Текст книги "Бестиарий спального района"

5

Маша оторвалась от Тосихиро и медленно взмыла в воздух. Ебосан лежал, закрыв глаза, – неужели устал? И его… словом, то, что так нравилось ей и действительно походило на стручок перца, только огромного-преогромного… красного, жгучего… оно сейчас тоже, кажется, устало. Во всяком случае, заметно уменьшилось.

«Это я его так? Я?» – подумала Маша со смешанным чувством гордости и сожаления.

Сама она никакой усталости не ощущала – только непрерывное, неутолимое возбуждение, только желание: еще, еще… Тело покрывали мелкие капли пота, сердце стучало часто и сильно, из межножья сочилась влага.

Девушка сделала нечто вроде «бочки» в воздухе. На мгновение вспыхнул яркий свет. Когда он угас, Маша убедилась, что ее груди стали немного крупнее, как ей всегда и хотелось. Вытянула перед собой руки, посмотрела на ноги – ну, тут все в порядке. Ноги, правда, можно бы и порельефнее сделать, но Тоша сказал, ему такие нравятся – тоненькие.

Еще глаза чуть расширить? Пожалуй. Самую малость…

Она заметила, что Тоси смотрит на нее из-под полузакрытых век, и снова потекла. Тронула себя за соски, издала тихий стон.

Ебосан, не меняя позы, стал подниматься к ней. Не отрывая глаз от «перчика», резко вздыбившегося и снова ставшего пугающе большим – впрочем, Маша уже знала, что бояться нечего, – она развела ноги. Тоси совершил плавный разворот, оказался сзади… вот, вот… прикосновение… Девушка нырнула вперед, описала, чудом не ударившись о люстру, замысловатую дугу, прильнула к возлюбленному, снова отпрянула, потянулась к «перчику».

– Поиграем? – тихо рассмеялся Тоси. Увернулся, потом привлек ее к себе, провел языком по ложбинке между грудями.

Случайным бликом света промелькнула мысль о сестре: хорошо, что Лилька сегодня загуляла… Тоси приник к Маше всем телом, она слабо ахнула, задохнулась и, почти теряя сознание, услышала:

– Потом покажу тебе еще кое-что. В кошек обернемся… это очень пикантный секс… А после я стану гориллой, огромной, волосатой, почти как Кинг-Конг, а ты – снова женщиной… Получится незабываемо…

Закрыла глаза и отдалась новым ощущениям.

6

Без нескольких минут восемь Стеклянный Вова вышел из подъезда, сел на скамейку. Сантехник Вася опять не появился, да и хрен бы с ним.

В голове, как обычно по утрам, шумело.

Вова сосредоточился, чтобы вспомнить что-то важное – о себе, конечно, – но не успел. Дверь отворилась, глухим, как будто простуженным голосом кто-то спросил:

– Ты идешь, солнце?

Мелодичный голосок ответил из недр подъезда:

– Сейчас… Хозяева просили почтовый ящик проверять…

На пороге показался какой-то незнакомый Вове азиат. Неприметный, весь в черном, скажи пожалуйста… Одни черные… Хотя на рожу этот желтый какой-то. Впрочем, и с ним тоже бы хрен.

Тихо чмокнул магнитный замок – дверь закрылась.

Вова ощутил тяжелый взгляд откуда-то справа. Из-за угла дома выходил настоящий урод: приземистый, харя как блин и бурая, глаз вообще не видать… хотя нет, на одном бельмо различить можно… ё-моё… и хромает… и вообще весь какой-то… заскорузлый, что ли…

Урод налетел на желтолицего. Взметнулся и опал смерч, от хриплого двухголосого воя задрожало стекло за Вовиной спиной. Вжавшись в спинку скамейки, Вова обалдело смотрел на побоище: удары мелькали и блокировались с нереальной скоростью – как в мультике, подумал Стеклянный. Блеснул и отлетел в сторону длинный нож, какими орудуют мясники. Желтолицый завизжал, как будто огромным ржавым гвоздем провели по стеклу, попытался подскочить на манер Джекки Чана, но споткнулся, и заскорузлый ухватил его корявой рукой за ногу, и дернул на себя, и желтолицый рухнул на асфальт. Урод оскалился нечистой щербатой пастью, неуклюже подпрыгнул и с сиплым возгласом «Хык!» тяжело, акцентированно опустился обеими ногами на грудь противника.

Все, понял Вова. Сейчас там хрустнет, а потом этот хромой еще попрыгает, и кранты.

Стало страшновато.

Однако ничего не хрустнуло. Это во-первых. А во-вторых, из распахнувшейся двери подъезда вылетела вчерашняя девчонка – та самая, у которой вчера вечером Стеклянный так и не стрельнул закурить. Только сейчас она была не испуганная и задыхающаяся, а разъяренная. Верхняя губа приподнята, и видны острые мелкие белые зубы.

Вова прямо не узнавал себя: заробел, надо же.

От визга девчонки у него заложило уши. Что произошло в первый момент, он рассмотреть не успел. Но дальше как-то въехал в темп событий. Вот заскорузлый, жутко оскалившись, стоит на одном колене и трясет башкой, разбрасывая вокруг кровавые сопли, и девчонка целит голой ногой ему в челюсть, и урод вдруг выбрасывает вперед руку – Вове показалось, что с когтями. И поверженный желтолицый, о котором все вроде бы позабыли, взрывается, словно бомба, и оказывается рядом, и, неистово ревя, перехватывает руку врага. Зубами перехватывает. Точнее – клыками, как у тигра, Вова мог бы поклясться в этом.

Потом заскорузлого гнали пинками, и, удаляясь, доносился вой, теперь уже на три голоса. Даже красиво… заслушаешься…

Азиат и девчонка вернулись – оказывается, сумочку она бросила прямо на Вовину скамейку.

Как-то она изменилась, отметил Стеклянный. Похорошела, что ли… Высокая, тонкая, платьице еле бедра прикрывает… Глазенки – щелочки, но все равно этакая… Вон раскраснелась как… Да и понятно, после такой-то драки.

А желтолицый дышит тяжело. Ну, это тоже понятно. Однако не теряется: обнял красотку за талию, на ушко шепчет что-то… Ни стыда ни совести…

Оба синхронно мазнули по Вове взглядом – на миг стало совсем страшно – и синхронно же покачали головой. Затем улыбнулись друг другу.

– Надо же, – сказал азиат. – Как он неожиданно… А я, признаться, за ночь подрастратился… Если б не ты, даже и не знаю…

– Да ну, Тоша, – хмыкнула девчонка. – Меня бы он просто разорвал.

– Мог, – согласился желтолицый.

– Даже при том, что я-то как раз прилив сил ощущаю, – почему-то смущенно добавила она.

Азиат ухмыльнулся.

– Ну, пошли, – сказал он.

Они двинулись в сторону пустыря, словно забыв о Вове.

– А зачем, Тоша, мы лифта ждали? – спросила красотка. – Могли бы и через окно спуститься, по воздуху, правда же?

– Это, Машенька, только при необходимости, – ответил желтолицый. – А так лучше, как обычные…

Он еще что-то добавил, но Вова уже не разобрал. Услышал только, как девчонка рассмеялась.

Да и хрен бы с ними тоже, подумал Стеклянный Вова.

Он посмотрел на часы. Восемь. Пора на работу.

Встал, взял курс на автобусную остановку и, сделав первый шаг, наконец-то подумал: «Я – это я».

И как обычно, никто ему не возразил.

Глава 12
От заката до рассвета

Солнце закатилось, зажглись уличные фонари. Андрейка этого не видел, однако чуял. Вернее, даже не чуял, а кожей ощущал. Совсем еще не дряблой кожей, хотя, по правде сказать, и не такой упругой, как в молодые годы.

Впрочем, старость ни при чем, привычно подумал Андрейка. Какая там старость! Вы поживите в таких вот условиях, посмотрим на вашу кожу.

– Ох-хох-хонюшки, – пробормотал он.

Разоспался, пора вставать. А страсть как не хочется. Кости ноют, во рту кисло, в голове шумит. Перебрал вчера пива у соседа Варфоломейки, перебрал. Вот ведь, старый… нет, одернул он себя, никакой не старый – опытный… зрелый… да, зрелый… а удержу нет.

И еще, вспомнил он, под утро с соседом разругался. Вдрызг. Потому что Варфоломейка, куркуль плешивый, пиво выставлял несвежее. Только на одну бутылочку непросроченного и расщедрился, а дальше стал потчевать разливным, по всему видать, подкисшим, да еще и разбодяженным не иначе.

Андрейка почувствовал на губах горечь резиновой трубки, из которой сосали пиво; не открывая глаз, сплюнул; тяжело поворочался; ощутил под щекой что-то мокрое. «Моя слюна, – понял он, – надо же, как неудачно сплюнула»; сделал над собой усилие, продрал глаза и слез со своей полочки.

Ох… Неудачно слез – в ногу вступило, в пояснице отозвалось. Андрейка осторожно присел на порожек, осмотрелся. Что-то не то. Совсем не то.

Он покрутил круглой головой, заросшей неровным ежиком – на пол посыпался мелкий мусор, – потер глаза, еще раз осмотрелся. Батюшки!

В палатке пусто! Совсем пусто, шаром покати! Ни сметанки, ни кефирчиков, ни молочка, ни сырочков глазированных – ни-че-го! Ай-ай-ай! И холодильничка маленького в углу нет, только густая паутина в том углу. И даже табуретки, на которой еще вчера восседала продавщица Лариска, тоже нет.

Андрейка попытался вспомнить хоть что-нибудь, связанное с неожиданным опустошением его палатки, его «Коровки», его, можно сказать, дома – он ведь и правда жил тут последние два с половиной года. Попытался вспомнить, но в виски тяжко бухнуло, он сморщился и обхватил голову руками.

Одна только мысль и крутилась надоедливой мухой: гад такой Варфоломейка! Бесполезная мысль, что уж.

Ах, как стучит… и в затылок отдает… давление не иначе… Так ведь и до сердечной недостаточности недалеко. Андрейка положил руку на левую сторону груди, замер, прислушался к себе – вроде ничего.

Он немного успокоился, и голова чуточку унялась. Ага, стало припоминаться кое-что. На той неделе приходили… вроде двое… точно, сквозь сон два голоса слышались… бубнили ересь всякую, мол, будешь, Лариска, торговать… в магазине, что ли… или на рынке… да, точно, на рынке. А этим днем, всплыло в памяти, шумело в палатке сильнее обычного. Только он, Андрейка, спал пьяненький, вот и не чухнулся.

Значит, закрыли «Коровку». Изверги.

Горе-то какое. Ему, жировику, остаться без крова да без харча – самое настоящее горе. Горькое. Да не простому жировику. Простые, они в домах живут, с людьми, при кухнях ошиваются. Черная кость, питаются чем ни попадя. Кому, конечно, и повезет, хорошо кормятся, только такое редко случается. В большинстве – перебиваются не пойми чем. И довольны. Тьфу.

Он-то, Андрейка, не чета им – потомственный жировик-харчевник. Некоторые предпочитали говорить «трактирник», иные вообще язык ломали – «корчмарник», а он придерживался старого слова: «харчевник». «Наш род, – лицо жировика сделалось важным, – уж сколько веков при харчевнях. Еще с царя того окаянного… как же его… а, да ладно! Мы, – Андрейка выпрямил спину, – лучшие. Соль среди жировиков. Вон, – сказал он себе, – как я ловко устроился: испохабили людишки кафе-мороженое, где прежде обретался, сломали все, сделали дискотеку-ногодрыгалку – так нашел же «Коровку» эту. Все, что правильному жировику нужно, тут есть… вернее, было. Ну а побаловать себя – пивной ларек неподалеку».

Андрейка скривился. У-у, сосед… Это надо же – пивной ларек для жилья выбрать! Позорище, право слово! А уж пиво у него – страх один, а не пиво…

«Я не таков, – гордо сказал себе жировичок, подняв голову. – И нечего рассиживаться, выбираться пора. Не бомжевать же, в самом-то деле! Годы не те».

Андрейка поднялся, прошлепал в угол палатки, кряхтя нагнулся, подцепил пальцами потайную досочку – хорошая такая досочка, сломанная, а словно целая, – откинул ее, потом, отдуваясь, выкатил из обнажившейся дырки крупный корявый камень, окинул последний раз взглядом свое бывшее жилище, горестно вздохнул и полез головой вперед в отверстие.

Лез неловко, весь извозился, однако вылез. Встал на ноги, огляделся – ничего опасного, – отряхнулся, обошел палатку. Так и есть: стоит наглухо заколоченная. Даже вывеску «Коровка. Молочные продукты» и ту сняли.

Эх. Жировичок утер предательски набежавшую слезу, повернулся к домику спиной и потрусил куда глаза глядят.

Глаза глядели поначалу в сторону Варфоломейкиного ларька. «Нет, – твердо сказал себе Андрейка, – ноги моей там не будет, покуда жучило этот не повинится. За пиво кислое, за сухарики заплесневелые, за насмешки. Пить, мол, не умеешь… Киселем обзывался, и еще жиртрестом».

К тому же ларек еще работает об эту пору, а Варфоломейка, стало быть, либо дрыхнет, либо, скорее всего, подслушивает, что там мужики болтают. Глупостей набирается.

Мужики-то ладно, Андрейку им не увидеть. Мало каши ели. Правда, почуять могут, прислушиваться начнут, ежели он шебуршиться станет – а как не шебуршиться? Всегда оно так… Дальше, глядишь, ругань пойдет, ссоры. До драки дойти может, под горячую-то руку. А оно ни к чему. Жировик, как и всякий домовик, ссор не уважает, нет. В доме, в каком ни на есть, тишь да гладь – вот это домовика дело и мечта. И ему хорошо, и тем, кто в доме живет да в дом приходит, тоже неплохо. Поозорничать немного – без этого никак, но ведь только ночью глухой, когда спят все.

Так что – нет. К тому же собаки там еще. Много их всегда по вечернему-то времени. Эти и Андрейку видят, и кого хочешь. А уж чуют как! И злые, и-и-и… Коты, они добрее, да нету там котов.

«Нет, – мысленно повторил Андрейка, сглотнув слюну. – Не пойду. Надо чего другого поискать».

Он взобрался на пристроенное к большому дому крыльцо с железными перилами и призадумался. Раньше эти ступеньки вели в крохотный магазинчик, никем из собратьев не занятый. Случалось сюда наведываться, как же. В поисках разнообразия, бывало, заглянешь, под прилавок протиснешься, карамельку позаимствуешь полакомиться или пастилку. И ходу, пока покупатели не перебранились – между собой ли, с продавщицей ли Любаней.

Теперь не то – теперь тут эту сделали… палихмастерскую… Андрейка сплюнул – вот же слова новые удумывают, на таком словечке рот скривишь, да так и останется. Раньше лучше было – цирульня, и все дела.

Ну, как бы оно ни звалось, делать здесь совсем нечего. Просочиться-то легко, да не одеколон же пить.

А пить хочется. И покушать тоже.

Так. Вон там, через двор, магазинчик, за ним еще один. Только в той стороне страшно очень. Там такая мымра старая живет, что даже аппетит пропадает, как вспомнишь. В допрежние времена мымра эта, сказывают, коров жизни лишала. Так, говорят, и прозывалась: Коровья Смерть. Раздерет буренку на мелкие кусочки, кусочки эти вокруг себя разбросает, сама вся в кровище, и поет-пляшет. Брр… Коровка-то, она же ведь полезная, безобидная, безответная. Молочко дает, из молочка – все самое лучшее делают. А глаза какие у ней, у коровки-то! И ее, кормилицу, вот этак… Аж слезы подступают, как подумаешь. И страшно, само собой.

Конечно, редко когда свои своих обижают. А эта – вроде как своя… ну, не чужая… Да ведь это как посмотреть: тут из своих такие, бывает, шастают, что уж лучше людям довериться, хоть и глупы они, и грубы, и бесчувственны вовсе.

Может, конечно, и врут про мымру, станется с болтунов. А все одно – боязно. Нашему брату в ту сторону ходу нет.

Значит, обратно, откуда пришел; пройти мимо разоренной «Коровки» – глаза снова увлажнились, – потом свернуть направо, во дворы; а там что у нас? Там, вдоль стеночек, хоронясь от собак, по узкой дорожке, мимо детского сада, мимо школы, и еще мимо другой школы, да еще мимо другого детского сада – на главную площадь.

Ох, как в пузе забурчало! Зря про детские садики вспомнил, так и совсем расклеиться недолго. Ведь не в бурчании этом суть – Андрейка помотал головой, – да чтоб он, честный жировик, у детишек кашку воровал, да не бывать такому… Ну, по озорству, по незрелости своей, давно уж – забрел как-то ночью в садик… На кухню пробрался… Пахло там нехорошо – сильно пригоревшей запеканкой пахло, на маргарине, а все одно тронуло его тогда, аж по́том прошибло. Думал – хоть крошечку попробую, да не удалось: ничего, шаром покати. Видать, нянечки все подчистую подобрали.

Детишки – это святое, почище коровок. Своих вот нет у Андрейки, а как хочется! Да куда ж ему теперь, бездомному-то…

Ладно, некогда разнюниваться. Стало быть, на главную площадь, а там придумаем что-нибудь.

Жировичок встряхнулся, больно ударившись при этом о перила, и двинулся по намеченному пути.

* * *

Надобно тут сказать, что мелкая нечисть, вроде тех же жировиков, как правило, способна рассчитывать будущее либо на ближайшие три минуты, редко на пять, либо уж на век-другой вперед. Все, что посередке, от ее внимания обычно ускользает, теряется в красиво клубящемся тумане. Видно, поэтому и мелкой нечисти этой в наших краях больше, чем в других землях. Впрочем, и жить у нас куда интереснее, чем где бы то ни было.

В общем, не стал Андрейка загадывать. Добраться бы до главной площади, а там видно будет.

Добрался. В целом – благополучно. Один раз, замечтавшись о чем-то неясном, забыл вовремя свернуть, врезался на полном ходу в запертые ворота детского сада, прямо носом в решетку воткнулся, снова чуть не заплакал, но сдержался, и в общем все пока обошлось.

Вечер уже, пожалуй, закончился. Наступила ночь. Прохожих и собак на улицах стало мало, машин тоже, окна в громадных домах гасли одно за другим. Делалось все тише.

Главная площадь… В самой ее середке уютный сквер, на нем детская площадка. Любимое Андрейкино место.

Чувствительно стукнувшись коленкой и мужественно стерпев боль, он взобрался на качели и принялся легонько раскачиваться – как будто ветерок задувал то туда, то сюда. Качели мерно поскрипывали, а жировичок задумался.

Он давно-давно жил здесь. Все это – площадь, улицы, дома, магазины, рынки, сама детская площадка – появилось только в последние годы. А до того тут было болото, и обширное картофельное поле, и коровник, и поодаль старая деревня. Совхоз, что ли, какой-то.

Тяжелые годы, вздохнул жировичок. Ни одной харчевни, кроме совхозной столовой. Ужас, ужас… Как прозябали, ужас… Одна радость – коровник…

А еще раньше – только болото и было. Подвизались тогда с папашей при церковной трапезной, верстах в пяти. Там хорошо кормили, очень даже хорошо, только очень уж страшное место эта самая трапезная. Сейчас, говорят, она тоже есть, и готовят, как прежде, по высшему разряду, да лучше ну ее, трапезную…

Нет, нынче времена-то изобильные, не в пример. Как его… прогресс, да. Эх, папаня, не дождался…

Андрейка опять растрогался чуть не до слез. «Да что это со мной сегодня? – подумал он. – Не иначе, как от пива несвежего да с голодухи».

Времена-то изобильные, а голодно сегодня. Ну хватит. Пора и свойственную, так сказать, решительность проявить. А лучше сказать – молодцеватость.

Он слез с качелей, чуть не подвернув ногу. Осмотрелся.

Ага. Туда не пойдем – там ногодрыгалка, ничего путного.

Туда – тоже ни ногой. Там Борюнька. Выскочка. Из грязи в князи. Деревню сломали, его из дома прогнали, так пристроился в грязноватом шалмане, от своих нос воротит, вечно там хулиганит – ишь, снова орут все, вон, на улицу выскочили, один другому по носу, по носу. Борюнькины штуки, больше некому. Хоть бы прикрыли шалман этот… Что-то все никак – слово, что ли, какое знают тайное?

А на том конце площади у нас что?

Ох ты ж… Вот голова дырявая! Местечко, может, и не самое завидное – пистерия или как ее, – да ведь Кирушка там!

На душе потеплело. Бабулька она, конечно, на вид строгая и худощавая, как кикиморе домашней и положено, да Андрейку никогда не обижала. И он ее тоже. Эх, годы молодые…

«Ну уж и бабулька, – упрекнул себя жировичок. – Едва ли она меня старше. А я еще хоть куда, стало быть, и она, Кирушка, тоже, может, ничего».

Как ни есть – не прогонит. Накормит, а то и напоит. Да еще, глядишь, и приголубит по старой… хм… дружбе.

Теперь, впервые за вечер и ночь, Андрейка заулыбался. Потом приосанился, притопнул ногой – и резво припустил к пиццерии.

Проник легко и непринужденно, сонная гардеробщица и ухом не повела. Посетителей в полутемном зале – всего ничего, одна лишь парочка в дальнем углу, да у высокой стойки паренек в белой рубашке. Половой, нынче их офицьянтами кличут.

Через зал этот – дальше, за кулисы, как говорится. Прошмыгнул – думал, на кухне очутится, а оказался в грязноватом туалете. Фу!

Выскочил обратно, в другую дверь сунулся. Коридор. Опять не кухня. Первая по коридору дверь направо. Ага, кладовая.

– Ох ты ж, это кто ж пожаловал! – прошелестело-проокало из угла.

Кирушка, она… Правильно сердце привело.

– Я это, соседушка, – потупился жировичок. – Вот, гулял тут, дай, думаю, загляну по старой памяти… Соскучился…

Кикимора слезла с полки. Была она похожа на подсыхающую, хотя еще и живую ветку осины, а может, березы. И разговаривала под стать облику – как будто щепочки друг о друга стукаются.

– Ох, Ондрюшко, – сказала Кира, – ты бы врал-то больше. Сто лет не скучал, не заходил, не проведывал… Насквозь ведь тебя, пузыря, вижу. Да не сёрбай носопыркой-то, ладно уж… Стряслось-то что? Ишь, совсем с тела спал…

Андрейка горестно махнул рукой, открыл было рот, но произнести не сумел ни слова – ком к горлу подкатился, да так и задержался.

– Голодный, поди… – полувопросительно-полуутвердительно прошуршала кикимора. – И из дома небось прогнали… Набедокурил, пострел? Все не угомонишься никак?

Она подошла к жировичку вплотную, приобняла, прижала Андрейкину голову к своему плечу.

А он тут уж совсем не выдержал – разрыдался.

– Нету у меня больше дома… – выдавил Андрейка сквозь слезы. – Хоть помирай…

– Ох, болезный… – ответила Кира. – Ну, не плачь, Ондрюшенько, не плачь. Покормлю тебя, это первым делом. Заморишь червячка, оно и повеселее станет. А потом, глядишь, и придумаем что.

Она споро выскочила в коридор. Через минуту-другую вернулась, неся в сухоньких руках что-то, завернутое в бумагу.

– Кушай, дружок.

– А это что? – опасливо спросил Андрейка.

– Это, милок, пицца «Маргарита». Гости оставили, так ты уж не побрезгуй. – Кикимора церемонно поклонилась. – Чем богаты…

Жировичок осторожно надкусил кем-то обгрызенный блин, успевший уже и подчерстветь. Вздохнул, принялся жевать.

– Вкусно? – гордо осведомилась Кира.

– А запить нечем? – страдальчески морщась, ответил вопросом на вопрос Андрейка.

– Не привередничай! – рассердилась кикимора. – Дали тебе, вот и жуй-глотай, да спасибо скажи! А то ишь ты! Запить ему!

Крупная слеза плюхнулась на остатки пиццы.

– Ладно, не мокни, – смягчилась Кира. – Закуси уж чем есть, для разогреву. Мы закрываемся скоро, тогда уж поплотнее угощу. По старой дружбе. Хотя пороть тебя надо, а не привечать, пороть оглоеда срамного. Да уж ох, сердце бабье…

Она стрельнула в Андрейку глазками, и тот приободрился.

…Через час с небольшим заведение и вправду опустело. Кирушка с Андрейкой выбрались в зал, пролезли за стойку. Жировичок, притворяясь, что разбирается, выбрал бутылку приторно-сладкого ликера молочного цвета, лихо выпил залпом целый бокал и совсем повеселел. Кикимора предпочла что-то прозрачное, слегка пузырящееся. Впрочем, и к этому она только прикасалась губами. Однако губы перестали казаться бескровными, и серые щеки заиграли румянцем, и глаза заблестели.

А Андрейка, казалось, надувался на глазах, словно праздничный воздушный шарик. Он уже допил второй бокал и приступил к третьему. Смело залез в холодильник, попробовал несколько пирожных, бисквит и песочное не одобрил, но все-таки съел, а вот эклеры похвалил от души. Кира, глядя на гостя, радостно смеялась, деликатно прикрывая рот ладошкой.

Свои злоключения жировичок видел теперь в юмористическом свете и рассказывал о них, веселя хозяйку до сухой икоты.

Потом Андрейка гоголем ходил по залу, ловко вспрыгивал на столы, исполнял на них различные виды чечетки – пришлось как-то видеть по телевизору, – спрыгивал, делал замысловатые кульбиты, а Кирушка прямо изнемогала от смеха и держалась за впалый животик.

Ближе к утру оба устали и посерьезнели.

Сели рядышком.

– Ох, умаялась! – выдохнула кикимора и положила голову Андрейке на плечо. – Вот такой ты мне по нраву, пузырек!

– Да и ты мне по душе, веточка-палочка, – проговорил жировичок, кладя руку на острую коленку Киры.

– Что ж делать-то с тобой? – прошелестела та. – Ты не думай, хочешь – живи сколько надобно. Да только не по законам это, сам знаешь. Нам ведь поодиночке жить-вековать положено…

– Да, – печально подтвердил Андрейка.

Вдруг на него словно что-то накатило. Живешь вот так, живешь, шалишь, озоруешь, да и пользу хозяевам приносишь, потому что без домовика дом не дом – просто стены, пол, потолок… Только потом-то – что? Так ведь доиграешься: сгинешь – и следа от тебя не останется, и ни одна душа не вспомнит.

Снова слезы подступили. Он сжал коленку кикиморы, потом обнял Кирушку за твердую талию, притиснул к себе потеснее:

– Одинокие мы с тобой оба… Горемычные… Эх, судьба…

Жировичок напрягся и принялся заваливать кикимору под стойку бара.

– Охальник, – шепнула Кирушка, но особо сопротивляться не стала.

…Летние ночи коротки. Вот и эта ночь близилась к концу. Андрейка с Кирушкой тихонько разговаривали о пустяках, понимая, что скоро им прощаться.

Вдруг кикимора замерла, словно одеревенела. Даже взгляд маленьких ее глазок остановился, и моргать перестала.

– Ты что? – испуганно прошептал жировичок.

– Понесла, – так же испуганно ответила Кира. – Право слово, понесла, чую.

Андрейка тоненько ойкнул.

– А и хорошо! – Кикимора вдруг улыбнулась и часто заморгала. – Не все же сухой веточкой оставаться. Рожу кикиморушку махонькую, Ондриянкой прозову, воспитаю. Али жировичка рожу? – добавила она в сомнении.

Андрейка припомнил, что́ когда-то папаша ему рассказывал. И тоже, как и Кира, прислушался к себе. Сердце застучало часто-часто.

– Кикиморушку родишь, – уверенно сказал он. – А я жировичка на свет произведу.

– Ты? – засмеялась Кирушка.

– Я, а то кто же, – важно подтвердил Андрейка. – Ты что ж, не знаешь? Мы так и плодимся: сойдешься с кем-нибудь, и того… Можно и наследника породить. Как-то родитель мудрено это втолковывал, не упомню уж… Слов длинных не люблю… генез какой-то… В общем, от живота отделится.

– Да что ты?!

– А вот утонуть мне в Божьем озере… – Голос жировичка пресекся.

Андрейка потрясенно смотрел куда-то внутрь себя и видел дорогу на Божье озеро. И знал откуда-то, что теперь это его путь. Сегодня, прямо сейчас, чтобы до рассвета успеть. Почему до рассвета-то? А поди пойми, но точно: до рассвета.

Там, на Божьем, недоступном, как считалось, ни для кого из них, из близкой и дальней родни, даже для Высших недоступном, он, жировик-харчевник Андрей, найдет и добудет что-то очень важное. Для всех для них важное. А уж где жить да чем кормиться – дело десятое. Все образуется.

«Я избран, – подумал Андрейка. – Кем – непонятно, и что я там добуду – тоже пока непонятно, однако идти надо. Предназначение», – просмаковал он непривычно длинное слово.

Страшновато, поежился он. Да что там, просто жутко. Но надо.

«Не стану бояться, – решил жировичок. – Чует сердце – вернусь».

Он неловко чмокнул кикимору в щеку:

– Пойду, Кирушка. Дело у меня. Ты жди, к ночи, глядишь, вернусь. Или, – Андрейка снова вгляделся внутрь себя, – еще где свидимся.

Он неуклюже поднялся, подтянул штаны, шмыгнул носом, потер поясницу и, не оборачиваясь на тихо заплакавшую Киру, выбрался на улицу.

Стоял предрассветный час. «Успею до восхода, – прикинул Андрейка, – коли поспешать стану». И потрусил в направлении внушавшего ужас и неясную надежду Божьего озера.