он будет много работать… «Но ты не забудь – через месяц ещё пятьсот!» Через месяц я не стал с ним встречаться – оставил деньги у дежурного администратора ЦДЛ «на тумбочке». А вскоре Андрей умер – то ли с перепоя, то ли от передозировки. Он увлекался и тем, и другим, а как прекрасно начинал!

Но мой случай другой, я перестал писать стихи по неодолимым внутренним причинам. Умирание внутреннего поэта похоже на угасание любви. Очевидно, за поэзию и любовь отвечают в нас какие-то очень схожие «пептиды». Сегодня вдруг ты заметил, что у твоей единственной женщины широковаты щиколотки. Конечно, ничего страшного, а всё-таки… Через несколько дней ты вдруг обращаешь внимание на то, что она слишком громко смеётся. Нет, не вульгарно, просто громко. Но всё же… Ещё через неделю, когда неожиданно сорвалось ваше свидание, ты чувствуешь не вселенское отчаяние, а лишь досаду с лёгким привкусом облегчения. Едва заметным, но тем не менее… Наконец, во время плотского слияния, которое ещё недавно было для тебя пьянящим смыслом и назначением всей жизни, ты неожиданно видишь ваши объятия как бы со стороны, ощущая себя участником странных состязаний по межполовой классической борьбе… Далее расставание с женщиной – вопрос времени и порядочности.

Примерно то же самое происходит, когда из души уходит поэзия. В один прекрасный день ты понимаешь, что можешь жить и без стихов. Вчера не мог, а сегодня можешь. Нет, ты, конечно, ещё способен их сочинять, и в немалом количестве, благо рука набита – можешь зарифмовать телефонный справочник. Но теперешние, вымученные строчки от прежних, настоящих отличаются так же, как искусно выполненный восковой муляж от подлинной ароматной антоновки, тронутой крапчатой осенней желтизной. И главное: если прежде стихи были отрадой для души и мукой для разума, то теперь как раз наоборот: они стали мукой для души и отрадой для разума, изощрённого в рифмах и тропах. Тебе становится ясно: невозможно, охладев, заставить себя писать настоящие стихи, как невозможно заставить себя любить постылую женщину. Можно старательно изображать эту любовь, плодить детей, выполнять семейные обязанности, мыть посуду… Но любить?! Любить нелюбимую – пытка.

Я не стал длить пытку и сделался прозаиком, о чём не жалею. К тому же на дне души самого завалящего прозаика всегда отыщутся обломки поэта. Надеюсь, читатели моих повестей и романов это заметили…

Такими словами в 2001 году я закончил мои заметки про то, как был поэтом, и поместил их в первую книгу четырёхтомного собрания сочинений. Прошли годы. Я стал осторожнее относиться к хлёстким, эффектным, но не совсем достоверным фразам. Поэты не только умирают, но и воскресают…