Текст книги "Совдетство. Узник пятого волнореза"

9. «Утро начинается с рассвета…»

…Снаружи послышался треск, и я увидел в окне кудлатую голову Ларика. В лучах утреннего солнца его темные вихры искрились, словно ему на голову высыпали горсть бронзовых опилок. Мой друг ловко вскарабкался по толстому старому инжиру и в том месте, где ствол раздваивался, устроился, как бедуин между верблюжьими горбами:

– Вставай, соня! Пошли на море! Они теперь полдня дрыхнуть будут, до утра играли. А сколько выжрали! Изабелла у Аршбы клевая!

– Э-э-х! – Я потянулся до хруста и вскочил, откинув простынь.

– Давай очухивайся! А я пока к Алану слетаю, может, сегодня тебе испытуху устроим. Готов?

– Как Гагарин и Титов! – не очень уверенно ответил я.

В саду пахло высыхающей росой, полусонными цветами и цементным раствором. Из черной шляпы, прикрепленной к стене старой кухни, лилась песня, такая бодрая и заводная, что хотелось совершить подвиг:

 
Утро,
Утро начинается с рассвета!
Здравствуй,
Здравствуй, необъятная страна!
У студентов есть своя планета —
Это, это, это – це-ли-на!
 

Рекс приветствовал меня счастливым визгом, прыгал вокруг, играл бровями и смотрел в надежде, что сегодня его снова возьмут на море. Бедный пес, как он ошибался! Мася спала под столом между многочисленными пустыми бутылками. Огромный живот, наеденный вчера, помешал ей свернуться, как обычно, клубком. Интересно, сколько дней она сможет теперь без пищи? Крокодил, сказали по телевизору, способен голодать полгода, а то и больше. Я направился к «Храму раздумий», где и продолжил размышления. Сбоку на гвоздик были наколоты, словно чеки в магазине, ровные куски газеты, размером чуть больше листка отрывного календаря. Вырезка, оказавшаяся у меня в руках, повествовала о высадке американцев на Луне, случившейся две недели назад.

Я вспомнил, как по телевизору передавали расплывчатое дрожащее изображение из космоса: два пухлых скафандра плавно прыгали между камнями. Звездно-полосатый флаг, который они воткнули в грунт, был совершенно неподвижен, будто бы полотнище перекрахмалили. Лида однажды перестаралась, и отцова рубашка после стирки тоже стояла на диване, как безголовый гипсовый бюст. В пионерском лагере в июне я как раз проглотил книжку «Первые люди на Луне» и вечерами под впечатлением прочитанного, задрав голову, рассматривал золотой диск, похожий на стертую монету, фантазируя, как, став космонавтом, первым ступлю на пыльные дорожки спутника Земли. И вот пожалуйста! Американцы нас опередили, хотя мы обещали их перегнать по производству мяса и молока на душу населения…

Встретив во дворе общежития дядю Колю Черугина, начальника бондарного цеха, я с досадой спросил, почему до Луны первыми добрались они, а не мы? Это же несправедливо, ведь первым в космосе был наш Юрий Гагарин! Сосед хитро посмотрел на меня и ответил словами, смысл которых остался для меня загадкой:

– Кино, Юрок, оно и есть кино…

Вот как хочешь, так и понимай, хотя все в общежитии знали, что дядя Коля умеет совершенно по-особенному, между строк, читать газеты и может за игрой в домино растолковать мужикам передовую статью в «Правде», где речь идет о взятых трудовых вершинах, и люди, послушав его объяснения, сразу бегут в сберкассу снимать деньги, чтобы успеть купить что-то до подорожания.

«А вот если бы астронавтам там, на Луне, приспичило?» – подумал я, комкая и разминая вырезку.

Дело-то житейское. Как тут быть? Наверное, в скафандре предусмотрен какой-то резервуар, вроде отцовской манерки для выноса спирта с завода. Но, возможно, в программу тренировок, помимо «солнышка» на качелях и жуткой центрифуги, входит умение терпеть, сдерживая напор мочевого пузыря. Непростая профессия – космонавт!

Грохоча рукомойником, я почистил зубы, умылся, вытерся захваченным с собой полотенцем и, только возвращаясь в комнату, заметил странную картину: в кустах, у забора, стояла раскладушка, а на ней дрых прямо в одежде, даже не разувшись, Добрюха. Лицо снабженца было скорбно-сосредоточенным, брови сдвинуты, нос заострился, а лиловые губы дрожали во время выдоха. Что за явление Христа народу?! Правую руку Петр Агеевич даже во сне держал в боковом кармане мятого пиджака, оберегая бумажник с деньгами, а левой сжимал ручку своего чемоданчика, обклеенного импортными этикетками. «Соньки» рядом с ним я не увидел, значит, все-таки потерял, разиня!

Однажды, когда мы выезжали в Измайлово на травку, Тимофеич повесил свой любимый «Сокол» на березу, включив по просьбе Лиды на полную громкость, передавали концерт по заявкам слушателей и пела Майя Кристалинская, которую маман обожала:

 
А за окном то дождь, то снег,
И спать пора-а-а, но никак не уснуть…
 

Когда в сумерках заторопились домой, отец не снял приемник с сучка: батарейка села, «Сокол», похрипев, умолк, затаился в листве и был забыт. Пропажа обнаружилась только в общежитии при разборе сумок. Тимофеич, сраженный утратой, изнывая, ругал Лиду и Кристалинскую, обзывая обеих кулёмами, рвался на такси вернуться в ночной лесопарк, но маман, плача, убеждала его: во-первых, это дорого (95 копеек в один конец!), во-вторых, небезопасно (хулиганья с финками развелось – страшное дело!) и, наконец, бессмысленно, ведь в темноте найти то место, где мы отдыхали, нереально, ночью все полянки одинаковые.

– Да и бог с ним! – с очевидным равнодушием зевнула Лида. – Как пришел – так и ушел. Давай спать!

Маман была непоколебимо уверена в том, что «Сокол» подарил отцу вовсе не завком за высокие показатели в соцсоревновании, а неведомо за какие показатели Тамара Саидовна из планового отдела, и хотя Тимофеич намертво отнекивался, без передышки давая «честное партийное слово», Лида ему не верила и теперь, вероятно, про себя радовалась утрате. Однако надо знать моего папаню: едва посерело за окном, он на первом же троллейбусе помчался в Измайлово, быстро, как опытный грибник, нашел нашу полянку, где на березовом сучке в кожаном футляре висел «Сокол», чуть поскрипывая, так как батарейка села не до конца.

Вот какой переполох поднялся в нашей семье из-за отечественного транзистора, а Добрюха посеял где-то японский маг и дрыхнет себе без задних ног! Снабженец жалобно всхрапнул во сне и, почти до земли проминая раскладушку, повернулся на бок.

На кухне хлопотала Нинон, бледная и хмурая от недосыпа, она молча поставила передо мной стакан молока, накрытый краюхой серого хлеба, тонко намазанного маслом.

– Спасибо!

– На здоровье!

– Кто вчера выиграл?

– Сам-то как думаешь?

– Тетя Валя.

– Всех обула. Сандро бесился не дай бог!

– А где он?

– В больницу уехал. Там строго. К утреннему обходу надо в палате лежать и градусник держать, а то выпишут к чертям собачьим. Его же к операции готовят, а он… режим нарушает…

– Угу, – кивнул я, вспомнив, как Суликошвили-старший хлопал вчера стакан за стаканом, мешая коньяк, водку и вино.

– Как спалось на новом месте?

– Отлично! А Петр Агеевич откуда тут взялся?

– Этот-то? – Она кивнула в сторону Добрюхи. – Нелька, когда ресторан закрылся, притащила. Значит, его Петром Агеевичем величают? Будем знать.

– А вы разве не знали?

– Я? С какого испуга? Он только мычал. Кто, куда, откуда – неизвестно. Нелька сказала: сначала пировал, шиковал, чаевые разбрасывал, а потом уснул прямо за столиком. Она его пожалела: не сдавать же в милицию. Оберут. По виду солидный мужик. Костюм дорогой. С кем не бывает на отдыхе! А ты-то его откуда знаешь?

– Он с нами в одном купе ехал. Разве Батурины вам не сказали?

– Да ну? Нет, они раньше спать ушли. А он не говорил, куда, в какой санаторий или дом отдыха приехал?

– Хотел в частном секторе комнату найти, но обязательно с удобствами и видом на море.

– Ага, и чтобы лодку к крыльцу подавали. Нашел?

– Не знаю. Он плохо себя чувствовал, и дядя Юра посоветовал ему холодного винца в ресторане выпить.

– Теперь все понятно! Ну, Башашкин, ну, паразит, сам-то зашился, а добрых людей с толку сбивает. Так он, выходит, бездомный! Надо срочно Машке сказать, пока не перехватили. Таких отдыхающих сразу разбирают: один, без детей, а денег, судя по всему, как у дурака махорки. Есть Бог на свете! Еще молочка?

– Не надо, спасибо!

– Ну, мое дело предложить – твое отказаться. – И Нинон умчалась к золовке с удивительной вестью.

Вернулся Шурик и сообщил, что сегодня всех ребят собрать не получится. Я сделал вид, будто огорчен отсрочкой, и мы занялись снаряжением. Мой друг вновь и вновь с восторгом разглядывал пику, цокал языком, трогал пальцем закаленное острие, осторожно щупал нарезанные на станке зазубрины. Раньше мы использовали для изготовления подводного оружия толстую проволоку, ее искали обычно на берегу, где можно найти все что угодно, потом клали на рельсы и долго выпрямляли молотком, затем расплющивали и затачивали напильником кончик, а резину чаще вырезали из старой автомобильной камеры, в крайнем случае приспосабливали эластичные лямки сношенных вьетнамок, пружинили они неплохо, но рвались после нескольких выстрелов. Такая пика быстро искривлялась и тупилась о камни в случае промаха. Теперь же у нас были настоящие гарпуны, можно сказать, заводского качества! Оставалось к тупому концу крепко примотать алюминиевой проволокой кусок бинтовой резины. Она, между прочим, даже в Москве дефицит, а тут ее вообще днем с огнем не сыщешь. Я несколько раз заходил в аптеку возле метро «Бауманская», пока удача мне не улыбнулась. Пятиметровый рулон стоит 47 копеек, но резина часто рвется, приходится приматывать все новые и новые куски.

И вот пики готовы! Я поднялся наверх и тихонько достал из чемодана снаряжение, купленное еще в прошлом году в «Детском мире». Батурины по-прежнему спали, только дядя Юра перевернулся на живот и храпел теперь в подушку, пол вибрировал так, словно за стеной работал отбойный молоток. Рекса мы с собой, понятно, не взяли: если хозяева надолго уплывали в море, он начинал метаться по пляжу, скулил, лаял, подбегал к загорающим, призывая их немедленно снарядить спасательную экспедицию. Когда мы шли к калитке, пес, поняв свою собачью участь, лишь молча проводил нас безутешными темно-карими глазами. Но у четвероногих друзей есть преимущество перед нами: они не накапливают в себе печаль, и когда мы вернемся с моря, Рекс будет ликовать как ни в чем не бывало. А вот люди накапливают грусть. Например, бабушка Аня, купив свежей докторской, обязательно вспомнит, что в прошлый раз ей подсунули лежалую колбасу, и страшно расстроится…

Мы спешили вниз по улице, чувствуя себя заправскими охотниками. В правой руке я держал дыхательную трубку с оранжевым загубником, на ее изгибе висели, зацепившись резиновыми ремешками, маска и ласты. Узкое махровое полотенце свисало с плеча. В трубку, словно в короткие ножны, была вставлена пика, и кусок бинтовой резины развевался, как флажок. Довершали мой внешний вид темные шпионские очки, купленные в киоске возле Политехнического. Местные жители, высовываясь из-за заборов, провожали нас уважительными взглядами.

– Ни хвоста, ни чешуи! – добродушно крикнул вслед дедушка Заур: его лицо, расплывшееся в морщинистой улыбке, напоминало кору древнего дерева.

– К черту! – солидно ответил мой друг, со значением помахивая уникальным полиэтиленовым пакетом фирмы «Мальборо».

Эх, если бы меня сейчас увидела Зоя, она бы поняла, что с ней в одном вагоне ехал не простой московский школьник, а покоритель морских глубин и гроза обитателей подводного мира. Хорошее настроение слегка омрачали два факта. Во-первых, у меня нет рельефного, как у Алана, пресса с выпуклыми квадратиками мышц. Во-вторых, Ларик нес под мышкой не обычные, спорттоварные, а водолазные ласты, черные, узкие, длинные, явно импортные. На мой вопрос, откуда у него такая невидаль, он лениво ответил:

– Отдыхающие оставили…

Забывчивый народ курортники!

Мы пересекли железную дорогу и перебежали, рискуя жизнью, Сухумское шоссе, потом спустились к морю, ослепительно искрившемуся под солнцем. На борту лодки так же, как и вчера, сидел печальный Ардавас, он едва кивнул нам, и мне показалось, что даже легкое движение головы стоит ему усилий. А ведь был, говорят, первым красавцем Нового Афона, нырял на двадцать метров, под водой мог пробыть чуть ли не пять минут…

– Иди сюда, бездельник! Задницу отсидишь! – позвала его из глубины участка бабушка Асмик.

Башашкин называл ее «ведуньей». Тетя Валя несколько раз ходила к ней, чтобы узнать будущее, и все предсказания старой армянки сбылись: с потомством у Батуриных так ничего и не вышло, дядя Юра бросил пить, а новый начальник Главторфа Грушко оказался уравновешенным и отзывчивым мужиком. Ардавас с трудом встал и покорно поплелся на зов матери, приволакивая ногу.

На берегу загорал народ, постелив на бугристую гальку все что только можно: полотенца, циновки, старые шторы… Одна пара принесла с собой настенный ковер с оленями. Кое-кто устроился на деревянных лежаках, явно стыренных с казенного пляжа. Амбалистый чувак в модных леопардовых плавках кайфовал на пухлом надувном матрасе – они совсем недавно появились в продаже и стоили дорого. На таком можно не только кемарить, но и плавать в море.

На нашем пляже людей не так уж много, а вот если идти по берегу вправо, к центру города, голых тел становится все больше, в иных местах народ лежит так тесно, что, откинув руку, можно, как говорит Башашкин, нечаянно обнять чужую жену и получить в глаз от законного мужа. Но если двинуться влево, на окраину, то с каждым метром отдыхающих становится меньше, потом начинаются и вовсе дикие места с выброшенными на сушу белесыми корягами, похожими на лосиные рога. А в маленькой бухте, загороженной оползнем и густыми зарослями, скрыт Голый пляж для нудистов. В детстве я думал, речь идет о занудах, которые из-за дурного характера желают купаться отдельно от курортного коллектива, но, оказалось, эти отщепенцы предпочитают загорать нагишом, совершенно не стесняясь друг друга. В прошлом году Ларик таскал меня подглядывать за ними, мы незаметно, дыша через трубки, заплыли со стороны моря, спрятались за большим камнем, выступавшим из воды, и наблюдали. Две пары, сев кружком, играли в карты. Мужики пузатые, один лысый, другой весь волосатый, вроде орангутанга. А тетки до смешного разные: первая тощая с медицинскими прыщиками вместе грудей, а вторая, наоборот, дебелая с батонами до колен.

– Сейчас начнут хариться! – волнуясь, прошептал мой друг.

Но нет, закончив игру и нащелкав картами по длинному носу тощей нудистки, они, резвясь, как дети, наперегонки побежали к воде. Мы предпочли смыться.

Я вообразил, как пробравшись на Голый пляж в этом году, обнаружу там Зою…

Пока Ларик здоровался со знакомыми и хвалился новой пикой, я высмотрел место, где галька помельче да поровнее, расстелил полотенце и прижал концы вьетнамками, чтобы не завернуло порывом ветра. Море, как всегда, показалось мне сначала холодным, хотя на самом деле было не меньше двадцати четырех градусов. Обмыв стекло, я надел маску на лоб, просунул трубку между резиновыми ремешками, отвернул в сторону загубник, а потом, зайдя по грудь и бросив на дно гарпун, опрокинулся на спину и уже на плаву привычно втиснул ступни в ласты, подтянув рубчатые крепления. Затем, надвинув маску на лицо и прижав, чтобы она плотнее села, присосавшись к коже, я вставил загубник в рот, продул трубку, набрал в легкие воздуха, перевернулся и с наслаждением нырнул.

Пика лежала на гальке, словно потерянная стрела Робин Гуда.

Подхватив оружие, я поплыл на охоту. С утра море было чистое и прозрачное, можно рассмотреть даже мраморные прожилки на круглых камешках, казавшихся больше, чем на самом деле. По дну метались увеличенные водой мальки, вроде головастиков. Малюсенький краб бочком пробирался по своим делам, прячась в крупной гальке, казавшейся ему, наверное, валунами.

Я вспомнил, как в первый приезд Ларик дал мне маску и я, не умея плавать, бродил вдоль берега, опуская лицо в воду и рассматривая сквозь стекло неведомый морской мир: под ногами сновали бесстрашные рыбешки, и вдруг я увидел краба величиной с перочистку, но схватить руками побоялся, заметив опасные, хоть и крошечные клешни. Однако охотничий азарт уже овладел мной. На следующий день я принес с собой вилку, стыренную со стола. Нырять я еще не научился, поэтому долго гонялся за юрким, как таракан, вчерашним крабиком, и наконец на мелководье мне удалось проткнуть его насквозь. С индейским воплем я выскочил на берег, высоко над головой держа добычу, оказавшуюся на поверку размером с пуговицу от пальто.

– Я поймал, я… Дядя Юра, тетя Валя, я поймал!

– Поздравляю, – сказал Башашкин, оценивая трофей. – А инфузорий там не было?

– Чего?

– Микробов.

– Почему он с одной клешней? – удивилась тетя Валя.

– Разве? Было две! – Я огорчился: видимо, краб от предсмертного ужаса потерял одну из конечностей.

Подошла бабушка с карапузом, купавшимся по малолетству еще без трусов, выставляя напоказ задорно торчащую пипетку.

– Мишенька, никогда в жизни не поступай так, как этот злой мальчишка! – строго сказала она внуку и погрозила пальцем.

– Ты зачем маленьких обижаешь? Отпусти его немедленно! – заголосила девчонка, по виду моя ровесница.

– Да чего уж там отпускать! Погиб он… Преставился! – пророкотал усатый дед таким убитым голосом, словно потерял лучшего друга.

Глотая слезы обиды, я убежал от позора в заросли тростника на край пляжа и похоронил нечастного краба, насыпав небольшой песчаный холмик и водрузив сверху пробку от шампанского, валявшуюся рядом.

10. Подводный охотник

Человек, никогда не нырявший в маске, не подозревает, какая невидаль скрыта под водой. Даже если внимательно наблюдать за тем, что происходит в твоем маленьком аквариуме, можно всегда заметить что-то новое, ранее упущенное из виду, хотя вроде бы ты знаешь свою стеклянную каморку на подоконнике до последнего камешка, до веточки роголистника, до потрепанного хвостика драчливого петушка. А теперь вообразите, что вы идете по Новому Арбату, но вокруг не великолепные стеклянные башни, которые Башашкин почему-то называет вставной челюстью Москвы, а огромные, необозримые аквариумы с бесчисленными, как звезды, обитателями! Так же и в море…

Местный подводный пейзаж мне хорошо знаком. Дно сразу идет под уклон, у берега галька мелкая, как горох, даже гречка, но чем глубже, тем она крупнее, и вскоре становится величиной с булыжник, а потом идут валуны, обросшие короткой щетиной. Из песка, словно хребты доисторических ящеров, выпирают остатки скал, покрытые бурыми космами, мятущимися в такт волнам. Иные гребни поднимаются почти до поверхности: если встать на вершину, со стороны покажется, будто в этом месте глубина смешная, по пояс. В позапрошлом году мы брали с собой в Афон моего младшего брата Сашку, прирожденного нытика и вредителя. Увидев меня, возвышающегося над водой метрах в пятнадцати от берега, этот простофиля, не умеющий толком плавать, смело бросился в море – ко мне, так как я (в шутку, конечно) призывно махал ему руками. Выловили малолетнего идиота, когда он уже пускал пузыри и голосил «У-у-у-у!», что означало «тону». Башашкин, вопреки своему убеждению, что детей бить непедагогично, дал мне за провокацию такого леща, что в ушах зазвенело.

– Знаешь ты кто? – трясясь от злости, спросил он.

– Кто?

– Ты Чомбе – предатель конголезского народа!

В тот год это было самое страшное ругательство в его репертуаре, постоянно обновлявшемся. Но и Сашке тоже обломилось – за доверчивость.

В скалах под водой много узких проходов, щелей и гротов, в одни можно просунуть руку, в некоторые уместиться целиком, но я не рискую, так как трусоват в Лиду. В пещерках таятся крабы, в основном мелочь, но встречаются размером с консервную банку. Там же прячутся каменные окуни, похожие раскраской на судаков, но подстрелить их трудно: почуяв малейшую угрозу, они тут же смываются через «черных ход» (а такой есть в любом гроте) и острие пики ударяется в камень. Один-два таких промаха, и пожалуйте бриться, то есть заново точить гарпун. Местные рассказывают, что в пещерах и щелях волнорезов живут ядовитые морские змеи, способные одним укусом убить наповал даже дельфина, но я никогда их не видел. Аборигены, по-моему, тоже. Изредка можно заметить морских коньков, напоминающих маленькие шахматные фигурки, неведомым образом ускакавшие с клетчатой доски под воду.

Скалы кое-где словно покрыты черной вздыбленной чешуей. Это мидии, их можно отрывать от камней целыми гроздьями, но следует быть осторожным, края очень острые, и легко обрезаться до крови. Иногда мы под вечер разводим на берегу костер, а потом накрываем угли железным листом. Когда он хорошо раскалится, на него рядами выкладываются черные плотно сомкнутые раковины. Буквально пять-десять минут ожидания, и створки сами распахиваются, открывая оранжевые тельца, кипящие с собственном соку, источая запах, от которого текут слюнки. Очень вкусно! Тут главное не зевать, так как очень скоро моллюски подгорают и чернеют, точно грибы на сковородке. Именно мидиями под сухое винцо на вечернем берегу и прельщал коварный соблазнитель Ашот доверчивых курортниц, пока Мурман не сослал его сторожить табак и торговать фруктами. Башашкин недоумевает, почему в ресторане мидий не подают, хотя посетители постоянно спрашивают. Неля говорит, нет какого-то разрешения, которое не могут согласовать между собой большие начальники из разных министерств.

Но вернемся под воду. Чем глубже, тем меньше камней и больше белого песка, в нем постепенно, словно утопая, теряются хребты, а дальше видна лишь наклонная равнина, изборожденная извилистыми узорами, которые каким-то неведомым способом оставляют на песке волны, прокатывающиеся по поверхности. Здесь, внизу, взметая усиками придонную муть, копошатся барабульки – вкуснейшая рыба! Самочка всегда крупнее, и ее, как Карамболину из оперетты Кальмана в исполнении Татьяны Шмыги, назойливо сопровождают два-три самца.

Кое-где на песке видны шипастые наросты размером с кулак и даже побольше, на самом же деле это рапаны, они ползут медленнее улитки и оттого кажутся неподвижными. Чем глубже, тем они крупнее. Сиропчик уверяет, что в Турции их едят и даже считают деликатесами. Врет, наверное…

Если, набрав полную грудь воздуха, нырнуть и двинуться дальше по наклону, вода вокруг постепенно потемнеет, словно опустятся сумерки, в ушах сначала появится какой-то скрежет, а потом давящая боль. Солнце вверху станет похоже на лучезарный спасательный круг, качающийся на ветрах. Еще метров десять, и ты на краю обрыва, а там внизу только густой синий мрак. Тут главное вовремя вынырнуть: не рассчитаешь силы и запас воздуха – можешь захлебнуться…

Рыбы в море полно, как в перенаселенном аквариуме начинающего любителя. У самого берега прячутся в камнях черные головастые бычки, правда, мелкие. Башашкин уверяет, что раньше они были гораздо крупнее, водились в изобилии и хватали чуть ли не голый крючок: за час натаскать ведро – плевое дело. На каждом шагу предлагали вязанки вяленых бычков, отдавали чуть не даром. Теперь уже не то: на базаре ими торгуют поштучно: 5 или 10 копеек за хвост в зависимости от размеров. Едят их целиком, вместе с костями, в основном под пиво, но можно и с лимонадом.

Чуть поглубже, в камнях, копошатся и постоянно что-то клюют морские собачки, темно-рябые уродцы с большими пятнистыми плавниками. Когда я, обзаведшись первой пикой, короткой, как школьная линейка, подбил это пугало и гордо вынес добычу на берег, меня дружно подняли на смех. Оказалось, собачки несъедобны, даже вечно голодные афонские коты ими брезгают.

На отрогах пасутся губастые зеленушки, пестрые точно ситец, среди них попадаются внушительные экземпляры размером с хорошего окуня. Они очень удобная мишень: роются себе в водорослях, оставаясь на одном месте и беспечно выставив наружу ярко-синий хвост. Охотиться на них даже не интересно. Я бью зеленушек одной рукой. Делается это так: надо придавить большим и указательным пальцами к проволоке конец туго натянутой резинки, потом медленно подвести острие почти вплотную к увлеченно питающейся рыбе и резко ослабить зажим. Чпок! Гарпун сам вонзится в добычу. И вот уже зеленушка вертится на проволоке, как взбесившаяся радуга! Одна беда: мясо у губана невкусное, напоминает жеваную промокашку, поэтому местные ребята на него не охотятся. Но тетя Валя добавляет в сковородку каких-то специй – и есть можно: полезно, что в рот полезло…

А еще повсюду, ближе к поверхности, плавают морские карасики, иные величиной с вьетнамку, Ларик называет их карагёзами. Они и в самом деле похожи на наших карасей, но с полосками, как у аквариумных скалярий, или с большим черным пятном на хвосте, как у барбусов. Карагёзы очень любопытны, вертятся вокруг тебя, подплывают совсем близко, смотрят круглыми глазами, могут даже больно ущипнуть, приняв волосок или висячую родинку за червячка. Особенно достается мужикам с косматыми туловищами. Но караси в отличие от зеленушек чутки к опасности и увертливы. Подпустив поближе, в них надо хорошенько прицелиться, одной рукой тут не обойдешься: левой сжимаешь кончик резинки, а второй оттягиваешь пику, как стрелу лука. Чпок! Прости, друг, но как говорится, любопытной Варваре на базаре нос оторвали…

Иногда мимо проносятся чуларки, и чем мельче молодняк, тем длиннее косяк. Кажется, мимо летит, огибая тебя и сверкая лезвиями, стая мельхиоровых ножей. Прицелиться все равно не успеешь, бей на удачу! Если повезет, пронзенная рыба начинает крутиться на пике, как пропеллер, и ее надо побыстрей схватить рукой, иначе, порвав брюшко, она умчится помирать в глубину, оставив за собой в воде бурый дымящийся след. Но чем кефаль взрослее и крупнее, тем малочисленнее стая. Огромные лобаны ходят по двое или по трое, грузно, неторопливо, даже величественно, как комиссия РОНО по школьному коридору.

Изредка можно уловить длинные тени, мелькающие в отдалении. Это катраны, местные акулы, но они здесь в отличие от океанских чудовищ небольшие, до метра, и не кусаются. Стрелять в них бессмысленно даже из пневматического или капсульного ружья: гарпун летит медленнее, чем они мчатся мимо. Про пику и говорить нечего! Это как из рогатки подбить истребитель. Катранов ловят спиннингом на блесну с волнорезов, но можно и закидушкой, они обожают мидий и попадаются на крючок с приманкой. Говорят, из плавников катранов получается великолепная уха. Не знаю, не пробовал. А их печень – это вообще лекарство от всех болезней, но больше всего помогает мужчинам на склоне лет. Наверное, что-то вроде седуксена, который в нашем общежитии хвалят все пенсионеры.

Если внимательно присмотреться к продолговатым камням, поросшим кроткими бурыми водорослями, то рано или поздно обнаружишь: под видом булыжника скрывается морской ерш, страхолюдная рыбина с крупными выпуклыми глазами и большим брезгливым ртом, в котором легко уместится даже барабулька. Хищник стоит в засаде, едва шевеля плавниками, и терпеливо выжидает жертву, чтобы совершить молниеносный глотательный бросок. В ерша целишься, как в неподвижную мишень, промахнуться трудно, но если все-таки промажешь, он улетает пулей, оставляя за собой извилистый шлейф мути, взметенной со дна. Можно поплыть по этому оседающему следу и найти место, где беглец снова застыл на песке, точно окаменев. Когда подстреленный ерш трепыхается на пике, разевая огромную пасть, топорща жабры и плавники, прикасаться к нему нельзя, а на берег надо выносить осторожно, отстранив от себя: если уколешься его спинными иглами, беда. Конечно, это не так страшно, как шипы рыбы-скорпиона, но пораненное место будет болеть и даже нарывать. Зато какой вкусный, мерзавец! Но сегодня ни одного ерша мне не встретилось, а жаль…

Чтобы не возвращаться с пустыми руками, я выбрал довольно крупного и чересчур любопытного карагёза, дождался, когда он снова ко мне приблизится, поднырнул и выстрелил, как лучник. Чпок – карась пробит насквозь. Из раны заклубилось облачко крови, и бедняга обреченно закрутился на проволоке. Только тут я сообразил, что забыл впопыхах взять из дома садок, похожий на школьный мешок для сменной обуви с затягивающейся на веревке горловиной, его сшила мне наша рукодельница бабушка Маня из старой плащевки. Сквозь такую плотную материю ни один ерш не уколет! Если бы я нырял в трусах, можно было бы закатать добычу под резинку: спинной плавник карася не опасен. Но в сатиновых трусах купаться неприлично, это как на танцы прийти в шароварах и кирзовых сапогах. На мне – узенькие плавки с завязками, тоже, конечно, прошлый век, и это я особенно остро осознал, увидав Зою в белом, явно импортном купальнике. У мужчин же теперь в моде шорты из непромокаемой синтетики или из материи, напоминающей мелкую шерстяную вязку.

Значит, пора выбираться на берег, у Ларика с собой полиэтиленовый пакет с изображением красной пачки сигарет «Мальборо» – редкая вещь, такие выдают покупателям «Березок». Тоже, видно, кто-то из отдыхающих оставил. В последний вечер они с горя, что отпуск кончился, часто напиваются в хлам и могут забыть в комнате даже паспорт. Случалось. Потом Нинон высылала документ заказным письмом.

Я доплыл до галечной полосы, встал на ноги, выплюнул загубник, переместил маску на лоб, поднял над головой пику с добычей и стал задом (передом в ластах шагать в воде затруднительно) выходить на берег. Пока я нырял, воздух нагрелся и стало по-настоящему жарко. Карагёз, казавшийся крупным в воде, на воздухе выглядел жалкой, трепещущей на проволоке рыбешкой. Чтобы не конфузиться от насмешек и дурацких вопросов, пришлось спрятать трофей за спину.

В прошлом году я брал с собой в Афон отцовский ФЭД, дядя Юра щелкнул, как я выхожу с ершом, ощетинившимся на пике и казавшимся оттого громадным. В Москве я проявил пленку, высушил, повесив на сквозняке, вроде змеиной шкурки, потом, закрывшись в темной прихожей, вставил негатив в увеличитель, получил изображение, навел на резкость и расстроился: трофей на картинке выглядел более чем скромно. Обидно, ведь я хотел показать свою добычу одноклассникам, похвастаться, да и вообще… И тогда мне пришла в голову неожиданная идея. Я положил под рамку картонку, раза в три укрупнил ерша, обвел карандашом и аккуратно вырезал по контуру. Получилась рыбка, вроде тех, что в детской игре вылавливают из картонных прорубей с помощью удочки, к которой привязан магнитик. Затем я спроецировал – теперь уже на фотобумагу – негатив, закрыв изображение рыбы вырезанным силуэтом, и дал выдержку… Торопясь узнать, что же в итоге получилось, я нетерпеливо покачивал ванночку с проявителем, и когда на белой поверхности засмуглели контуры, понял: результат превзошел все ожидания: я выходил из волн, держа на пике морское чудище размером с хорошего крокодила. Напечатав несколько фоток, я раздал их школьным друзьям, и они рты пораскрывали, а Серега Воропаев даже присвистнул. Узнав, что Дина Гопоненко собирается в гости к Шуре Казаковой на новую квартиру в Измайлове, я попросил передать снимок и ей: пусть знает, какого друга потеряла!