Текст книги "Бестиарий спального района"

3

– Итак, Черепанов. – Она решительно пристукнула ладонью по столу. – Хоть ты уже и окончил школу, но специально для тебя – один урок. Помнишь, был такой предмет «Этика и психология семейной жизни»? Маргарита Юрьевна вела. Помнишь? Или прогуливал?

– Помню, – буркнул Славик.

В его памяти эта школьная дисциплина сохранилась скорее благодаря разочарованию. Он-то думал – про сиськи-письки расскажут. Но что могла поведать о сиськах-письках щуплая, кривоногая, очкастая, картавая историчка Маргарита Юрьевна? Так и получилось, она все больше за моральные принципы затирала.

– Если бы помнил, – ясновидящая покачала головой, – никогда бы так не поступил. Ведь втолковывала же тебе Маргарита Юрьевна: никогда не совершай по отношению к другим того, чего не желаешь по отношению к себе. Про категорический императив Канта тоже не помнишь?

Что-то мутное, вязкое, неимоверно скучное всплыло в памяти. Портрет. Мужик в парике.

– Так, – сказал Славик уклончиво.

– Так? – Ангелина Яковлевна укоризненно посмотрела ему в глаза. – А вот скажи, дружок, зачем ты Галине насвинячил? Зачем ей твой ребенок? Она ведь на аборт не согласна. И молодец, кстати. Только поднимать твоего, Черепанов, да-да, твоего ребенка – ей одной!

– А это не ваше дело, Ангелина Яковлевна, – выдавил Славик, не глядя на собеседницу.

– Ошибаешься, голубчик. И мое тоже. Имею право, а уж на каком основании – о том отчитываться перед тобой не стану. Тебе же вот что скажу. Галина мне никто, и мать ее, Алла Валентиновна, тоже. Соседки по дому. Более того, мне вообще людей не жалко. Но должен быть по-ря-док! И спра-вед-ли-вость! Так-то, Черепанов. Справедливость и порядок. Галина, что и говори, дура. Как можно было такому, прости меня, олуху поверить? Вот в глупости она и виновата. И Алла, мать ее, виновата – что дуру воспитала, что недосмотрела. Такова их вина. Но не больше. Чтобы им всю жизнь покалечило – это несправедливо. Ты меня слушаешь, Черепанов?

Славик осторожно кивнул. Михалыч при этом покачнулся на стуле и чуть не упал.

– Да держи же ты его! – раздраженно прикрикнула Ангелина. – Теперь о порядке. Вот ты! Ты, Черепанов! Я всех своих учеников помню, и тебя помню, учился ты плохо, ленив был, но особенной подлости я в тебе не замечала. А теперь ты кем стал? Я тебе скажу: кукухом. Да-да, кукухом. Подбросил – и бежать.

– Наше дело не рожать… – пробормотал Славик.

– Чтобы я больше не слышала этой чепухи! – оборвала его женщина. – Ты Галине детеныша подбросил, и трава не расти! И другим будешь так же подбрасывать! У-у, живучая ваша порода, кукушачья! Ничем не вытравишь!

Она подняла сжатые в кулаки руки, потрясла ими.

– Да я… – промямлил Славик, – я и не думал… Чего вы…

– Все вы такие! Все вы не думаете! Пока вас самих не трахнут да не оставят с неподъемным грузом!

– Да как это «трахнут»? – удивился Славик. – Я же…

– Найдутся охотники, – усмехнулась в ответ Ангелина. – Уж не сомневайся. Ну и скажи мне, Черепанов, хорошо бы тебе было в таком случае? В глаза мне смотри! В глаза!

Славик снова почувствовал себя пятиклассником. Мучительно покраснев, он промычал:

– Н-нет.

– То-то же! – кивнула учительница. – Потому что непорядок, когда ответственность за вину не падает на виновного. Непорядок, когда виноваты трое или даже целый класс, а наказаны все, кроме одного. – Она посмотрела на кулем сидящего на стуле Михалыча и уточнила: – Кроме двоих. Ладно, посмотрим…

– Ангелина Яковлевна! – проникновенно сказал Славик, прижимая руку к сердцу. – Чего вы хотите? Чтобы они, – он мотнул головой, – меня в тюрьму посадили? За изнасилование?

– Дурак, – вздохнула ясновидящая. – Перед тобой выбор. Ну, насколько я понимаю, жениться ты не хочешь…

– Нет! – в ужасе крикнул Славик.

– Я так и думала, – произнесла Ангелина. – Не могу настаивать… Следовательно, выбор перед тобой следующий. Либо ты будешь по-человечески работать и материально помогать Галине. До совершеннолетия ребенка. Которого ты признаешь своим и с которым… не знаю, хоть в футбол ваш дурацкий гоняй раз в неделю. Ну, конечно, если Галину кто-нибудь замуж возьмет, ты свободен… Да, работу найти я тебе помогу. Но уж и следить стану! Либо…

– Что «либо»? – тусклым голосом спросил Славик.

Попал, стучало в голове. Попал, попал, попал! До совершеннолетия… Это сколько – шестнадцать? Восемнадцать? Или сейчас в четырнадцать паспорт дают? Блин, все равно полжизни…

– Либо я и тебя, и твоего знакомого прокляну.

– А вдруг я… – начал было он.

– Даже не думай, – резко сказала Ангелина. – Ты меня ни сейчас не обманешь, ни после. Сейчас скажешь «да» – я увижу, если соврешь. И проклятие вступит в силу. Завтра придешь ко мне, помогу с работой, но помни: коли врать начнешь – пеняй на себя, Черепанов. Проклятие будет висеть над тобой и придет в действие немедленно.

Славик вдруг осмелел, даже сам себе удивился. От отчаяния, наверное, отвага появилась.

– Да что вы чушь несете? – воскликнул он. – Какие проклятия? Вы же современная женщина, Ангелина Яковлевна! Всю жизнь детей учили!

Она усмехнулась:

– Не всю, – и поторопила: – Время идет, решай. Да или нет?

– Что хоть за проклятие-то? – капризно спросил Славик. – Должен же я… как это… во, сделать, блин, осознанный выбор! Хотя и не верю в эту лабуду…

– Ну, проклятие-то – по результатам – простое. Электричество помнишь? Анионы, катионы?

Славик пожал плечами. Слова он помнил, а подробностей – никаких.

– Троечник… Смотри, Черепанов. Потоки частиц. Положительные, со знаком плюс. Отрицательные, со знаком минус. Человеческая жизнь похожа на череду таких вот потоков. Только анионы и катионы всегда текут встречными курсами, сколько одних, столько и других. У человека тоже так бывает. А бывает, что больше плюса или больше минуса. У тебя, например, пока сплошной плюс. Ты счастливчик.

– У меня?! Шутите?!

– А ты недоволен жизнью? В тюрьме не сидел, в армии не служил, родители живы-здоровы, девушки дают. Живешь в свое удовольствие. В Турцию можешь себе позволить. Ярко выраженный плюс.

Возразить было нечего. Если так посмотреть, то и правда…

– Так вот, я переключу твой поток на минус. И с этих пор судьба станет открывать перед тобой только невыгодные варианты. Пойдут неприятности. Точнее, ты сам будешь на них нарываться. Представь себе: перед тобой две дороги, на одной лежит один рубль, на другой сто. Ты всегда будешь сворачивать туда, где рубль – один. И даже хуже: на каждой такой дороге этот несчастный рубль обойдется тебе долгом в сотню. Понимаешь?

– Бабьи сказки, – упрямо буркнул Славик.

– Ну, как хочешь, – вздохнула Ангелина. И добавила: – Девушки, кстати, ни тебе, ни знакомому твоему давать не станут. Совершенно определенно. Работаю с гарантией.

Она посмотрела на Славика таким взглядом, что того снова бросило в пот, и вся смелость испарилась вместе со здоровым скепсисом, и Славик решился, и открыл рот, чтобы сказать: «Да, Ангелина Яковлевна, я согласен, даже жениться согласен, если Галка согласится, и хрен с ней, с тещей, только не проклинайте, я больше не буду!» – и в этот момент заговорил Михалыч. Встать он пока не мог, а вот речь вернулась – пусть и очень похожая на речь пьяного.

– Славян, лошара помойная, терпилой заделался, баран? А ты, кобыла старая, убью нах, а ну пшла вон, бегом!

Ангелина проигнорировала эту тираду.

– Ну, Черепанов?

Славик выдохнул. Похоже, и правда с ума сошел, чуть на очередной геморрой не попал. Гипнозом, что ли, старуха владеет? Вовремя же Михалыч оклемался!

– Нет, – отрезал Славик.

– Что ж, – проговорила она. – Ты выбрал.

Медленно так проговорила, тягуче. А вот дальше действовала очень споро.

Достала из сумочки и поставила на стол серебристый цилиндр с ладонь диаметром и такой же в высоту. Сняла плотно пригнанную крышку, извлекла чудовищный предмет – глаз, вне всякого сомнения мертвый, с помутневшей роговицей, посиневший. Ловким движением вынула – как будто вывинтила – свой собственный левый глаз и вставила на его место этот, жуткий. В упор посмотрела им на Славика. Словно ствол навела.

Он еще успел удивиться – никогда не знал, что у училки один глаз стеклянный. И успел осознать, что все происходит как во сне: кошмар какой-то творится нереальный, и надо либо бежать, либо хоть закричать, но невозможно, и никто вокруг – а народу-то в кабаке полно! – почему-то не обращает внимания…

Ангелина резко зажмурилась. Из жуткого глаза вырвался комок слизи, перелетел, как плевок, через стол, врезался Славику в переносицу. Затем старуха нацелилась на Михалыча и повторила трюк, угодив на этот раз в лоб.

Славика вырвало на пол.

Он еще слышал, как Ангелина Яковлевна с неожиданной нежностью произнесла: «Ласточка, кормилица…» – и как прозвучали и смолкли ее шаги.

Когда Славик пришел в себя, ведьмы в кабаке уже не было. И продолжал греметь «Рамштайн».

4

В документах Ангелины Яковлевны Романенко значилось: дата рождения – 18 октября 1944 года, место – г. Билимбай Свердловской области. Этой версии она и придерживалась все семидесятые, восьмидесятые и девяностые годы, когда трудилась скромной учительницей русского языка и литературы в средней школе – в подмосковных Люберцах, а потом в новом столичном районе Новокузино.

До этого были другие города, другие имена, другие документы. А еще раньше и вовсе без документов обходилась. Но то – давно…

А ныне – вот так: Романенко А.Я., 1944 г. р., вдова, детей нет. Отличница народного просвещения бывшей РСФСР.

Решив выйти на пенсию и зарабатывать на жизнь ясновидением, Ангелина перестала скрывать, что родилась на двести лет раньше – в 1744 году. Того же 18 октября, только по старому стилю. В святцах этот день пуст, и нарекли девочку ближайшим по времени имени – Ефросиньей, а по-простому Фроськой.

В подробности своей биографии Ангелина особо не вдавалась, ни к чему это, но об истинном своем возрасте кое-кому из клиентов и сообщала. Клиентов было немало, люди всё романтичные, легковерные, образованные – одни недостаточно, другие, наоборот, избыточно… Что ж, упоминание, брошенное как бы походя, – «Юбилей у меня на носу, через неделю триста пятьдесят стукнет» или, к примеру, «Уж четвертый век, как сирота я круглая», – на этих людей действовало. Кто верил и, что называется, проникался, кто прикидывал – не в себе тетенька, блаженная – и тоже проникался. И молва разносилась, но ясновидящая не боялась: скептик отмахнется и забудет, потенциальный клиент запомнит, да, глядишь, и придет в трудный час. Для него трудный, для клиента.

Итак, в середине октября 1744 года в маленькой подмосковной деревушке, коей и названия-то не сохранилось, появилась на свет девочка Фроська. За неделю с небольшим до того средь бела дня погасло солнце. Конечно, вскорости оно снова вспыхнуло, но от пережитого ужаса соломенная вдова Акулька едва не родила. Однако – удержала. Крепка была. И родила точно в срок.

Особенного внимания на это событие в деревне не обратили – некому было обращать. Кузьма, муж Акульки, по весне забритый в солдаты, нес службу незнамо где, тятьку да мамку Акулька и не помнила, Кузькину родню всю чума покосила. Одна-одинешенька осталась соломенная вдова.

Жилось трудно. Первое сохранившееся впечатление Фроськи – закопченные бревна стен, полумрак, сырость, кислый запах жилья. Да еще голод: есть хотелось всегда.

Нет, соломенных вдов на произвол судьбы не бросали: помогали миром, уж как могли. Снаряжали мужиков – по двору, по дому подсобить, подправить, если что совсем уж обветшало; зимой дровишек подвезти, летом, на покосе, сена для вдовьей козы накосить; а то и подкармливали – не так чтобы густо, но чем богаты…

Делали это из человеколюбия христианского, как Господь наш Иисус Христос завещал; а еще, кумекали, воротится с царской службы солдат, седой как лунь, саблями иссеченный, пулями помеченный, но, даст Бог, в силе – прямая дорога ему в помощники барского управляющего: ведь что ж, человечек-то бывалый, да и к порядку приученный, опять же считать худо-бедно умеет. Что ж зазря обижать семью такого-то человечка?

Впрочем, всякое случалось. Жинка без мужа, без отца, без братьев – беззащитна. Находились и охотники попользоваться… Добро, коли молода, весела да собою пригожа, – на такую и немец-управляющий польстится, а то и молодой барин. И произведет соломенная вдовушка на свет байстрюка, да ведь баре – они не кукушки. Баре, они по-заморскому балаболят, друг с дружкой расшаркиваются, а и то не кукухи! Об отпрыске своем, глядишь, да и вспомнит папаша, позаботится. Все жить легче. И непутевые людишки обижать поостерегутся: не ровен час, кинется ему, барину-то, полюбовница в ноженьки, слезами зальется, на обидчиков укажет – жди беды тогда!

Вот только в родную Фроськину деревню барин наезжал хорошо, ежели раз за двадцать пять годков. Мамка Акулька сказывала – однова только и посчастливилось ей барина узреть… Деревушка тогда глухим углом была; кому из деревенских довелось в главном барском имении побывать, те долго еще потом байки баяли, одна другой диковинее. Какие байки – чудесные, какие – страшнее страшного. Эти, страшные, все больше шепотом передавали; пошушукаются мужики, перекрестятся да и вздохнут: слава-де богу, и от барской милости подале, и от гнева барского… Мала деревушка, вот и славно. Баре тут и управляющего-то не держали, все на старосту ложилось, на пегобородого Ефимку. Да и тоже слава богу…

Жизнь текла чередой однообразных дней. Летом и ранней осенью было повеселее: ходили с маменькой по грибы-ягоды, в лугах траву собирали – стебли у той травы толстые, сочные; все приварок. А зимой подголадывали, и тогда Фроська, бывало, размечтается: воротился бы тятенька, живой-здоровый, тепло да сытно зажили бы.

И маменьке полегчало бы, а то ведь замечала Фроська: грустит она, на баб деревенских, какие при мужиках, с завистью поглядывает, плачет по ночам. Плачет да поскуливает порою: «Ох, худо без мужика!» Так ведь подлезал к ней бобыль Прошка – все норовил то забор покосившийся поправить, то ворота просевшие на петлях приподнять, то еще что. Прогнала: жонка я замужняя, сказала, ступай прочь, Прошка, не балуй.

Были и другие… баловники… Их Акулька гоняла почем зря – когда ухватом, когда коромыслом, когда и вилами грозила. Горе ведь соломенной вдове, коли понесет не пойми от кого. Тут уж не остановишься, родишь одного выблядка, за ним другого, третьего… Так и называли в деревне: выблядками, а бабу – блядью. Ворота дегтем мазали, и уж не помогали, живи как знаешь… А как прожить? От забот непосильных богу душу отдать легче, ежели допрежь родами не помрешь. Да все одно, детишки сиротами останутся – страшная участь, жуткая, при живых-то отцах.

Таких отцов, впрочем, прозывали кукухами и тоже не жаловали. Мог староста под горячую руку донести управляющему в главном имении, если доводилось туда поехать. А управляющий – тот тоже: мог посмеяться, мог старосте по шее дать, чтоб не лез, дурак этакий, попусту, а мог и барину доложить или барыне. И уж тогда – как Господь даст. Старики вспоминали: при старом-то барине Фильку Седого да Макарку Порожнего барин пороть приказал, а после в каторгу отправить. Ух, лют был покойник…

Фроське сравнялось восемь, когда мамка Акулька перед кукухом не устояла. Особенный был кукух, не деревенский: за какую-то провинность прислали к ним, в глушь, карлу из главного имения. За что да про что сплавил его барин – разное болтали. То ли помрачение на карлу нашло, порезал он живность на скотном дворе. То ли слишком уж полюбила его молодая барыня, и барин, крутой норовом, велел карлу сечь нещадно, а после – в хлеву поселить, со свиньями, и не кормить. Пусть-де то жрет, что у свиней отобрать сподобится. Насилу барыня упросила – посечь больше для виду, да и отправить в дальнюю глухую деревню, богом забытую. Жалела карлу…

В деревне опального приняли с почтением: мало ли что, ныне серчают на него баре, а завтра, того и гляди, снова вознесут. Поселил карлу к себе сам староста Ефимка, угощал сладко, стелил тепло.

А карла вдруг Акульку увидал – и прикипел. Та-то поначалу отмахивалась, посмеивалась: экий потешный! Росточком с Фроську, голова большущая, ножки кривые, коротенькие, руки, наоборот, длинные, чуть не до земли, сразу видать – сильные. И досмеялась мамка – сдалась, пустила в дом, на печи спать укладывала, с собою рядом. Фроська слышала по ночам: возятся они там на печи, карла пыхтит, мамка криком кричит. Страшно делалось, а после девочка поняла – мамке-то ой как хорошо…

Правда: веселый был карла. Балаболил без устали, песни пел, в пляс пускался, глазищи так и сверкали! Отзывался на «карлу», как на имя; Фроська хохотала до упаду: ишь, Карла-марла! А он на Карлу-марлу тоже отзывался, только зубы скалил, будто ярился; ну да то притворно… Баловал Фроську, по голове гладил. А уж маменька-то – пышным цветом цвела!

Так прожили до самой зимы. А потом уехал староста и воротился не один – с барскими гайдуками. Схватили те Карлу-марлу под белы рученьки, в сани закинули – поминай как звали!

Собрался мир, Ефимка Пегий и поведал: страсть озлилась барыня, как узнала про карлу своего ненаглядного и про Акульку. И сказала барину: будь, мол, по-твоему – сечь его до полусмерти, а после к свиньям бросить. Барин-то смекнул… Тут староста запнулся, поскреб бороду и закончил вовсе про другое: Акулька-то наша Кузькина – блядь. Барыня молвить изволили: блядь!

Мужики помолчали; кто в затылке почесал, кто головой покрутил, кто плюнул смачно. Молча и разошлись.

Весь день и всю ночь мамка убивалась. Металась от стены к стене, выла, лицом почернела. Фроська забилась в самый темный угол, смотрела со страхом и безнадежностью.

Наутро отправились по воду – как-никак, а жить-то нужно… Вышли со двора, глянь-поглянь – ворота-то в дегте. А на улице – парни молодые, Акульку с дочкой увидали – засвистели, заулюлюкали. И девки тут же – хохочут, пальцами показывают, слова срамные выкрикивают.

Фроська плохо запомнила, как прошли они с ведрами и коромыслом через этот строй, как воротились. И что дальше было – тоже словно в тумане. Мамка больше не плакала, это точно. Все сидела на лавке, руки на коленях сложив. Неподвижная, как покойница.

Потом стемнело, Фроська заснула, а проснулась, еще до света, – нету мамки, а печь остыла, холодно в доме…

Девочка помолилась на образок, что в углу, укуталась потеплее, запалила лучину, выбежала из дома, а затем и со двора. На улице было пусто и темно, лучина не больно-то помогала. Фроська заплакала, и тут из-за облаков выглянула полная луна, ярко осветив дорожку следов на свежем снегу.

Идти по следам оказалось недалеко – через маленькую рощу к речке. А там, по толстому льду, – до проруби, только-только затянувшейся. Рядом с прорубью валялся знакомый колун с почерневшим топорищем.

Девочка отшвырнула ненужную лучину – та зашипела и погасла, – схватила колун, принялась вскрывать прорубь. Три с половиной столетия спустя, став Ангелиной Яковлевной, она оценивала свои тогдашние действия современными словами: действовала автоматически, все чувства притупились. И притом – какое-то новое знание капля за каплей наполняло ее. Это еще предстояло переварить, осознать, осмыслить. Ну, время было…

Фроська едва не упустила топор под воду, чуть не упала в прорубь сама, но в конце концов полынья расчистилась, и из непроглядной глубины всплыла маменька.

Ее лицо быстро покрывалось коркой льда. По-прежнему не отдавая себе отчета в том, что делает, девочка пыталась вытащить мать на лед. Мешали рукавицы, Фроська сбросила их. Руки сразу же заледенели, а своего лица она не чувствовала уже давно.

Звонко упала новая капля непонятного пока знания. И еще одна, и еще. Фроське показалось: захоти она чего-нибудь сильно-сильно – оно сбудется. И захотела: вытащить мать. Волоча ее по льду и по снегу, добраться до дому, хоть ползком. Растопить печь. Отогреть маменьку, оживить.

И чтобы воротился тятенька или хотя бы веселый, добрый Карла. И чтобы никто не смел мазать их ворота дегтем, свистеть, кричать: «Блядь с выблядушкой!»

Она вытянула маменьку из полыньи, задыхаясь, упала рядом, и враз сделалось черным-черно и безмолвно.

5

Очнулась от того, что кто-то тихонько рассмеялся прямо у нее над ухом и произнес:

– Красавица-то какая!

– Ты про которую? – лукаво спросил другой голос, потоньше.

– А обе хороши, – ответил первый.

Опять смех, теперь на два голоса. И, почувствовала Фроська, веет холодом, но не мертвым, какой сковал маменьку, а… не передать… живым, свежим.

Второй голос сказал:

– Старшей-то уже не поможешь. А младшую давай-ка домой снесем, вон следы. По следам и снесем.

– У-у! – притворно сердито отозвался первый. – Я было подумал, ты ее к нам домой снести хочешь!

Послышался легкий шлепок, за ним опять смех.

Фроська попыталась открыть глаза – не вышло, ресницы смерзлись. Хотела спросить – кто, мол, вы такие, люди добрые? – и тоже не смогла.

– Да зюзи мы, девочка! – сказал первый голос, будто услышал Фроськины мысли. – Обыкновенные зюзи! Хочешь к нам?

– Что ты пристал? – теперь невсамделишно осерчал второй голос. – Бери старшую да неси, а я младшую возьму.

– У-у, тяжелая… Да пошто ее брать, ей уже без надобности…

Второй голос рассердился не на шутку:

– А волки объедят? А во́роны исклюют? Ты что?

– Ох, да шуткую я… Ну, подмогу надо, вдвоем не снесем. Или… девочка, а девочка, ты хоть знак подай: хочешь к нам? У нас хорошо, весело, холодно!

Фроська наконец умудрилась издать стон.

– Видишь, не хочет! – озабоченно произнес второй голос. – А супротив воли нельзя!

– Да-а… – протянул первый. – Супротив воли это никак… За подмогой-то бечь – путь не ближний, как бы совсем не замерзла. Ох, ну взяли…

Сильные руки подняли девочку, перехватили поудобнее. Заскрипел снег. Фроську быстро укачало-убаюкало, и она задремала.

Сквозь дрему доносились голоса. Первый жаловался – тяжело, мол, второй утешал – дескать, уже вот они, ворота, за воротами свою ношу и положишь, а малую в дом надо, отогревать.

И верно, знакомо скрипнуло раз, вскоре другой, потом Фроська ощутила, что лежит на лавке. Голоса опять о чем-то переговаривались, но девочка уже не воспринимала смысла. Только почувствовала через некоторое время – делается теплее. Вот тогда сумела понять, что слышит потрескивание дров в печи и голос – тот, что потолще:

– Уф! Побежали, худо мне в такой жаре!

– Побежали! – откликнулся голос потоньше. – Там-то вон как хорошо! Слышишь, деревья трещат? А ты молодец у меня!

Раздался звук поцелуя, стукнула дверь, и все стихло. Только гудела печь.

Фроська проверила глаза – открываются! – и снова закрыла их.

Спать.

Очнувшись, девочка увидела: подле ее лавки стоит старый сундук, а на сундуке сидит деревенская повитуха.

– И-и, болезная! – тоненько пропела бабка. – На-ка, испей! – Она поднесла к губам Фроськи жбан и прикрикнула: – Пей, пей!

Отвар показался отвратительным, но повитуха не отставала, пришлось давиться, но пить. И Фроська почувствовала: с каждым глотком мерзкого пойла ее силы прибывают.

Она села на лавке и хрипловато спросила:

– А маменька?

– Сгубили Акульку, ироды, – сварливо проговорила старуха. – Со свету сжили, изверги проклятущие! – И участливо добавила: – Схоронили мамку твою, девонька. Третьего дня и схоронили.

– Сколько ж я лежала? – изумилась Фроська.

– А и считай, – пробурчала бабка. – Шесть дён, как один!

И рассказала: обнаружили мертвую маменьку деревенские парни, пришедшие покуражиться над блядью. Так она, бедная, на дворе и лежала. Испугавшись, парни побежали к старосте, Ефимка созвал мужиков покрепче, ввалились в дом, тут уж и ее, Фроську, увидали. Трясли-трясли – никак. Послали за повитухой, приставили приглядывать, покуда в беспамятстве, а как в память придет, так и выхаживать.

После и всем миром собрались и порешили: Акульку схоронить честь по чести, однако не на погосте, а за оградой. Сама ведь руки на себя наложила, грех, господи помилуй!

И все равно получалось, что смерть каким-то образом очистила маменьку от позора. Фроська вздохнула с облегчением.

Еще, по словам старухи, все удивлялись: как девчонка восьми лет от роду сумела дотащить из такой дали да по такому морозу тело матери? Фроська догадалась, что и это стало для односельчан знаком в ее пользу.

– Как сдюжила-то, болезная? – пристала повитуха.

– Помогли… – махнула рукой девочка.

– Помогли-и, – передразнила бабка. – Мужики-то наши, чай, не промах, прошли по следам-то. Ползком ты, матушка, ползком ползла, да мамку свою за собой волокла. От самой от полыньи до самого до двора. А уж от ворот до лавки – одна ползла.

Хитрые зюзи, подумала Фроська – и улыбнулась.

А старуха, погрозив ей пальцем, рассказала: сход постановил – отдать сироту Малашке Жирово́й. Чтобы та ее кормила-поила, а сирота по хозяйству в услужении была, покуда тятька из солдатчины не воротится или замуж кто не возьмет. Малашка-то согласилась, ей – тут повитуха поджала губы – в услужение девка ох как требуется. Правда, она, кровососка, еще и домишко вот этот самый забрать желала, да мир отказал: Кузька-то, коли не убьют, возвернется – что скажет?

– Ну, девонька, спаси тебя Бог, – заключила бабка и мелко перекрестилась три раза.

И потекло житье-бытье в доме у Малашки.

Приходилась она Фроськиной покойной маменьке дальней родней, да ведь в деревне все друг дружке какая-нибудь, а родня. Вот кровосоской повитуха назвала Малашку не зря.

Жировáя – означало: зажиточная, в жиру купается.

Тоже ведь солдатская вдова, да не соломенная – настоящая, сгинул ее Ивашка, в дальних краях голову сложил. А вот поди ж ты, как обустроилась! И дом крепкий, и добро в сундуках всякое, и припасы в погребе, и скотины на дворе богато. Даже корова!

Вдова, детишек трое… Казалось бы – хоть помирай, разве что мир попечением не оставит! Ан нет – детишки-то были не простые. Ну, старшая, Фиска, та – солдатская дочь, с нее толку ждать не приходилось. Хоть бы замуж кто взял, на выданье девка, четырнадцатый год от роду, Малашка уж на приданое расщедрилась бы, да кто на такую позарится – и глупа, и лицом ряба… Зато близнецы Демьянка да Васятка – вот в них вся суть и крылась: не чьи-нибудь мальчишки, а самого герра Кнопфа, барского управляющего! В главное имение немец Малашку с выводком не брал – господ побаивался, – но сыновей попечением не оставлял. Наезжал, само собой, нечасто, а все ж…

Вот в такой дом попала Фроська. Помыкала ею Малашка вовсю, заставляла делать всю работу по дому, за птицей и скотиной ухаживать, двойняшкам прислуживать, без отдыха даже в святые праздники. К тому же близнецы оказались настоящими гаденышами. Ангелина Яковлевна не любила вспоминать о том периоде своей жизни…

В деревне наверняка всё знали. Не могли не знать. И что питается сирота – добро, ежели с хлеба на воду, а то ведь чаще очистками да помоями перебивается. И что работает тяжко с утра до ночи, а спит – зимой в затхлом чулане, летом в хлеву, с коровой по соседству. И о ругани нескончаемой, и о каждодневных зуботычинах да оплеухах.

Обо всем знали – крохотная ведь была деревушка. И скорее всего, жалели девочку. Но – молчали. Боялись слово поперек молвить: управляющий-то, когда сыновей да полюбовницу проведывал, тоже все видел, а словно не замечал. Стало быть – одобрял…

Ну и привыкли все. Раз оно так, стало быть, так и до́лжно. К тому же другие события, куда важнее, заслонили судьбу сироты: преставился барин. И все взяла в свои руки барыня. Крутенько взяла, ох крутенько…

В деревушке об этом громко болтать боялись пуще огня, а шушукаться – шушукались, как без того… Сойдутся два мужика и давай друг дружке на ушко. А после один брательнику шепнет, другой жинку пужнет, та куме брякнет – и ползут слухи, ползут! Страшненькие слухи: мол, взбеленилась свет-барыня, лютует, аки дикий зверь каркаладил. На кол сажает, живьем кожу сдирает; порванным ноздрям да отрезанным ушам счету нет, а уж порка – то за милость господскую почитай! Вот глаза не выкалывает, языки не рвет, что нет, то нет. Потому – без глаз да без языка слову и делу урон, а оно, слово-то и дело, – царское…

Все – что ни сделай, что ни скажи, как ни взгляни – все у барыни могло за провинность сойти.

И еще говорили, это совсем тихо: до мужского пола барыня жадная сделалась, полюбовников уж сколько поменяла, да все – из благородных, хоть и отощавших фамилий. А барыня-то богата несметно, вот и куражится. Возьмет к себе молодого, а наскучит – прогонит с позором, другого сыщет.

Доходили эти слухи и до Фроськи, но интересовали ее мало. Свое бы житье терпеть дал Бог сил.

Она терпела. Переживать было недосуг, мечтать тоже, да и не оставалось на это мо́чи. Еще до рассвета вскакивала и принималась за работу, глубокой ночью падала, ровно мертвая. Лишь изредка – отчего-то всегда в полнолуние – заснуть не могла, и тогда вставала она, шла к единственной подружке, корове Ласточке, гладила той морду. Корова вздыхала, а во Фроськиной голове проносились видения. Смутно – возвращение тятеньки, бравого солдата. Чуть яснее – как будто вызволяет ее, сиротинушку, из этой неволи маменькин Карла-марла. Вовсе ясно – зима, статный сероглазый красавец зюзя и его тоненькая, словно тростинка, невеста… Почему-то именно так виделись девочке ее давние спасители…

А однажды примерещилась, совсем как наяву, согбенная беззубая старуха с нечесаными волосами и трясущимися руками, покорно ожидающая смерти. Сирота вгляделась – и узнала самоё себя. Тогда она отстранилась от Ласточки, сжала кулачок, что есть силы ударила кормилицу в лоб. Корова медленно повернула голову, посмотрела на Фроську невыразимо печальными глазами, в которых застыли слезы. «Прости», – шепнула девочка.

В ту ночь она, несмотря на страшную усталость, так и не уснула – ворочалась на охапке вонючей соломы и все спрашивала: «За что?» К кому Фроська обращалась, она не смогла бы сказать. Но точно – не к Богу.

Много позже Ангелина Яковлевна – в ту пору она прозывалась Серафимой Петровной Купцовой, нижегородской мещанкой, – прочла сказку «Золушка» и улыбнулась: надо же, до чего похожий сюжет! Только ни фея к ней не пришла, ни принц не поцеловал. Ни хрустальной туфельки, ни бала в королевском дворце – ничего этого не было. Было другое – ночь на Ивана Купалу.