Текст книги "Совдетство. Узник пятого волнореза"

5. О море, море!

До моря было недалеко – минут семь неспешным шагом. Нетерпеливый Рекс убегал вперед, возвращался и с упреком смотрел на нас грустными карими глазами, точь-в-точь как у моего одноклассника Марика Шифмана. Но дяде Юре надо было раскланяться со всеми, кто встречался на пути и выглядывал со дворов. Дважды его пытались угостить изабеллой, но он с веселой мукой отвергал стаканчики рубинового вина, ссылаясь на пакт о ненападении, заключенный со своей печенью на неопределенный срок. Тогда нам вынесли кусок теплого пирога с домашним сыром. Доедая его, мы, наконец, пересекли железную дорогу, но сквозного прохода на пляж здесь не было, вдоль моря тянулись заборы с железными воротами, а возле калиток на табуретах стояли трехлитровые банки, пустые или с мацони, к ним были прислонены картонки: сдается комната или койка.

Мы шли вдоль узкого Сухумского шоссе, выжидая момент, чтобы пересечь опасную трассу. Даже Рекс, несмотря на свою безалаберность, под колеса не лез, а пытливо смотрел на нас, дожидаясь разрешения перебежать проезжую часть. Вообще, собаки, по моим наблюдениям, гораздо смышленее, чем принято думать, они абсолютно все понимают, а человеческой речи не учатся нарочно, сообразив, что говорящим псам хитрые люди тут же придумают кучу нелегких обязанностей, кроме охраны и охоты, а вот кормежки при этом не прибавят. Тявкать и скулить – оно спокойнее.

Конечно, движение здесь не такое плотное, как в Москве на улице Горького или на Калининском проспекте, зато местные водители носятся с дикой скоростью, точно на пожар спешат, даже грузовики-длинномеры и пассажирские автобусы летят как ненормальные. Новенькие «Икарусы» промахивают, будто курьерские поезда мимо платформы, только отшатнешься под ударом тугого резинового воздуха. Кстати, начальство тут ездит не на черных, как в России, а на белых «Волгах». Почти у всех к лобовому стеклу, справа, прикреплен портрет Сталина, чаще в кителе, фуражке и при орденах. Его здесь очень любят и уважают. Сандро, когда еще был здоров, до крови дрался с любым, кто позволял себе нехорошие выражения в адрес генералиссимуса.

– Как же так? – удивился однажды Башашкин. – Ты князь, а Иосиф Виссарионович из революционеров. Они ж у вас все отобрали. Неувязочка!

– Какой еще революционер? Он царь был!

За высоким бетонным забором Госдачи, меж кипарисов и пальм, можно разглядеть в просвет ворот особняк, где отдыхал вождь и учитель, но пробраться туда даже не мечтай: на въезде у шлагбаума стоят солдаты, а периметр охраняют овчарки. Даже тетю Нину, которая работает там сменной уборщицей, всякий раз осматривают так дотошно, словно впервые видят. Знакомая кастелянша однажды разрешила ей для интереса прилечь на кровати Сталина.

«Узкая и жесткая! – заметила привередливая казачка. – Один спал. Без жены. Точно – к гадалке не ходи!»

А машины все летели мимо. Наконец местная бабуля в черном платье и платке, гортанно ругаясь, взмахом руки остановила движение и поволокла под уздцы через дорогу обиженного ослика, груженного взъерошенным хворостом и похожего со стороны на голенастого дикобраза. Гигантский кран с ажурной стрелой встал перед бабкой как вкопанный. Пожилых на Кавказе уважают!

– Старикам везде у нас дорога! – наставительно заметил Башашкин.

Узкий проулок между заборами круто спускался прямо к пляжу. Запахло лаврушкой, ее здесь тоже используют в качестве живой изгороди. А в Москве в бакалее невесомый пакетик этой приправы стоит десять копеек! Рекс яростно заметался от калитки к калитке, старательно перебрехиваясь со знакомыми псами, отвечавшими ему звонким лаем. Очевидно, он издевался над собратьями, мол, вас, блохастых кретинов, держат на цепи, а я, как вольное четвероногое существо, иду с хорошими людьми купаться!

И вот – море! Между серыми бетонными волнорезами, уходящими в воду, теснились мутно-бирюзовые волны, они торопились к суше, вскипая белыми пенистыми гребешками. Я представил себе, что Москва тоже стоит на побережье, которое начинается возле Измайловского парка, там, где Оленьи пруды. Выйдя из школы, я сажусь в 25-й троллейбус, останавливающийся на Бакунинской улице за гастрономом, и еду освежиться в соленых волнах. Красота!

В обеденное время загорающих на пляже было немного, остались самые стойкие, прокопченные, задавшиеся целью за отпуск почернеть, как гуталиновые негры. Но попадались и комики: светловолосый курортник, прибывший, видно, утренним поездом, стал уже цвета вареного рака, к вечеру ему станет совсем худо, подскочит температура, заколотит лихоманка, а через пару дней тело покроется жуткими хлюпающими волдырями. Уж я-то знаю: сколько лет мы ездим в Новый Афон, ни разу мне не удалось уберечься, год от года отличался лишь степенью солнечных ожогов, даже «до мяса» сгорать умудрялся, правда, в детстве. Я мысленно дал себе слово в этом году уберечься, постепенно покрываясь ровным черноморским загаром, отличающимся от подмосковного, как шоколад от соевого батончика.

Рекс, взвизгнув от восторга, с разбегу влетел в воду и поплыл, высунув наружу черный кожаный нос, а его длинные, посеченные дробью уши шлепали по воде, точно ласты. Я, трепеща от радости, стряхнул с ног вьетнамки, продел в штанину и завязал влажные еще плавки, выскочил из шорт, сбросил майку и выжидательно глянул на спутников. Башашкин не спеша разоблачился и обмахивался руками, чтобы «остыть» перед погружением. Его белое обильное тело на фоне темнокожих пляжников напоминало огромный пельмень, помеченный зеленой полосой с засохшей царапиной. Ларик, даже не раздевшись, смотрел на пляшущие волны со скучным видом, как мы, москвичи, на снег в феврале. Правую пятерню он по старой моде засунул в шорты, эта дурная привычка, которую остроумный Батурин называл «карманным биллиардом», была у моего друга с детства. Мать на него постоянно ругалась:

– Вынь руку, блудень! Дотеребишься, дурак! Жениться нечем будет!

Сколько помню, он так всегда и бродил по участку: правая рука в трусах, а в левой – резиновая пшикалка от астмы. Кстати, а почему он теперь без ингалятора? Надо бы спросить…

– Первый раз в этом году? – поинтересовался Ларик.

– Во второй. На остановке окунулись. Эх, где наша не пропадала! – крикнул я и помчался к воде.

Крупная галька больно вдавливалась в отвыкшие ступни, но человек, который в детстве с деревенскими друзьями бегал босиком по сосновым шишкам, способен вытерпеть и не такое! Оттолкнувшись от берега, я под идеальным углом вошел в воду и пожалел, что поблизости нет Зои! Море, охолонув разгоряченную кожу, показалось на миг ледяным, но уже в следующую минуту стало ясно: оно теплое, как парное молоко. Ощутив во рту знакомую соленую горечь, я почуял во всем теле восторг и ушел в глубину с открытыми глазами. Впереди в зеленоватой мути угадывались каменные отроги, покрытые мятущимися водорослями, справа тянулась сплошная стена пятого волнореза. Сбоку мелькнула стайка серебристых рыбок, казалось, на дно опускаются осколки разбитого зеркала. Чуларки! А я без пики. Эх, обидно!

Вынырнув и поплавав, я повернул к берегу. Навстречу мне мощно пёр «остывший» Батурин. Он шел своим особым стилем, который называл «батурфляем». Дядя Юра совершенно исчезал в воде, потом на поверхности показывались его ладони, сложенные одна на другую (так делают балерины по телевизору), затем на поверхности появлялись голова и покатые плечи, и вверх взлетал фонтанчик, как у кита, затем Башашкин снова скрывался в волнах… Уплывал он обычно далеко, пользуясь тем, что спасателей здесь нет, никто не призывает в рупор вернуться за буйки, которые появились тут лишь в прошлом году. Раньше пляж считался совсем диким, а теперь полудиким.

Я вышел на берег, попрыгал на одной ноге, чтобы вытряхнуть воду из уха. Ларика на том месте, где мы расстались, не было. Он стоял на пятом волнорезе в компании ребят из нашей стаи. Всех, кроме одного, новенького, я знал с детства. Не было, правда, Степки Фетюка, но у него теперь другое занятие. Пацаны тоже сильно изменились за год: вытянулись, раздались в плечах, стали еще смуглее. Юный князь махнул мне рукой, мол, что стоишь – двигай сюда!

Когда семь лет назад я приехал в Новый Афон впервые, волнорезы уже были и выглядели так, словно их построили до нашей эры: серые, ноздреватые блоки потемнели, покрылись скользким налетом, а под водой обросли мидиями и зеленой паклей, мотавшейся в такт волнам. Кое-где из бетона торчали в труху проржавевшие железные петли, за которые когда-то монтажники цепляли крюки крана. Видимо, блоки были с самого начала положены неидеально, а потом, оседая, разошлись еще больше, перекосились, и внутри возникли затопленные проходы, образуя лабиринты. Особенно славился подводными коридорами пятый волнорез, Отчаянные местные шкеты втискивались в щели, а через минуту выныривали там, где лохматые плиты под углом уходили в море. Мне было строго-настрого запрещено соваться в эти бетонные недра, я, конечно, не слушался, заглядывал в запретные проходы вместе с Лариком, но углубляться, теряя из вида свет, не решался. Мало ли что…

Я подошел к парням и каждому старательно пожал руку.

– Здорово, Юрастый!

Новый Афон – единственное место в СССР, где меня звали Юрастым. Почему? С какой стати? Теперь уже не вспомнить. Мне больше нравилось обращение Москвич.

– Давно приехал? – сдержанно улыбнулся Алан, лучший здешний ныряльщик по прозвищу Ихтиандр, парень с мускулатурой, как у Гойко Митича.

– Сегодня.

– Поныряем?

– Я чуларок видел!

– Что там твои чуларки? Лобаны пришли. Здоровенные! – У Алана было смуглое волевое лицо и близко посаженные карие глаза, настороженно-внимательные.

– Ну ты и вымахал! – хлопнул меня по плечу второй мой давний знакомец – армянин Сероп, по прозвищу Сиропчик.

Еще в прошлом году он выглядел кудрявым херувимом с большими голубыми глазами, опушенными такими густыми ресницами – любая девчонка обзавидуется. За год он превратился в крепкого пацана, а на щеках выступила темная поросль. Из разговоров я знал, что родился Сиропчик в Турции, откуда его родители с детьми сбежали на собственном грузовике, который у них в СССР не отобрали, разрешив развозить на нем молоко по санаториям. Добрый, улыбчивый Сиропчик, едва заходила речь о стране, где он появился на свет, темнел лицом, ругался и говорил, что турки хуже фашистов.

Братья Чучба молча пожали мне руку. Нестор и Фазил, коренастые, чернявые, смотрели обычно исподлобья, были немногословны и редко улыбались. Ларик относился к ним свысока, называя чукчами, хотя на самом деле они были абхазами родом из села Лыхны, а жили в блочной хрущевке за рынком, так как их мать работала уборщицей на турбазе. Иногда, обсуждая что-нибудь между собой, они переходили на свой гортанный язык, которого толком никто не понимал. Однажды братья крепко сцепились с моим другом, со слов Сандро, доказывавшим, что никакой Абхазии в природе не существует, это часть великой Грузии, а настоящее название Нового Афона – Ахали Атони. Те отвечали, что истинное имя этих мест – Пцырдсха, и, наоборот, когда-то даже Кутаис принадлежал абхазским царям! Слово за слово, и дело кончилось потасовкой. Алан еле растащил драчунов, навешав звездюлей всем спорщикам.

Пятого пацана, рыжего, веснушчатого, губастого, я никогда прежде не видел. Звали его Яшей, рука у него оказалась холодной, как лягушка, он явно нервничал, готовясь к чему-то важному.

– Ну что, Горелый, готов? – строго спросил новичка Алан после того, как я со всеми поздоровался и для приличия высказался по поводу хорошей погоды.

– Гот-т-ов… – ответил тот, не попадая зубом на зуб.

– Смотри, дело стремное! У тебя что по физкультуре? – Ихтиандр неожиданным тычком проверил Яшин пресс, но пацан был начеку.

– Пять.

– Неплохо! У нас теперь новая испытуха. – Алан повернулся ко мне, объясняя: – Без этого в стаю не берем!

– Какая? – спросил я, внутренне сжимаясь от недоброго предчувствия.

– Сейчас узнаешь. Тебе тоже предстоит!

И тут я обратил внимание, что парни стоят вокруг довольно широкой щели между блоками, внизу плескалась черная вода. Когда-то давным-давно я бежал по волнорезу и чуть не провалился туда.

– Запоминай, Горелый, – приказал наш вожак Алан. – Подныриваешь сбоку, между пятой и шестой секцией. Проход там широкий, потом поворачиваешь налево, будет поуже, но терпимо, а вот дальше, направо, надо протискиваться. Главное – не дрейфь, руками помогай! Потом будет куб, там просторнее. Когда строили, наверное, пару блоков налево загнали. Там и вода светлая, солнце через щель попадает. В кубе перегруппируешься и прочухаешься, лицо как раз в щель умещается, можно отдышаться. Сначала дышишь, потом руку высовываешь. Не наоборот, запомни! Одновременно не получится: узковато. Поприветствуешь нас, наберешь воздуха под завязку – и назад тем же путем. Усек?

– Усек… – неуверенно кивнул Яша. – Я попробую…

– Нет, Горелый, так не пойдет! Если не уверен, бздишь – даже пробовать не стоит. Там и останешься.

– Я не бзд… не бзд… Не боюсь! – твердо ответил Яша, побледнев так, что веснушки на лице стали фиолетовыми, как чернильные брызги от испорченного пера на тетрадном листе.

– Тогда – вперед! И запомни: самое трудное – это обратный путь. Там есть такой выступ… Когда туда плывешь, его почти не чувствуешь, скользкий, а вот обратно он почему-то упирается в живот. Ты брюхо-то втяни, но воздух ни в коем случае не выпускай, иначе кислорода не хватит. И звездец котенку. Понял?

– Понял.

– Повторить?

– Не надо.

Яша обреченно помотал рыжей головой и медленно, словно оттягивая время, обнял всех нас поочередно. Он прижал свои жесткие, как мочалка, волосы к моему лицу и я почувствовал запах девчачьего мыла, знакомый по заводскому душу, когда входишь в кабинку после молоденькой фасовщицы с конвейера.

– Давай, давай! – Алан хлопнул его по плечу и резко подтолкнул.

Яша обреченно улыбнулся и прыгнул с мола, очень грамотно войдя в воду, почти без плеска и брызг, не то что я, тюлень, на глазах у Зои. Мы сгрудились на краю волнореза, наблюдая, как он вынырнул, жадно глотнул воздух, снова ушел на глубину, словно прильнув ко дну, и буквально заполз в расщелину, часто работая ногами, и вода в этом месте стала молочного цвета от мелких пузырьков воздуха.

– Не утоп бы! – проговорил Сиропчик, когда белые ступни ныряльщика исчезли в проходе.

– Не должен, – ответил Алан. – Крепкий пацан. Мы же не утопли. Если все делать правильно, не психовать – ничего не случится. Главное не бздеть!

– Значит, рапаном больше не испытываете? – по возможности равнодушно спросил я, обратив, наконец, внимание на то, что у каждого члена стаи на груди висит «крабовый амулет».

– Детский сад! – скривился Ларик.

– Ясельная группа, – подбавил Сиропчик.

– Х-р-р, – фыркнули братья Чучба, переглянувшись.

– Да, это для хиляков, – кивнул я, хотя и прежняя проверка тоже была не из легких.

Брался крупный рапан, конечно, вываренный и вычищенный, красился в белый цвет, затем Алан отплывал в море и не сразу, а попетляв между волнорезами, незаметно бросал раковину на глубину, где каменные отроги терялись в светлом песке, изборожденном волнистыми линиями, как стиральная доска. Достать меченую раковину непросто. Во-первых, ее еще надо высмотреть на дне, во-вторых, донырнуть – с каждым годом глубина увеличивалась. Алану-то что? Он на десять, а то и двенадцать метров запросто погружается: у осетин очень широкая грудная клетка, как разъяснил мне Башашкин, а значит, и легкие емкие. У них в оркестре есть трубач-осетин, он такое соло без всякого передыха выдает, что его маршал Малиновской именными часами наградил, прослезившись.

Я в прошлом августе нашел заветную раковину только с третьей попытки, а когда выныривал, думал, не выдержу и потеряю сознание. Хорошо, что мне известен один приемчик: когда воздуха катастрофически не хватает, надо делать частые-частые глотательные движения, обманывая организм, тогда можно выиграть секунд двадцать-тридцать, чтобы не захлебнуться. Тем, кто прошел испытуху рапаном, Алан торжественно надевал на шею леску с «куриным богом», так называется обкатанный морем камешек с дырочкой, не просверленной, а натуральной. Подумаешь, скажете, поищи на пляже, повороши мелкую гальку и обязательно найдешь вскоре серый окатыш с отверстием. Но в том-то и дело, что «куриные боги» Алана были розовые, полупрозрачные, очень красивые, и где он добывал такие – никто понятия не имел!

– Дошел до поворота! – произнес Ихтиандр, заметив крупные пузыри воздуха, вынырнувшие из лаза и устремившиеся вверх.

– Что-то долго копается… – поежился Ларик. – Я вообще не заметил, как туда-сюда проскочил. Не надо было полудёнки дожидаться.

– Может, заблудился? – с тревогой предположил Сиропчик. – Там есть одно ответвление, а мы Яшку не предупредили…

– Плохо, – произнес Нестор.

– Очень! – добавил Фазил.

– Значит, так, – скрипучим голосом предупредил Алан, – если не дай бог… сразу расходимся. Никто ничего не видел, не слышал, не знает. Москвич, ты все понял?

– Угу… Но… – Я кивнул и мотнул головой как-то одновременно, чувствуя холод в животе.

– Никаких «но». Помочь мы ему уже не сможем. Просто разбегаемся.

– Но ведь нас же все видели…

– Кто все? – Вожак стаи посмотрел на меня с удивлением. – Никто нас не видел. Оглянись!

В самом деле, в нашу сторону никто даже не смотрел. Немногочисленные загорающие лежали или ничком, уткнувшись в подстилки, или же навзничь, заслонившись от солнечной действительности чем попало: газетами, шляпами, полотенцами… Один комик прикрыл глазницы плоскими овальными камешками. Чистый покойник! Кто-то углубился в книгу, кто-то сосредоточенно отгадывал кроссворд, встряхивая головой, как копилкой, чтобы вспомнить нужное слово из пяти букв, заканчивающееся на «й». Парочка молодоженов с новенькими кольцами, сияющими на солнце, закрылась большим полосатым пледом и безответственно целовалась. В московском троллейбусе им давно бы сделали строгое замечание, но тут курорт… Башашкин неторопливо беседовал, присев на край лодки, с другом своей молодости Ардавасом – седым пузатым стариком в черных сатиновых трусах.

– И вообще… Сначала мы гуляли в эвкалиптовой роще, а потом пошли на Голый пляж, – нарочито беззаботным голосом проговорил Сиропчик. – Яшка матери так и наврал. На всякий пожарный…

– А кто у него мать? – спросил я.

– Новая русичка – Софья Леонидовна… Горелик. Она с первого сентября приступает.

– Откуда ты знаешь? – насторожился Ларик.

– Мой отец их вещи перевозил из Адлера. Сказал, столько книг еще никогда не видел!

– Тихо! – поднял руку Алан. – Не каркайте!

И тут из щели донеслось бульканье, послышался отдаленный всхлип и сиплое дыхание. Мы склонились: там, внизу, где плещется темная вода, белело сжатое с боков бетонными стенками лицо с выпученными глазами, острым носом и раздвинутыми, как у рыбы, губами. Потом оно исчезло, а из просвета между блоками показалась бледная пятерня с синими ногтями.

– Молодец, Горелый! – просиял Ихтиандр, присел на корточки и с чувством пожал руку, торчащую из каменной расщелины.

Мы сделали то же самое. Яшины пальцы были холодные, как лед, и мелко дрожали. Алан сложил ладони рупором и крикнул вниз:

– Теперь не торопись, отдохни, отдышись, успокойся. Потом возвращайся!

Мы вернулись на край волнореза, уставившись на то место между секциями, откуда должен был вынырнуть испытуемый. Вода возле лаза клубилась мутью, видимо, протискиваясь, он разбередил ил, набившийся в щели. Вдруг на поверхность, как пробка, выскочила рыжая голова Горелого. Глаза его были широко открыты, а рот разинут. Яша с хрипом несколько раз втянул в себя воздух, потом, опрокинувшись, долго лежал на спине, вздымая грудь. Наконец, очухавшись, он подплыл к поросшей водорослями бетонной стене.

– Осторожно, не порежься о мидий! – предупредил Фазил. – Давай руки!

И мы втащили его на горячий от солнца волнорез. Парня всего трясло, а его тело покрылось гусиной кожей, твердой, даже колющейся, как крупная наждачка, такой на уроках труда работают по дереву.

– Молодец! – похвалил Алан и торжественно достал из кармашка синтетических шортов заслуженную награду – зазубренную фалангу боевой клешни большого краба.

Несведущие люди могли принять ее за клык какого-то страшного зверя. В самом деле, похожа! Внутрь «зуба» была вставлена и залита сургучом проволочная петелька, а в нее продета леска. Но желающий может заменить жилку на анодированную цепочку. Ихтиандр торжественно надел фалангу на Яшину шею и по-комсомольски пожал руку:

– Поздравляю! Теперь ты наш!

И мы снова, только теперь совсем с другим чувством, обняли смельчака.

– Страшно было? – спросил я как бы между прочим.

– Ерунда! – синими губами улыбнулся Яша. – Главное, чтобы мать ничего не узнала. Вы никому не говорите, а то всем достанется!

– Она у тебя строгая? – подозрительно спросил Ларик, видимо, готовя себя к урокам русского языка, дававшегося ему с трудом, особенно правописание.

– Нет. Добрая. Просто она сразу умрет от ужаса.

– Ну, Юрастый, а тебе слабо? – повернулся ко мне Алан.

– Почему слабо? – смело ответил я, чувствуя внезапную дрожь в коленях.

– Может, прямо сейчас? – усмехнулся Сиропчик.

– Ему надо отдохнуть с дороги, – вмешался мой друг. – Да и Башашкин заметит.

– Это ни к чему! – покачал головой Нестор.

– Ни к чему! – подтвердил Фазил.

– Тогда готовься! – предупредил Ихтиандр, внимательно глянув на меня.

– И готовиться тут не к чему! – беззаботно ответил я, покосившись на Яшу, которого все еще бил озноб.

Когда мы гурьбой сошли с волнореза на берег, нам навстречу из воды выскочил счастливый Рекс, и все шарахнулись в стороны, так как, отряхиваясь, пес мог обдать водой с ног до головы не хуже поливальной машины. Рассыпались мы вовремя: сеттер несколько раз содрогнулся всем телом, а уши захлопали, как лопасти вентилятора, и брызги разлетелись на полпляжа. Кто-то из загоравших взвизгнул, заругавшись…