Текст книги "Совдетство. Узник пятого волнореза"

– Какая корма! Я балдею…

«Южная кровь!» – говорит в таких случаях Башашкин.

Полюбовавшись гипсовой чемпионкой со всех сторон, мы двинулись дальше вдоль извилистого берега, по пути мой друг купил в окошечке сакли, сложенной из плоских желтых камней, два пломбира в конических вафельных стаканчиках, и снова не взял сдачи, у них здесь это считается неприличным. По боковой дорожке, позвякивая медалями, проехал на своей тележке Толя-десантник. Ларик дружески махнул ему рукой, но инвалид не заметил, хмуро глядя перед собой, видно, еще не поправил здоровье. Зато выпив, он становится добрым, веселым и остроумным, любит поговорить на разные темы, кроме войны.

Мы сели на лавочку, рядом с белой беседкой, построенной на маленьком полуострове, выдающемся в пруд. Хотелось устроиться в самой ротонде, но ее уже оккупировала многочисленная отдыхающая семья и шумно кормила карпов, кроша лепешку в воду. Рыбины кишмя кишели в хлебном месте.

– Вот жрут, сволочи! – восторгался краснолицый папаша в капроновой шляпе. – Жабры трещат! Берите пример, дети! Вечная с вами канитель: ложечку за папу, ложечку за маму…

Худосочное потомство кивало, боязливо переглядываясь, а я подумал, что учить прожорливости подрастающее поколение лучше всего на примере пираний, их недавно показывали в «Клубе кинопутешествий». Вот эти трескаю так трескают! Бегемота за десять минут до костей обгладывают.

Поспешно уплетая таявшее на глазах мороженое, я озирал окрестные красоты. Впереди мелькали между пальмами машины, мчащиеся по Сухумскому шоссе, дальше расстилалось бирюзовое море, а сзади, словно огромная спина многогорбого зеленого верблюда, вздымались горы: Иверская с остатком старинной башни, похожей на обломок гнилого зуба, и Афонская, у ее подножия виднелись ободранные купола бывшего монастыря.

– Я тебе говорил, что внутри Иверской нашли пещеру, даже несколько пещер? – Спросил Ларик.

– Говорил. Кто нашел?

– Гиви. Мой друг.

– Альпинист?

– Нет, обычный пацан.

– Как нашел?

– Случайно.

– Провалился, что ли?

– Ну ты сказал! Там, наверху, дырка есть, ее всегда так и звали «Бездонная яма». Гиви спустился по веревке, а там пещера. Больше станции «Маяковская»!

– Откуда знаешь? Ты же в Москве никогда не был.

– Гиви был. Потом он снова туда спускался и нашел еще несколько пещер.

– А снизу проход есть?

– Старики говорят, был проход, монахи там свои сокровища спрятали, когда большевички пришли и стали грабить, а лаз камнями завалили. Знаешь, сколько у них золота было!

– Еще бы! Столько лет трудовой народ обирать.

– Совсем дурак? Кого монахи обирали? Они Богу молились.

– А золото откуда – из тумбочки?

Тут из-за деревьев раздались пронзительные крики: «Эгу-эгу-эгу-эгу-у-у», словно кто-то истошно жаловался на жизнь или звал на помощь.

– Что это? – Я вздрогнул, как от озноба.

– Павлин орет. Хочешь посмотреть?

– Видел в зоопарке. Ничего особенного – индюк с большим хвостом. А большевики никого не грабили, они у буржуев и попов отбирали то, что принадлежало народу. Это справедливо.

– Чужое брать – справедливо? Знаешь, сколько у моего деда земли оттяпали? Раньше вся улица Орджоникидзе наша была до футбольного поля…

– И что, твой дедушка сам все это возделывал? Тут целый колхоз нужен!

– Зачем сам? Он людей нанимал.

– Батраков! Значит, твой дед был эксплуататором.

– Кем-кем? А по хо-хо не хо? – Ларик всерьез насупился и сжал кулаки.

– Слушай, неужели это золото никто не искал? – я поспешил сменить опасную тему. – Ты читал «Тома Сойера»?

– Нет, и не собираюсь. А золото, ежу понятно, искали – только без толку. Хорошо монахи его заховали. Я думаю, если найти сокровища, тогда даже на белую «Волгу» хватит, Пахана можно будет вылечить…

– У нас медицина бесплатная.

– Ну да, у вас, может, в России и бесплатная, а у нас здесь – еще какая платная. К врачу без трешника не ходи. Полезешь, если что, со мной в пещеру?

– Полезу… – неуверенно кивнул я. – А фонари-то у тебя есть?

– Найдем!

Тут я увидел Гогу, он прохаживался вокруг клумбы и по-хозяйски озирал парк в поисках женских достопримечательностей. Глядя на него, я понял, откуда у моего друга взялись новая походка и благородная сутулость: юный князь старательно подражал этому пижону, одетому с ног до головы в импортные шмотки, включая джинсовую кепочку с пуговкой на макушке и наручные часы размером с банку гуталина.

– А почему у него прозвище Немец? – спросил я, кивая на фирмача.

– Люди разное говорят… Вроде он учился в школе с немецким уклоном и запросто шпрехает с интуристами в Пицунде. Но Сиропчик где-то разнюхал, что у него отец был немцем.

– Фашистом? – оторопел я.

– Ты только ему такое не ляпни – на перо поставит. Почему сразу фашист?! Пленный. Они в Гудауте госпиталь строили, даже зарплату получали и паек… Мурман сначала сестру знать не хотел, но потом… Тихо!

Гога заметил нас, кивнул, неторопливо подошел, подсел на скамейку, овеяв запахом неведомого одеколона, потом лениво, точно делая одолжение, пожал нам руки.

– Отдыхаем? – Пижон улыбнулся, и я заметил, что зубы у него скошены вовнутрь, как у щуки.

– Так, прошвырнуться вышли… – со значением ответил Ларик.

– Что-нибудь интересненькое видели?

– Нет, ничего особенного. Как там эта… Оля из Курска?

– Все Оли – дуры. Работаю. Уже вроде млеет… – Он усмехнулся и самодовольно пригладил тщательно подбритые рыжеватые баки.

– Ништяк! – потер ладони Суликошвили-младший. – Не сорвется?.

– Не должна. Она же из Курска… Значит, курица!

– Мамаша-та кайф не обломает? – спросил юный князь, шевеля ноздрями.

– Нет. Ей пофиг. Она в кино на последние сеансы с каким-то язвенником ходит. Личное счастье кует. Послезавтра поведу цыпу в пещеру.

– Туда? – Я кивнул на Иверскую гору.

– Шутишь? Я же не самоубийца. К Симоновой келье пойдем. Рядом. Речка шумит. Природа шепчет. Вечером ни души…

– Это там, где апостол жил? – уточнил я, вспомнив разговор в поезде.

– А ты, москвич, петришь… – Немец с интересом посмотрел на меня светлыми выпуклыми глазами. – Классные окуляры! – оценил он мои очки. – Импорт?

– В «Березке» взял, – повторил я свою дурацкую легенду.

– Беру! За чирик. – Он вынул из нагрудного кармана мятую красную бумажку.

– Юрастый мне обещал! – отстранил его руку Ларик.

– Да, обещал, – поспешно подтвердил я, провожая взглядом десятку.

– Как знаешь… – Пижон спрятал деньги, поднялся со скамейки, лениво потянулся и вдруг застыл в стойке, так напрягается Рекс, если обнаруживает поблизости голубя или другую птицу, даже воробья.

– Эту цыпочку я уже видел! – Гога зубасто улыбнулся. – Кто такая? Почему не наша?

Я посмотрел в ту же сторону, и сердце мое упало: Зоя, присев на корточки у самой воды, кормила с руки осторожного черного лебедя. Рядом паниковала тучная мамаша в мешковатом платье, а подтянутый Михмат в белых шортах и майке с изображением Эйфелевой башни явно был готов немедленно свернуть шею водоплавающей твари, если та покусится на его любимую падчерицу.

– Мама, это совсем не страшно! – убеждала она, отламывая кусочки от булки и угощая лебедя. – Покорми! Он такой красивый!

– Нет-нет-нет! Даже не проси! Они все кусачие и щипачие! Я-то знаю…

Девушка отдала прожорливой птице последнюю корку, распрямилась и сама – в коротеньком светлом сарафанчике с тонкими бретельками – стала похожа на маленького лебедя из балета, который без конца передают по телевизору.

– А вот это очень интересно! – Немец прищурился, оценивая. – Из новеньких… Где же я их видел?

– На вокзале. Вчера приехали, – подсказал я.

– Точно! Ты-то откуда знаешь?

– Я с ними в одном вагоне ехал.

– Из Москвы?

– Да.

– Ну, эта кубышка, ясен хрен, – мамаша. А вот рядом кто? Для отца слишком молодой, хотя всякое бывает…

– Отчим, – гордясь осведомленностью, доложил я.

– Плохо. Будет под ногами путаться, – задумчиво произнес Гога. – Знаем мы таких отчимов. Проходили. Ну, да что-нибудь придумаем…

Тут снова из-за кустов раздался истошный вопль:

«Эгу-у-у-эгу-у-у-эгу-у-у-у-у!» Мои вчерашние попутчики начали с удивлением озираться, определяя, откуда доносится странный звук.

– Ладно, пацаны, бывайте! Иду на сближение. Покажу им павлинов, заодно и познакомлюсь поближе.

– А как же эта… курица? – обеспокоился мой друг.

– Не дрейфь, озабоченный, лишних телок не бывает! Запас карман не тянет, – и он дружески хлопнул по плечу сначала Ларика, а потом меня.

И будто хлестнул крапивой по голой коже. Но я все-таки проследил за тем, как Немец подкатил к Аникиным и завел разговор. Да, знакомиться он умеет! Ас! От дурного предчувствия меня бросило сначала в жар, потом в холод.

– Ты чего? – удивился Ларик.

– Не знаю… Трясет.

– Как в прошлом году? А ну покажи спину!

Я расстегнул пуговки абстрактной рубашки и открыл плечи.

– Ё-моё! – ахнул он. – Сгорел-таки, балда!

Часть вторая. Сгоревший

14. До костей

Когда мы ползли домой, мне стало совсем худо: бил озноб, плечи пылали как ошпаренные, болела голова, то и дело накатывала полуобморочная слабость, хотелось обидеться на весь мир, упасть на землю и лежать без движений. Ларик привел меня, поддерживая, точно раненого, и с превосходством коренного южанина над бледными москвичами объявил опешившим Батуриным:

– Принимайте! Сгорел ваш комик до костей!

– Как же тебя угораздило, горе ты мое луковое? – ахнула тетя Валя. – Я же предупреждала, просила! Ты мне обещал! Что я Лидке скажу? Она теперь так все вывернет, будто я за тобой плохо смотрела. Умеет – парторг!

– Не знаю… Наверное, когда нырял… Не заметил…

– Ну, конечно, спина-то наружу! – покачал головой Башашкин. – Как же ты не заметил, Тупася? Солнце, что ли, за хмарами было?

– Не за хмарами… – простонал я, сознавая свою преступную халатность.

– Давай показывай, чудила-мученик! – поморщился дядя Юра.

– Не мог-у-у…

– Что значит – не могу!

Тетя Валя расстегнула пуговки, осторожно сняла с меня абстрактную рубашку и ахнула. Моя сожженная кожа реагировала даже на порыв ветерка. Казалось, если на воспаленные плечи сядет божья коровка, я взвою от боли. Сначала воцарилось зловещее молчание, народ рассматривал мою несчастную поверхность.

– Жуть на колесиках! – взвизгнула Лиска.

И тут все наперебой стали ужасаться, сочувствовать, давать лечебные советы. Машико заявила, что меня надо срочно везти в больницу. Мишаня вспомнил, что кто-то из отдыхающих, перегревшись, помер, не приходя в сознание. На него цыкнули, мол, не болтай глупости!

– Так плохо, да? – осторожно спросил я.

Карина, чтобы я осознал весь кошмар случившегося, принесла от рукомойника квадратное зеркало с отбитым углом:

– Сам посмотри!

Повернув тяжелую голову, я смог увидеть в мутном стекле свою правую лопатку и обомлел: выглядела она так, точно ее вымазали малиновым вареньем.

– Волдыри, наверное, будут, – тоскливо предположил я.

– Еще какие! – охотно подтвердила Лиска.

– С кулак! – добавил Мишаня.

Из избушки, запахивая халатик, на шум вышла растрепанная Неля. Подойдя ближе, она сначала от ужаса картинно заслонила лицо ладонью, потом, осторожно раздвинув пальцы, присмотрелась к моему ожогу, воскликнула «о, господи!» и деловито спросила:

– Мацони в этом бедламе имеется?

– Сандро утром в охотку доел, – ответила Нинон. – В больнице не допросишься. Маш, у тебя не осталось?

– Откуда? Постоялец, как проспался, сразу спросил, а Каринка-растяпа на крыльцо с краю трехлитровую банку поставила. Он выходил по нужде и дверью снес вдребезги… Какое мацони было – ложка стояла!

– А где, кстати, Петр Агеевич-то? – поинтересовался Башашкин. – Грозился, когда голова пройдет, в кинга перекинуться.

– Ему теперь не до карт. Пропал мужик! – ехидно ответила Машико. – Зацепили его сестрички. В Гагру с ними укатил.

– Они туда уже с Мурманом таскались! – удивилась казачка. – Вот уж бабы с шилом в одном месте!

– А чего ж на халяву снова не прокатиться! В ресторане теперь небось форель кушают, – покачала головой вдова. – Плохо это кончится!

– А когда Мурман возвращается? – спросила тетя Валя.

– Не докладывался. Тебе-то он зачем?

– Хотела безразмерных авосек подешевле взять оптом.

– На весь Росторф, что ли? – хохотнул Башашкин.

– Не на весь, но много… Девчонки очень просили!

– Хоть бы не возвращался. Чую, быть беде! Я уж Петру Агеевичу и намеками, и напрямки, – запричитала Машико. – Не понимает, смеется…

– Значит, мацони у нас нет? – сердито спросила казачка.

– Нет.

– Лиска, сгоняй к тете Беле – мухой! – приказала она. – Попроси, скажи, очень надо – москвичи, как обычно, подпалились.

«Сержант Лидка» умчалась, а из избушки выполз, щурясь на яркий свет, Давид. Его лицо было одновременно благостным и озабоченным. На ходу заправляя в брюки рубашку и наугад вставляя железный штырек в дырочку ремня, он тоже дотошно осмотрел мою ошпаренную солнцем спину, поцокал языком, сравнив ее со свежей говядиной, которую к нему в амагазин давно уже не завозили, и посоветовал для облегчения страданий помазать кожу подсолнечным маслом. Потом завмаг убедился, что большой ключ от замка на месте, в кармане, и, чмокнув Нелю в щеку, ушел открывать торговую точку.

– Сказала? – проводив его взглядом, спросила Нинон.

– Сказала… – вздохнула официантка.

– Ну и что он?

– Ничего, набычился и расхотел…

– Ничего, пусть подумает другим местом. Ты-то как себя чувствуешь?

– Тошнит.

– Это нормально. А еще свежая капуста помогает… – вспомнила наша хозяйка.

– Нет, хочу гурийской с перчиком! – капризно возразила Неля. – Вчера на работе целый вилок сгваздала.

– Да не тебе, дурочка! Юрастому свежая капуста нужна – она воспаление снимает.

– Мать-и-мачеха тоже снимает, – вмешалась тетя Валя.

– Где ее сейчас искать? А кочан в погребе.

Тут от соседей примчалась Лиска с пол-литровой банкой мацони, и меня, взяв под руки, повели, как тяжелобольного, наверх, положили на раскладушку лицом вниз и еще раз дружно ужаснулись, глядя на мою жуткую спину.

– Юр, ты как? – участливо спросила Батурина. – Может, тебе пирамидона с анальгином дать?

– Лучше тройчатку, – посоветовала Нинон.

Я скупо ответил, что потерплю, мысленно беря пример с раненых комиссаров, которые в фильмах про войну никогда не стонут, не жалуются и даже шутят с санитарками, а если дело происходит в окружении, они готовы застрелиться, чтобы не быть в тягость боевым товарищам. Их, конечно, успокаивают, мол, ты еще на своей свадьбе спляшешь, а сами отводят глаза в сторону…

Мне намазали спину холодным мацони, а сверху еще налепили скрипучие кочанные листы – «сорок одежек, все без застежек». В комнате запахло простоквашей и капустными заготовками, которые в ноябре охватывают, как эпидемия, все наше общежитие. Два десятка хозяек на обоих этажах рубят, режут, шинкуют, щедро предлагая бегающей мимо ребятне кочерыжки и морковные попки, на которые я потом не могу смотреть до весны. Нарубленную капусту толкушками втрамбовывают в деревянные бочонки, пересыпая крупной серой солью, а на дно обязательно кладут зачем-то горбушку черного хлеба.

Мне сунули в рот таблетку и влили из чайника немного воды, чтобы я мог проглотить лекарство.

– Нет, Лидка тебя не родила, а в капусте нашла, Болдуин! – пошутил Башашкин.

– Не переворачивайся! – строго предупредила Нинон.

Оставив меня в комнате, все разошлись по делам. Я лежал, прислушиваясь к тому, что происходит на участке. Батурины с Лариком, Лиской, Мишаней и Рексом ушли на вечернее купание. Счастливцы! Море на закате успокаивается до прозрачной неподвижности, а солнце, снижаясь, превращается в малиновый диск, постепенно задвигающийся за горизонт. Неля, цокая по дорожке каблучками, отправилась на работу в ресторан, и до меня донесся аромат ее крепких, волнующих духов. Машико с казачкой, гремя кастрюлями и ругая цены на базаре, занялись приготовлением ужина – каждая на своей кухне, но при этом они перекрикивались через весь участок, обсуждая интересное положение, в котором оказалась Неля, а также бедного Добрюху, верной дорогой идущего к большим неприятностям. Из их громкого разговора я понял, что сестры Бэрри никакие не родственницы, а просто работают в одной музыкальной школе. На юг же они ездят не купаться и загорать, как добрые люди, а мужиков обдирать и ноги задирать…

Лежа на животе, лицом в подушку, я чувствовал, как жар сушит размазанное по спине мацони, вытягивая соки из капустных листьев. Казалось, если на мою пылающую кожу, как на сковородку, вылить, разбив ножом скорлупу, сырое яйцо, получится глазунья. Перебрав вроде бы все мысли, которые удалось обнаружить в голове, я заскучал и для отрады стал вспоминать девушку-пажа, грациозно кормившую с руки черного лебедя. Мне вдруг пришло в голову странное сравнение: цветы расплачиваются за свои прекрасные бутоны тем, что их все норовят сорвать и сунуть в букет, а девушки рискуют попасть в руки пижонов, вроде Гоги или Давида. Но, подумав о Зое, я ужаснулся, что она могла бы увидеть меня сейчас вот такого, воспаленного, жалкого, обмазанного простоквашей и облепленного капустой. Ужас!

Кто-то погромче включил на кухне радиоточку, и глубокий женский голос с надрывом запел:

 
Пускай любовь тебя обманет,
Пускай не стоит ею дорожить,
Пускай она печалью станет,
Но как на свете без нее прожить?
 

Затем мои мысли незаметно переключились на Шуру Казакову, которая, переехав в Измайлово, перешла в другую школу. Вот ведь тоже странное дело: в прошлом году, страшно скучая по Шуре, я тем не менее летом в пионерском лагере запал на загадочную Ирму Комолову. Она тоже была не прочь со мной подружиться, даже написала мне после прощального костра на пионерском галстуке: «Будь смелее, Юра!», намекая на то, что зря я почти месяц ходил вокруг да около. Но после «Дружбы» здесь, в Новом Афоне, расставшись с Ирмой и еще не встретившись по окончании каникул с Шурой, я мучался, мысленно сравнивая этих двух девочек. Странное состояние. Видимо, я все-таки пошел в Лиду. Она может торчать у прилавка битый час, мучительно разглядывая две одинаковые блузки – только одна с планкой, а другая без.

– Гражданочка, вы хотя бы до конца рабочего дня определитесь! – злятся продавщицы. – Нам кассу сдавать!

– Да-да, сейчас, я сейчас, извините… – шепчет моя несчастная маман, и слеза мучительной нерешительности ползет по ее щеке, размывая пудру.

Башашкин называет это комплексом буриданова осла, который сдох от голода, стоя перед двумя одинаковыми охапками сена, так как не мог выбрать, с какой начать. И еще дядя Юра говорит: «Лидкино счастье, что она живет при социализме в обстановке умеренного изобилия, капиталистический ассортимент убил бы ее на месте!» Это уж точно! Я до сих пор помню, что было с тетей Валей, когда мы ходили на американскую выставку в Сокольники. А ведь Батурина в отличие от младшей сестры гораздо собранней и решительней по натуре, хотя и на нее иногда находит. Не замешкайся она с меховыми воротниками в ГУМе, и, возможно, Башашкину не пришлось бы вшивать смертельно опасную «торпеду».

Я вдруг вообразил, как умру, не сумев выбрать одну из двух девочек, и меня понесут под духовую музыку в красном гробу по Балакиревскому переулку. Следом двинется вся 348-я школа: не каждый день уходят из жизни твердые хорошисты, члены Совета дружины. Впереди будут идти Шура с Ирмой, обе в черных школьных передниках, с траурными капроновыми бантами в косах. Охочие до похорон прохожие, сгорая от любопытства и кивая на двух безутешных школьниц, станут перешептываться, мол, ходят слухи, что этот странный мальчик, лежащий носом вверх в гробу, скончался от нерешительности, как буриданов осел. Несчастный подросток! Куда смотрела общественность? Невосполнимая утрата! Незаменимых людей нет, и все-таки… Стенгазета недорисована, стихи о злостном прогульщике Галкине недосочинены:

 
Две недели Галкин Толя
Не показывался в школе,
Он серьезно занедужил,
Съев кастрюлю щей на ужин…
 

15. Акрофобия

И я задумался о смерти в целом, ведь, согласитесь, любой ребенок вырастет, постареет, заболеет и скончается, это, увы, неизбежно, хотя, конечно, невероятно. Иногда на досуге я пытаюсь представить себе, как это будет. Всё-всё вокруг останется в прежнем виде, а ты исчезнешь навсегда. Но как раз это и непонятно. Когда закрываешь глаза, делается темно. А когда исчезаешь? Тогда – что?

Однажды в кинотеатре, глядя на экран, я от волнения пинал ногой спинку переднего кресла, и потревоженный зритель, обернувшись, погрозил мне пальцем. Отец, злой из-за того, что Лида не разрешила ему перед сеансом выпить дорогого «бархатного» пива, предупредил: еще один такой пинок, и мне будет плохо. Я твердо пообещал, но потом забылся и, когда пираты пошли на абордаж, снова лягнул спинку, да так, что нервный мужик впереди взвился, а Тимофеич без слов выволок меня за ухо в фойе и толкнул в угол, под лестницей, возле туалета, а сам все-таки взял «бархатного» пива. Я стоял лицом к стене и рыдал, слушая, как за стеной продолжается неведомое и невидимое кино, доносятся бухающие звуки и невнятные голоса, но чем кончится дело, теперь уже не узнать. К счастью, угол оказался затянут паутиной, в которой запуталась муха, такая здоровенная, что паучок никак не мог с ней справиться. Наблюдая за их борьбой, я успокоился, а фильм досмотрел до конца года через два по телевизору.

В простодушном детстве я представлял себе смерть именно так: ты как бы уходишь из зала, и кино продолжается без тебя. Ты же в зависимости от того, как вел себя при жизни, или лопаешь в фойе до одурения пломбир из железных вазочек, запивая «Дюшесом», или стоишь в углу, затянутом паутиной. Но однажды мне стало понятно: нет, ты не уходишь из зала, а просто исчезаешь, перестаешь быть, прекращаешься… А это же совсем-совсем другое! Я пытался успокоить себя тем, что такая же участь ожидает всех остальных, даже космонавтов и олимпийских чемпионов. Не помогало. Чужая смерть – перегоревшая лампочка. Твоя смерть – погасшее солнце. Иногда, проснувшись ночью, я вдруг настолько отчетливо ощущал свое будущее отсутствие в мире, что содрогался и рыдал, будя родителей, а им рано вставать на работу. На вопрос, в чем дело, приходилось врать про заболевший зуб. А как ответить: плачу оттого, что когда-нибудь умру? Засмеют! Меня тащили к зубному врачу, этот живодер всегда найдет у тебя кариес и включит жуткую бормашину. С тех пор ледяной ужас будущего исчезновения иногда накатывает на меня, перехватывая дыхание и наполняя тело дрожащей холодной пустотой. Я даже почти привык. Но только не сейчас, когда на моей спине можно жарить яичницу! Лучше об этом вообще не думать…

– Машико, у тебя хмели-сунели есть? – крикнула Нинон.

– Вроде было чуть-чуть… – не сразу отозвалась запасливая вдова.

Я стал думать про Зою, вспомнил, как она выходила из моря, и мне полегчало. В прошлом году, одиноко бродя вдоль берега от Голого пляжа до Сосновой рощи, я зачем-то выискивал на пляже девочек, хоть чем-то похожих на Шуру и Ирму, а найдя, мучительно сравнивал их между собой. Зачем? Не знаю… Сравнивал и никак не мог определить, какая из них лучше, хотя разумом склонялся все-таки к Казаковой, ведь ее я знал с первого класса, а Комолову всего-то одну смену. Но зато как она смотрела на меня во время прощального костра! Впрочем, зря, зря я мучился выбором, судьба-индейка решила все за меня сама! Первого сентября, увидав пустое место за партой, где обычно сидела Шура, я почуял, как заныло сердце-вещун, а после урока подошел к Ирине Анатольевне, якобы уточнить домашнее задание, и поинтересовался, словно невзначай:

– А Казакова опять болеет, да?

– Нет, Юра, она переехала, квартиру им дали, будет учиться в другой школе… – ответила классная и посмотрела на меня с таким состраданием, будто понимала мои переживания.

Неделю я ходил как в воду опущенный (хотя на самом деле по дну можно передвигаться только в тяжелом скафандре со свинцовыми подошвами), а потом заметил, что в классе появилась новая девочка – Надя Кандалина, приехавшая из Кустаная с матерью, которая готовилась к защите диссертации в пединституте, откуда к нам каждый год присылали практиканток, робких, как новые рыбки, выпущенные в чужой аквариум. Ничего, освоятся и будут потом кричать на детей так, что стекла в рамах треснут.

Кандалины поселились в аспирантском общежитии, на углу Центросоюзного и Переведеновского переулков. Нельзя сказать, что я сильно заинтересовался новой одноклассницей, но в сердце у меня после переезда Шуры появилась какая-то сосущая пустота, и ее следовало поскорее кем-нибудь заполнить. Тут я, видимо, пошел в Тимофеича: если в его «манерке» остается заводского спирта меньше половины, он начинает тревожиться, нервничать и не успокаивается, пока снова не заполнит фляжку «под пробку». Тогда он с удовлетворением произносит одни и те же слова: «Вот теперь порядок в танковых войсках!»

Как-то вечером Серега Воропаев, Андрюха Калгашников, Колька Виноградов и я, сделав уроки, пошли прогуляться по школьным окрестностям, как говорится, на людей посмотреть и себя показать. Когда мы проходили мимо пятиэтажного кирпичного дома с черной вывеской «Общежитие Московского областного педагогического института имени Н. К. Крупской», Калгаш показал на окно, горящее под самой крышей, и сообщил, хитренько глянув на меня:

– Там твоя Надька живет.

– Почему это моя?

– Ну не моя же.

– Ты-то откуда знаешь?

– Сорока на хвосте принесла.

– Интересно, а что она сейчас делает? – подхватил Воропай.

– Можно посмотреть, – усмехнулся Виноград и кивнул на пожарную лестницу.

Начиналась она довольно высоко от земли (даже взрослый не дотянется до первой перекладины) и вела прямо на кровлю, проходя по стене в полуметре от окна Кандалиных.

– Туда не долезешь, – засомневался я.

– Ха-ха! Хиляк! А ну, подсадите меня! – потребовал Колька.

Я всегда завидовал мускулатуре Винограда, его торс похож на «Экорше», гипсового мужика без кожи, который стоит у нас в изостудии для того, чтобы юные художники могли разобраться в мышечных хитросплетениях человеческого тела. А когда Колька напрягает бицепс, напоминающий бугристый картофельный клубень, у меня от досады холодеет под ложечкой, но зато он троечник, а я хорошист с проблесками пятерок.

Держа за ноги, мы подсадили друга так, чтобы он смог ухватиться за нижний железный пруток, а дальше Виноград легко подтянулся, как на турнике, быстро, точно юнга Дик по веревочной лестнице, вскарабкался вверх, затем, держась за металлическую боковину, рискованно отклонился влево, заглянул в окно и сразу же отпрянул, крикнув вниз:

– Мать моя женщина!

Через минуту Виноград по-обезьяньи спустился вниз, спрыгнул на землю и, легко присев, вытянул вперед руки, словно закончил упражнение на кольцах, с которых я обычно позорно срываюсь.

– Ну, что там, что? – обступив верхолаза, взволнованно допрашивали мы.

– Звездец! Сами посмотрите! Полный отпад!

– Голая, что ли?

– Не то слово!

– Надька или мамаша?

– О-о! Лезьте – увидите!

Лихорадочное любопытство охватило нас. Вслед за ним наверх вскарабкался, конечно, не так ловко, как Виноград, Серега, потом и Андрюха. Оба, вернувшись, закатывали глаза, мотали головами, хватались за сердце.

– Я балдею… Я рожаю… Я охреневаю…

– Ну, расскажите, пацаны, расскажите! Жалко вам, что ли! – изнывал я от жгучего неведения.

– Офигеть! Как я на нее теперь в классе смотреть буду? Охмурительные дочки-матери…

– Ну, ребята?!

– А самому-то слабо? Дрейфишь, хиляк!

– Не слабо, но… – ответил я, заранее чувствуя в теле дрожащую слабость. – Я высоты боюсь…

– Все боятся. А как ты в армии с парашютом будешь прыгать, чмо болотное? Надо тренироваться!

– Я попробую…

– Другое дело!

Они втроем схватили меня под коленки, подняли так высоко, что мне даже подтягиваться не пришлось, а только сесть за первую перекладину. Борясь с ужасом и стараясь не смотреть вниз, я медленно пополз вверх, намертво хватаясь за холодные стальные прутки. Добравшись до пятого этажа, я перевел дух, а потом, судорожно вцепившись в ребристую боковину, стал, превозмогая страх высоты, медленно отклоняться влево, чтобы заглянуть в окно. Сначала мои глаза оказались на уровне карниза, усеянного белесым голубиным пометом, тогда я, изнывая от безрассудства, поднялся еще на одну ступеньку и наконец смог заглянуть вовнутрь.

В небольшой комнате с бежевыми крашеными стенами, скудной казенной мебелью и облезлой этажеркой, забитой книгами, под низким оранжевым абажуром за круглым обеденным столом сидели Надька и ее очкастая муттер в бигуди. Перед ними на толстой книге стоял алюминиевый чайник, две красивые синие чашки в горошек и вазочка с маковыми сушками. Они занимались! Дочь склонилась над тонкой ученической тетрадкой за две копейки, а мать над толстой общей в ледериновом переплете – за 44 коп. Обе были одеты в пегие байковые халатики, наглухо застегнутые. Вот и вся невидаль!

«Обманули, гады! Сговорились, понтярщики!» – слишком поздно догадался я, с укоризной глянув вниз на вероломных друзей и обомлел, поняв, как высоко забрался.

Сверху одноклассники выглядели совсем маленькими, словно коротышки, друзья Незнайки. От страха у меня закружилась голова и накатил парализующий ужас, он заставил вцепиться в лестницу с такой силой, что мое тело тоже словно очугунело. На землю я больше не смотрел.

– Спускайся! – крикнули снизу. – Эй, высотник! Майна! Атас! Заметут!

Где-то в переулках затарахтел мотоцикл с коляской, на таком по вечерам милиция объезжала наш микрорайон. Ребята сперва махали мне руками, потом стали орать, наконец свистеть, заложив в рот пальцы. Но меня как приварили к металлической лестнице. Это был какой-то неодолимый столбняк. Вдруг окно Кандалиных с треском распахнулось, чуть не задев меня рамой. Сначала выглянула мамаша, привлеченная непонятным уличным шумом, она поозиралась, заметила человека у стены и, вскрикнув: «Ой, кто это!» – исчезла. Вскоре высунулась моя одноклассница. Чтобы разобрать в темноте, кто же это висит на пожарной лестнице, Надька легла грудью на подоконник и рискованно свесилась наружу. Мы оказались почти лицом к лицу:

– Полуяков? – изумилась она, отпрянув. – Что ты тут делаешь? Подглядываешь?

– М-м-а… – промычал я, так как очугунение достигло уже языка.

– Нет, это он на спор! Просто так! Тренировка! – закричали снизу мои друзья, сообразив, в какую историю меня втравили. – Не пугай Юрку, а то он сорвется! Будешь отвечать!

– Ой! Дураки ненормальные! – взвыла Кандалина и скрылась, а в окне снова появилась мамаша:

– Снимите его немедленно! Я милицию вызову! Мы все про вас узнаем! Считаю до трех!

Виноград одним духом вскарабкался наверх, а потом долго возвращал меня на землю. Крутясь, точно паук вокруг парализованной мухи, он буквально отрывал мои руки от поперечин, переставлял мои ноги со ступеньки на ступеньку, шаг за шагом приближая меня к спасению. Кандалина-старшая сверху обещала нам колонию для малолетних преступников, прохожие тоже останавливались, интересуясь странным происшествием.