Текст книги "Совдетство. Узник пятого волнореза"

Когда Башашкин рассматривал фотокарточку, его удивлению не было предела.

– Когда же ты такого ихтиозавра подбил, племяш?

– Этим летом. Ты же сам меня щелкнул…

– Я… Да, было дело. Но тот ерш вроде был раз в пять меньше.

И тогда я ему во всем признался.

– Ну ты, племяш, даешь! Знаешь, как это называется?

– Мошенничество?

– Подымай выше – фотомонтаж! Доходное, говорят, дело. Не бойся, я никому не скажу. И ведь почти незаметно, хотя если присмотреться…

…Когда я вышел на берег, никто на меня не обратил внимания. Люди, побросав лежбища, толпились вокруг чего-то очень интересного. Я снял ласты и маску, дошел до своего места, стряхнул с пики на гальку умирающего карасика и накрыл углом полотенца, а то снова будут ругать меня за истребление мальков.

Как выяснилось, народ обступил Алана, который добыл здоровенного лобана, удивительным образом попав ему пикой между жабрами. Изгибаясь, рыбина подпрыгивала и широкой плоской головой билась о гальку так, что чешуя и слизь летели в разные стороны. Бедняга смотрела на любопытных людей красными умоляющими глазами. В толпе я увидел Батуриных, они хоть и с опозданием, добрались все-таки до пляжа. Тетя Валя, обнаружив меня, нахмурилась, показывая пальцем на плечи, мол, смотри, сгоришь, как всегда! Я покачал головой, мол, все под контролем. Возник и Ларик. Судя по выражению лица, похвастаться выдающимся уловом он тоже не мог.

– А как она называется? – спросила невежественная девочка с чурчхелой в руке. – Она кусается? Можно ее погладить?

– Зачем ее гладить, глупенькая! Это не кошка. Ее кушать надо, – объяснили плотоядные взрослые.

– Ну, и кефалища! На два кило точно потянет! – восхищались те, кто понимал в рыбном деле.

Алан сидел на корточках возле своей добычи и хранил гордое молчание.

– За сколько отдашь, парень? – поинтересовался модник в леопардовых плавках.

– За трешку, – не моргнув, ответил наш вожак.

– Не дороговато?

– Свежак!

– Ладно! Сейчас принесу деньги.

Заметив знакомое лицо, Алан кивнул мне по-свойски и даже подал руку. Люди посмотрели в мою сторону с явным интересом, как на близкого друга легендарного подводного добытчика. Я расправил плечи и пригладил мокрый чуб.

– Как успехи? – снисходительно спросил Ихтиандр.

– Так, по мелочи. Разминался, осматривался, восстанавливал форму. Все-таки год не охотился… – солидно ответил я, стараясь говорить басом.

– Форму? Ну-ну…

– А ты где его подбил? Я только чуларок видел. Мелочь – даже время тратить не стал.

– Мне тоже одни секелявки попадались, – присоединился к нашей беседе Ларик.

– Там, – Алан указал за шестой волнорез. – Ты, кстати, когда рискнешь, москвич? Клешня для тебя готова.

– Завтра! – твердо ответил я.

– Пора уж! – кивнул мой друг.

– Хорошо. Завтра. Только натощак. А то не пролезешь.

– Мог бы не предупреждать!

– Юраша, куда ты должен пролезть? – встревожилась тетя Валя.

– Это мы так, шутим! – успокоил ее Ларик.

Толпа, затаив дыхание, слушала полупонятный разговор профессионалов. Тут как раз вернулся чувак в леопардовых плавках с зеленой бумажкой: видно, он снимал койку неподалеку, возможно, у Ардаваса. Модник продел тростник сквозь раненые жабры и, как на кукане, унес лобана на кухню: рыба, пожаренная заживо, вкусна невероятно! Наверное, людоеды в дебрях Амазонки поступают с пленниками так же…

– Трешник! Эдак на работу ходить не надо! – завистливо удивился кто-то.

– Парень, достанешь нам крупных рапанов? На базаре мелковаты.

– Достану. Сколько? – хмурясь, кивнул Алан.

– Пяток.

– Полтинник штука.

– Идет.

– А вываривать вы умеете?

– Нет. Как это?

– Могу выварить и прочистить, а то вонь пойдет. Но тогда – рубль за штуку. Лаком покрою бесплатно.

– Договоримся!

– Видишь, какой паренек добычливый! – наставительно сказала какая-то бабушка своему беспорточному внуку. – Ты чего, Котик, жмешься? По-маленькому? Ну тогда пойдем! – И повела мальца к морю.

Уточнив у Алана, в каком именно месте он подстрелил лобана, мы с Лариком переглянулись и, не сговариваясь, кинулись туда с пиками наперевес.

– Ребята, на обед не опаздывайте! – только и успела крикнуть нам вслед тетя Валя.

Часа два мы безрезультатно бороздили море в том месте, где бурная речка, протекающая под железной дорогой и шоссе, извергается через огромную ржавую трубу в море. Шумный поток, спускаясь с гор, несется вниз через несколько улиц, включая нашу – Орджоникидзе, и в него по обыкновению выбрасывают разные отходы, а проще говоря – помои, которые, попадая в море, представляют питательный интерес для рыб, в облаке мути пасутся целые косяки. Но сегодня, как назло, там не нашлось ничего стоящего, кроме любопытных карагёзов да стайки мелких юрких ставридок.

Когда мы наконец вышли из воды, пляж совсем опустел, люди на время лютого солнцепека ушли перекусить, а после сытного обеда по закону Архимеда полагается поспать. Остались смельчаки, убежденные, что из отпуска надо возвращаться черными, как боксер Кассиус Клей или певица Элла Фицджеральд, которую обожает Башашкин. Пузатый курортник в газетной шапочке стоял столбом, положив руки на затылок, как во время производственной гимнастики, и подставив лучам лохматые подмышки. Не мнее упитанная дама вывернула к солнцу свою складчатую, точно гофрированную, шею, надеясь избавиться от белых полос в углублениях кожи. Курортная парочка давала храпака, завернувшись в ковер с оленями…

Ветерок все же откинул край моего полотенца, и бедный карагёз под жгучим солнцем завялился, точно вобла. Я щедро предложил карася худой кормящей кошке, попавшейся нам по пути домой. Она понюхала и отказалась. Мы брели вдоль Сухумского шоссе. Жар от раскаленного асфальта чувствовался даже сквозь резиновые подошвы вьетнамок. От рельсов пахло расплавившейся смазкой. Я подумал о том, что братская Грузия, неотъемлемая часть нерушимого Советского Союза, вполне могла бы поделиться излишками солнца с прохладной Москвой, особенно осенью и зимой, а мы дадим им снега сколько захотят.

11. Красота требует жертв

– Ты чего ежишься? – спросила подозрительная тетя Валя, наливая мне супа, сваренного из тушенки с овощами.

– Соленая вода на спине высохла и кожу тянет… – объяснил я, уже догадываясь, что случилось.

– Смотри у меня!

– Когда рыба-то на столе будет? – поинтересовался дядя Юра. – Не покупать же! Видал, какого зверя ваш приятель загарпунил?

– Повезло. Сегодня ни одного лобана не видел, а зеленух я вам хоть ведро набью!

– Не надо! Лучше карасиков…

– Одной левой! А где Петр Агеевич? – я кивнул на пустую продавленную раскладушку под грецким орехом. – Проснулся?

Возле нее стояли пустые бутылки из-под минералки и валялась плоская коробочка от пирамидона с анальгином.

– Проснулся, – проворчала тетя Валя.

– Нашел себе комнату?

– Нашел, – еще неодобрительнее добавила она. – К Машико заселился. Вместо шахтера.

– Как? От них же моря не видно и удобства во дворе.

– Зато там есть кое-что другое! – Башашкин игриво кивнул в сторону дома Сундукянов, наполовину скрытого южными зарослями.

И только тут я услышал, что оттуда доносятся музыка, веселые голоса, женский смех. Хлопнуло откупоренное шампанское.

– Нашлась «сонька»?

– Нашлась.

– И где была?

– У Нельки. – Дядя Юра, вздохнув, налил себе в чашку компот из яблок-падалиц, попробовал и грустно произнес, посмотрев на меня: – Где же наша алыча?

– Порубили сгоряча! – почти сразу срифмовал я.

– Молодец! Поэтом будешь! Говорят, неплохо зарабатывают, если лесенкой пишут. Эх, надо теперь придавить часок-другой для пищеварения.

Мне тоже после еды хотелось полежать с книжкой, даже подремать: от долгого ныряния тело налилось усталостью, а кожу, особенно плечи, пощипывало, но так часто бывает после первого дня на солнце и в море, потом проходит и появляется неутолимая бодрость. Я вышел из виноградной беседки, не забыв по пути сунуть горбушку, пропитанную супом, Рексу, бессильно лежавшему в тени. Подношение он, конечно, принял, но поднял на меня безутешные карие глаза, укоряя за то, что его не взяли утром на море. Бедные существа собаки! Они или во всем зависят от кормящих хозяев, или же становятся бездомными, а значит, питаются объедками. Что лучше, сытое рабство или голодная свобода? Не знаю…

Проходя мимо избушки, я увидел на крыльце тетю Нелю. За год, что мы не виделись, она заметно располнела. Ее крашеные, стеклянного цвета, волосы были накручены на черные пластмассовые бигуди, отчего голова напоминала макушку робота, у которого радиолампы, заменяющие мозги, выведены для лучшей вентиляции наружу. В ресторан на работу она уходила совсем в другом, привлекательном виде: кудлатая прическа, румяные щеки, вишневые губы, черные брови вразлет, мохнатые ресницы… Сейчас же лицо у нее было какое-то серое, пористое, беззащитное, а глаза лысые. Мы тоже, чтобы привести в порядок наш запущенный пришкольный двор, раз в год, 22 апреля, в день рождения Ленина, выходим на субботник, а женщинам приходится это делать каждое утро!

– Здравствуйте Неля Изотовна! – вежливо поздоровался я, вспомнив ее редкое отчество.

Когда они ссорились с завмагом, то некоторое время звали друг друга по имени-отчеству: Неля Изотовна и Давид Рубенович, но потом труженик прилавка являлся с букетом роз или коробкой духов, оставался ночевать и гостил несколько дней, поскольку его отправили в Тбилиси на курсы повышения квалификации. «Воровать их там, что ли, учат? – всякий раз недоумевала казачка. – А чему еще? Пересортицу они и так знают, дай бог каждому!»

– А, Юрастый, привет от старых штиблет! Ну, ты и вытянулся! – заметила меня Неля.

Отвернув полы халата ваше колен и обнажив мощные голени, покрытые темной курчавой растительностью, официантка предавалась странному занятию: вынув из коробка очередную спичку, она, чиркнув, зажгла ее и осторожно провела дрожащим пламенем вдоль ноги, буквально в миллиметре от кожи. Послышался треск сгорающих волосков, и в нос ударил запах, какой бывает у нас на общей кухне, если хозяйка палит над конфоркой магазинную, плохо ощипанную курицу с длинной безжизненной шеей. Неля потерла голень ладонью, сшелушила огарь и критически осмотрела облысевшее место.

– Чего уставился – интересно?

– А зачем вы это делаете?

– Для красоты. Мужчины не любит волосатые ноги у женщин.

– Угу, – кивнул я, вспомнив, что у самого завмага конечности мохнатые, точно мохеровые рейтузы.

– Вот и приходится страдать. Красота требует жертв.

– Может, лучше побрить? – предположил я.

– С ума сошел! От бритья они только гуще и жестче становятся, как щетина у рецидивиста.

– А если огнем выжигать, тогда вообще больше никогда не вырастут?

– Вырастут… Куда они денутся? Но во-первых, не так быстро, а во-вторых, останутся, по крайней мере, мягкими.

– Больно, наверное? – посочувствовал я.

– Противно. Но деваться некуда. Тебе не понять.

– Петра Агеевича вы вчера привели?

– Привела? На себе притащила, как санитарка с передовой. Веселый мужик, широкий. Лопух! Если бы не я, точно без магнитофона остался бы! Ох, и распотрошат его сестры Бэрри! Простак. Интеллигент. Но не мое дело. Он сюда приехал деньгами сорить, значит, есть чем. Вольному – воля. Я другого боюсь…

– Чего?

– Москвички уже с Мурманом успели закрутить, а он не любит, когда у него девушек переманивают. Только кивнет – и зарежут вашего Петра Агеевича, как барана! Жалко! Добрый мужик. Я его пру на себе, а она мне стихи читает: «Нет рассудительных людей в семнадцать лет среди шлифующих усердно…» Не помню – что…

– Надо его предупредить! – взволновался я.

– Да я ему уже сто раз говорила – отмахивается, смеется, мол, он человек доброй воли и со всеми сможет договориться. Зря! Он Мурмана не знает. Абрек! Ну-ка, Юрастый, попробуй, как вышло? – Она кивнула на очищенное от волос место.

Я осторожно погладил ее голень, чувствуя легкую шершавость, словно бы провел ладонью по наждачной бумаге «нулевке».

– Ну, что скажешь?

– Как глянцевая фотка! – приврал я.

– Ох, и фантазер! Правильно, ври: девочки любят комплименты. Ладно, ладно, мал еще женщинам ноги гладить! Успеешь… – осерчала она, заметив направление моего пытливого взгляда и запахнув разошедшиеся полы халата. – Ты в какой класс-то перешел?

– В восьмой, – ответил я, понимая, что сейчас начнут, как обычно, спрашивать про учебу, отметки и будущую профессию.

– Как год закончил?

– Без троек.

– Молодец! Вон Ларку чуть на второй год не оставили, а дружка его Степку так и не перевели. На колу мочало – начинай сначала! – Неля щелчком выбила сигарету из пачки «ВТ», закурила, а остатками пламени подпалила еще несколько трескучих волосков. – Кем хочешь быть?

– Не знаю… – прошептал я и попятился. – Может, летчиком…

– Хорошо, я встречалась с одним, но они же все еще в училище женятся. Ты куда?

Куда, куда… Не объяснять же ей, что я не переношу вида курящей женщины, да еще, как назло, переоделся в обтягивающие треники…

– Ой! Мне надо летнее задание делать! – Я звонко хлопнул себя по лбу, словно убил комара, и метнулся по лестнице без перил в нашу комнату, сообразив на бегу, что на каникулы задания получают только двоечники и отстающие, а уж никак не хорошисты.

Но рассеянная Неля, кажется, не заметила этого противоречия, она задумчиво курила, качала головой и пускала дым себе в глубокую ложбинку между грудями, которые Ларик называет дойками или буферами.

Башашкин уже спал, накрывшись «Советской культурой», и газетные листы подрагивали от его богатырского храпа. На полосе виднелась обведенная черной рамкой фотография курносого, с залысинами дядьки в белой бабочке. Выше стоял крупный заголовок: «Невосполнимая утрата», а ниже шрифтом помельче было написано: «Ушел из жизни выдающийся украинский советский певец, народный артист СССР Борис Романович Гмыря».

«Смешная фамилия, – подумал я, – совсем другое дело – Атлантов!»

Я устроился на раскладушке и достал из-под подушки книгу, подаренную мне Батуриными к окончанию 7-го класса, «Избранное» Марка Твена, толстый том в розовом переплете, на котором нарисован человек в клетчатых штанах и белой шляпе, а рядом собака с хвостом, закрученным кренделем. Твен мне нравится, отличный писатель. «Принца и нищего» я проглотил еще в шестом классе и даже рассердился на Тома Кенти, просто так отдавшего лорду-канцлеру большую королевскую печать. Я бы на месте простофили взамен потребовал хотя бы запретить в средневековой Англии детский труд. «Приключения Тома Сойера» я прочитал прошлым летом в пионерском лагере и очень жалел смелого индейца Джо, которого сделала преступником бесчеловечная политика колонизаторов по отношению к коренному населению Америки. Мой одноклассник Андрюха Калгашников очень хвалил еще одну твеновскую книжку со странным названием «Янки при дворе короля Артура». Она про то, как современный человек попадает во времена рыцарей. Надо будет взять по возвращении в библиотеке.

В розовое «Избранное» кроме «Тома Сойера» вошли еще «Приключения Гекльберри Финна», «Том Сойер за границей» и «Том Сойер – сыщик», до сих пор мне не попадавшиеся. Осторожно разъединяя расческой слипшиеся в типографии странички, я ощутил сладкое ожидание, оно накатывает на меня каждый раз, когда я беру в руки новую книгу. Нечто похожее испытываешь, если одноклассница зовет тебя на день рождения, загадочно предупреждая, что там будет еще и ее соседка Инга, наша ровесница, занимающаяся балетом. Накануне ты долго не можешь уснуть, воображая встречу с прекрасной незнакомкой, утром по ошибке вместо соли посыпаешь вареное яйцо сахаром и, к изумлению Лиды, самолично берешься отгладить утюгом заношенные школьные брюки, натерев изнутри сукно острым обмылком, чтобы держалась стрелка. А Инга в результате оказывается высокомерным худым существом с поджатыми губами, да еще ходит смешно, как Чарли Чаплин, вывернув наружу мыски. И такие книжки тоже бывают…

Марк Твен – совсем другое дело! Я вовсе не собирался перечитывать первую вещь, а хотел лишь освежить начало:

– Том!

Нет ответа.

– Том!

Нет ответа.

– Куда же запропастился этот мальчишка?.. Том!

Нет ответа.

Но хорошая книжка затягивает, как сладкий водоворот, – такие, наверное, и бывают в молочных реках с кисельными берегами. И вот уже Том уступает почетное право побелить забор Джонни Миллеру в обмен за дохлую крысу, болтающуюся на длинной веревке, чтобы удобнее вертеть над головой… Потом речь зашла о пресловутых двенадцати алебастровых шариках, и в этом месте я, наверное, задремал, потому что увидел себя со стороны плывущим в синей воде. Извиваясь всем телом, как человек-амфибия, я старался догнать гигантского лобана размером с дельфина, которого обещал подарить сидевшей на берегу Зое, а стоит такая рыбина не меньше тыщи. Приблизившись на расстояние выстрела, я до отказа натянул резинку…

Чпок!

Что-то больно ударило мне в лоб, я вскинулся: на простыне лежал незрелый орех, а на стволе за окном распластался Ларик:

– Хватит дрыхнуть, Юрастый, пошли прошвырнемся!

– Что? Зачем? Ну, ладно – пошли… – согласился я, растерявшись спросонья, хотя никуда идти мне не хотелось, во всем теле ощущалась непонятная дрожь…

Сев на раскладушке, я стал натягивать треники, ежась как от озноба. Спину саднило, наверное, во сне я сбил простыню и, ворочаясь, терся кожей о грубый брезент раскладушки.

– А где твой вчерашний прикид? – брезгливо спросил мой друг. – В город же идем!

В прошлом году он, как и я, бегал в выцветшей майке да стареньких шортах, похожих на отцовские трусы, и ничего, нормально. Теперь Ларик стал настоящим пижоном. Я болезненно пожал плечами, выдвинул из-под кровати чемоданчик, вынул оттуда зеленые техасы с желтой строчкой, абстрактную рубашку с короткими рукавами и мандариновые габровские сандалии – все это купила мне Лида в прошлом году во время памятного похода в «Детский мир», когда она, сговорившись с кудлатой продавщицей, превратила меня из нормального советского мальчика в человекообразного попугая. В минувшем августе мне, к счастью, за весь отпуск ни разу не пришлось надеть на себя этот стиляжий кошмар, он пропутешествовал со мной из Москвы в Афон и обратно в сложенном виде. Разбирая мои шмотки, маман все поняла, расстроилась и раскричалась, мол, за эти замечательные вещи заплачены немалые деньги, которые они с отцом не печатают, зарабатывая героическим трудом, а я расту пустой, как бамбук, и скоро весь этот восхитительный комплект будет мне мал и достанется по наследству брату Сашке, но никто не оценит Лидиного вкуса, так как мода уже изменится.

«Так ему, вредителю, и надо!» – подумал я, но оставил это соображение при себе.

Ссориться с Лидой не хотелось. Во-первых, я соскучился. Во-вторых, за время моего отсутствия в аквариуме сдохла, заикрившись, самка петушка, поэтому надо срочно ехать на Птичий рынок восполнять утрату, а без денег там делать нечего. Вообще-то, я считаю, десять процентов родительской зарплаты надо каждый месяц автоматически по бухгалтерской ведомости выдавать детям на карманные расходы. А что? Удерживают же из получки за бездетность – и ничего, никто не возмущается. Лишь из финансово независимого ребенка может со временем вырасти гармоническая личность светлого будущего. Но пока о таком мудром декрете можно только мечтать, поэтому я придал голосу особую интонацию, с которой в фильмах озорники, вставшие на путь исправления, признают перед коллективом свои ошибки:

– Знаешь, мамочка, мне было жалко их занашивать… Они такие красивые!

– Правда? – Она от неожиданности села на диван и прослезилась. – Какой же ты бережливый, сынок! Прямо как я. Знаешь, у меня тоже в детстве было платье, такое роскошное, что жалко носить. Валька страшно завидовала, выпрашивала, но я не поддавалась. Я это платье в эвакуации в теплушке забыла. Так потом плакала, так убивалась, а твоя тетка злорадствовала, мол, ни себе, ни людям…

В этом году, укладывая мой скарб, маман взяла с меня слово, что я не буду беречь обновки, из которых стремительно вырастаю. Я обещал и получил на карманные расходы трешник. По рублю, как всегда, дали бабушка Маня и бабушка Аня. Да еще из щели Сашкиной свиньи-копилки удалось вытрясти немного серебра. Я этим регулярно занимаюсь, но поскольку мой скаредный братец каждый вечер, вернувшись из детского сада, имеет привычку проверять сохранность своих накоплений, гремя над ухом гипсовой чушкой, я всегда умерен в заимствованиях, а исчезновение нескольких гривенников на слух не определишь.

Итак, я быстро оделся, но столкнулся с проблемой: абстрактная рубашка, в самом деле, стала мне коротковата, и чтобы заправить ее в техасы, надо было их задрать повыше, но тогда открывались щиколотки, как у Жака Паганеля, да и мандариновые сандалии тоже слегка жали, а раньше болтались на ногах. Ничего, разносятся! Я с силой одернул рубашку и снова почувствовал жжение в плечах. Все-таки синтетика! Нацепив на нос темные шпионские очки, я порадовался, что не забыл их дома в суматохе сборов, как год назад. Они придавали моему лицу недостающую загадочность. Ларик с ветки одобрительно зацокал языком и спрыгнул на землю. Я, стараясь не шуметь, двинулся к выходу.

– Ты куда? – спросил из-под газеты Башашкин.

– Прошвырнемся.

– Недолго! Купи мне «Советский спорт», если есть.

– Они же выписывают.

– Выписывали. Теперь лимит.

– Хорошо.

Я спускался по бетонной лестнице без перил, слегка выпендриваясь и подражая Кеше из «Бриллиантовой руки», когда он демонстрировал в Доме моды брюки, так и не превратив их в шорты легким движением руки.

– Ну вот, теперь есть на что посмотреть! – воскликнул юный князь, ожидавший меня внизу.

Сам он был одет в белые жеваные брюки, туфли-плетенки без задников и черную с погончиками ковбойку, расстегнутую на груди так, чтобы была видна крабовая клешня, висевшая на анодированной цепочке. Суликошвили-младший еще раз придирчиво осмотрел меня с ног до головы.

– Класс, прямо как интурист с Пицунды! Клевые очки! – оценил мой друг, за год ставший заядлым модником. – Откуда?

– Купил.

– Где?

– В «Березке», – зачем-то соврал я.

– А как ты попал туда? Без чеков не пускают.

– У моего одноклассника кое-кто за границей вкалывает, – ответил я: у Сереги Воропаева дядя и вправду трудился в Египте на строительстве плотины.

– И что с того?

– Он мне проспорил.

– Ну тогда пошли, валютчик!