Текст книги "Монстр. Маленький изобретатель"

Глава 1

Пробуждение было… никаким. Сплошная пустота, такая, какой атеисты описывают посмертие. Единственное отличие – полностью рабочее сознание, оказавшееся запертым в клетке без зрения, слуха, осязания… правда, вместе с чувствами пропало и ощущение времени, так что подобное существование не было для Семёна тягостным. Он думал обо всём, что произошло: о богине; о старике Борисове, сейчас, вероятно, всё ещё лижущем этой женщине пятки; о бесславной смерти доброго доктора Вайдо, не перенёсшего страх смерти; об остальных участниках экспедиции, чьи судьбы, вероятно, были ничуть не лучше…

Конечно, он думал и о себе. О том, был ли он сейчас мёртв или жив; о том, как глупо повёлся на большой гонорар, хотя глубоко внутри всегда подозревал, что дело нечисто; о том, что вообще привело его в Каир; о той, что осталась там, на родине. Много мыслей. Пожалуй, даже слишком много. Слишком много для одного сознания, витающего в бесконечном ничто.

Но нет в этом мире абсолютных вещей, и даже вечность имеет привычку заканчиваться. Вначале пришло странное ощущение присутствия. Неопределённого, эфемерного, едва различимого. Ничто с большой буквы исчезло, заменившись тьмой и тишиной, а значит, он сам стал чем-то реальным. Похоже, наградой божества всё-таки была не смерть. Что же, он этого не просил, но пусть будет так.

Вскоре простое ощущение начало разрастаться. Неясные толчки, какие-то покалывания, шевеления где-то на краю восприятия. Затем тьма уступила место цветным пятнам, кругам на черном фоне, непонятным фигурам, слишком аморфным, чтобы можно было их разобрать. Однако сам этот процесс был настолько занимательным, что Семён даже не думал о времени, полностью погрузившись в происходящие с ним перемены. То и дело сознание проваливалось куда-то глубоко, лишая его удовольствия наблюдения за этими почти магическими трансформациями. Вместо этого он видел сны. Очень реалистичные, словно бы кинозаписи чьих-то воспоминаний. Иногда его собственных, иногда принадлежавших другим людям, иногда кому-то совсем непонятному.

А потом он понял. Ему часто снились последние минуты: паралич, богиня, схватка с Вайдо, бессмысленный спор с высшим существом. Чаще всего всплывала в сознании та беспомощность, которую ему довелось испытать. Этот раз не стал исключением. На него падал скальпель. Острая, даже на вид, блестящая хирургическая сталь, вопреки своему предназначению, готовая оборвать чужую жизнь. Обычно Семён не успевал защититься, металл вгрызался в шею, и сон заканчивался. Но теперь что-то изменилось. Что именно, он понял, лишь очнувшись и какое-то время пытаясь повторить ощущение. Ощущение руки. Его руки, выброшенной навстречу смертельному лезвию.

Получилось не сразу, не с первого и даже не с десятого раза. Но, в конце концов, он смог почувствовать её. Собственную правую руку. А затем его разум снова окутал сон, на этот раз – без сновидений.

Он был ребёнком. Вернее, плодом в женской утробе, медленно развивающимся в новый живой организм. Там, на Земле, Семён Лебедев не был полным профаном по части современной литературы и начинал читать пару книжек, в которых главной идеей было перерождение человека в другом теле и, зачастую, мире. Тогда ему не понравилось, слишком уж фантастически выглядела эта концепция, куда невероятнее, чем путешествия во времени или магия. Однако, сейчас всё было иначе.

Даром богини стало новое рождение. Вторая попытка, если так можно выразиться. Действительно, невероятный приз. Вот только заслужил ли он его? Сотни раз он пытался отбросить эти мысли, говоря себе, что уже ничего не исправить и не повернуть назад. Потому что понимал, что, когда ответ будет дан чётко и однозначно, это навсегда изменит его. Но звук втыкаемого в тело армейского ножа и безумные глаза доктора Вайдо Янсонса не позволяли ему оставить это позади.

Он не был святым и честно признавался, что соблазн новой жизни был для него огромен. Ту, старую жизнь, он испортил, и шанс начать всё заново казался настоящим благословением. Вот только достоин ли этого он, Семён Лебедев, тридцатилетний инженер из Москвы?

Сколько времени он провёл в этом самокопании, никто не смог бы сказать. Но в результате ответ всё-таки был найден. И ответом было слово: «Нет». Дело было не в количестве смертей, лежащих на чашах весов. И даже не в том, была ли та, первая его жизнь, хорошей или плохой. Он просто не имел права решать. Не имел полномочий распоряжаться чужими судьбами.

Он думал, что разрешение этой дилеммы даст облегчение, но всё было с точностью до наоборот. Ответственность за чужие жизни легла на его плечи непомерным грузом. Три человека, может быть, не лучших, может быть, совершавших ошибки, может быть, даже заслуживающих наказания. Но точно не заслуживших смерти. Они словно встали за его спиной. Молчаливые, неподвижные, готовые в любую секунду обвинить в неправильном распоряжении их жизнями. И только после того, как он дал самому себе обещание прожить новую жизнь достойно и не допустить старых ошибок, настолько твёрдое, насколько мог представить, стальные тиски, сдавливающие разум, немного ослабли.

Только тогда он смог вернуться к созерцанию поистине магического события: появления новой жизни. Его собственной жизни. Вряд ли существовал в истории другой человек, способный изнутри проследить процесс развития человека от зародыша к новорождённому. Уроки биологии в школе Семён слушал вполуха, да и вряд ли строгая учительница в черепаховых очках стала бы расписывать этапы развития плода. Но кое-что в его мозгу всё-таки осталось. К примеру, то, что сейчас размером он, вероятно, не превышал ноготь. Ведь ему совсем недавно удалось почувствовать собственное тело, а значит, и развивался он ещё совсем недолго.

Отдельного рассмотрения заслуживал вопрос о том, чем же он думал, если нормальные мозги должны были появиться значительно позже. Где хранились воспоминания за тридцать лет? Как он мог формулировать стройные фразы и предложения? Ответ, однако, был столь же очевиден, сколь и невероятен: думало не тело, думала душа. Хотя, с другой стороны, это было достаточно логично. Иначе сам феномен перерождения оказывался полнейшим бредом.

Итак, души существовали, а земные атеисты жестоко ошибались. Впрочем, существовала и эта конкретная богиня, тут ошибались вообще все, кроме старика Борисова. Но сейчас не это должно было его волновать. Он – это душа в оболочке длиной в несколько сантиметров, находящейся внутри женского тела. Такую матрёшку сложно было бы представить даже в самой жуткой психоделике.

Но, с другой стороны, это давало новые идеи для размышлений. К примеру, вот люди, находящиеся в коматозном состоянии, они лишились своей души? Или она в них просто… что? Уснула? И куда попадают души после смерти? Потому как его случай явно следует считать исключением из правила. Означает ли это, что существуют рай и ад, или хотя бы некое их подобие? И может ли он существовать вне тела, как призрак?

Сотни вопросов, никаких ответов. Впрочем, это лишь подогревало его любопытство. С нескрываемым интересом он наблюдал за происходящими изменениями: за улучшением зрения, появлением слуха, осознанием своего организма. Со временем мир, раньше заключённый внутри маленького тельца, стал расширяться. Мерное сердцебиение его матери, розовато-красное марево перед глазами, когда «снаружи» был день и темнота ночью, ощущение верха и низа, скрадываемое окружающей его жидкостью, толчки и покачивания от передвижений женщины, теплота от прикосновений её рук.

Он слышал и другие звуки, неразборчивые из-за преграды плоти: чьи-то разговоры, шум улиц, музыку, очень приятную и мелодичную, хотя фанату рока не хватало басов и ударных, стуки, скрипы, иногда стоны, достаточно откровенные и вполне однозначные.

Его убежище становилось всё меньше и меньше. Вскоре, чтобы просто пошевелить руками, приходилось прикладывать большие усилия. Хотя, конечно, это он сам рос. Вскоре уже должно было подойти время его рождения.

Сказать, что он был в предвкушении – значит, ничего не сказать. Какой будет его новая семья? Будут ли у него братья или сёстры? Был ли мир, в котором он оказался, ещё Землёй или божество обслуживало не только Солнечную систему? Вопросы, вопросы, вопросы… снова эти загнутые палочки в конце фраз. Нигде от них было не спрятаться.

Но когда стенки его, теперь уже, скорее, темницы, в первый раз конвульсивно сжались, он понял, что вскоре сможет получить хоть какие-то ответы.

* * *

Говорят, что роды для женщины – один из самых болезненных процессов, какие только бывают на свете. Так вот он теперь мог сказать, что для младенца это тоже не самое приятное действо. Схватки становились всё сильнее, казалось, что его просто раздавит. Когда-то бывшее таким большим и просторным пристанище превратилось в пыточную камеру пострашнее железной девы.

Снаружи было очень шумно. Топот чьих-то ног, строгие и спокойные приказы, видимо, врача, стоны, странно, но почему-то мужские… однако громче всего этого, конечно, были женские крики. Несложно было догадаться, кто их издавал. Он не знал, оставила ли его природа мужчиной, но слушая эти звуки, искренне на это надеялся. Да и жить в женском теле разуму тридцатилетнего мужчины было бы довольно неудобно.

Наконец, ситуация начала меняться. А если точнее, начало меняться его положение. Он уже довольно давно висел вниз головой и, в общем-то, привык к этому, но сейчас дело было в другом. Схватки, наконец, возымели эффект, и маленькое тело толчками отправилось к… выходу.

Свет залил глаза, слишком яркий после месяцев полутьмы. Непроизвольно, скорее всего на чистом рефлексе, он открыл рот, из которого, вместе с немного вязкой жидкостью, вырвался его первый крик. Вокруг раздалось одобряющее кудахтанье акушерок, но почему-то оно очень быстро смолкло.

Но думать о причинах этого не было сил. Свет не давал сосредоточиться, организм, привыкший к существованию в подвешенном состоянии, быстро наливался тяжестью, клонило в сон. И когда его бок ощутил такое знакомое тепло, стало понятно, что дальше бороться с усталостью уже нет сил.

* * *

Вокруг мелькали пятна. Размытые, словно бы видимые из-под воды, лишённые насыщенного цвета, какие-то странно ненатуральные и как будто нарисованные. Однако, определить в этих пятнах людей было совсем не сложно. Они ходили медленно, на цыпочках, но всё равно не могли стать совсем бесшумными. Дыхание, шуршание одежды, редкие причмокивания или почёсывания. Для него, совершенно не представляющего, чем занять голодный до информации мозг, такие детали походили на живительную влагу для умирающего от жажды. Теперь, когда он стал настоящим, отдельным человеком, та блаженная расслабленность, что ощущалась в мамином животе, бесследно пропала. Хотелось исследовать мир вокруг, пощупать и потрогать вообще всё, что только можно, а может быть даже обнюхать и облизать.

Единственное, что омрачало предвкушение будущих открытий – навязчивое ощущение, что что-то не так. Он лежал в палате с ещё несколькими новорождёнными, они кричали, приходили взрослые, кажется, кормили малышей, те замолкали. Его самого тоже несколько раз поднимали и на языке ощущалась невероятно приятная сладость грудного молока. Вот только между ним и остальными младенцами была одна разница. Мимо его кроватки люди старались перемещаться как можно медленней и тише.

Нет, конечно, тут вообще никто не бегал и не кричал, но разница всё равно ощущалась. И он лучше многих знал, что означала такая осторожность по отношению к пациенту, не важно, родильного или любого другого отделения. Он и сам когда-то точно также, почти непроизвольно, вдавливал пальцы в подошву тапочек, чтобы их задники не шлёпали по полу и прижимал к груди пакеты, чтобы не так сильно шуршали.

Причина могла быть лишь одна. Болезнь. Не успев появиться на свет, он уже чем-то болел. Однако пока, в новой среде, с кучей раздражителей, было сложно даже нормально ощущать своё тело. К примеру, он так и не смог ощутить боль от перерезанной пуповины, хотя это должна была быть часть его организма, как палец или ухо. А потому понять, что именно не так, было невозможно. Так что оставалось только ждать. Ждать и надеяться, что в итоге всё образуется.

* * *

Внутренние часы в этом маленьком теле работали отвратительно. А с учётом того, что он часто засыпал от усталости и безделья, определить, сколько прошло времени с рождения, было невероятно сложно. Может пара недель, может месяц. Радовало, что пятна постепенно приобретали всё более чёткие очертания, а ручки и ножки начинали хоть как-то слушаться его команд.

Однако, сегодняшнее размеренное существование младенца было прервано. Над его кроваткой сгрудилось сразу много пятен. Они о чём-то возбуждённо и тревожно гудели, язык был совершенно незнакомый и непонятный, хотя и красивый. Какое-то время говорил один человек, судя по всему, мужчина. Но голос был незнакомый.

Его подняли в воздух, совсем непрофессионально, грудь тут же заболела от слишком сильного сжатия. Судя по тому, что ладони были грубыми и большими, это был тот незнакомец. Перед глазами мутнела смесь разных цветов, но одно можно было сказать точно: борода присутствовала. Несколько фраз, оставшихся без ответа, похоже, были адресованы младенцу. Никакого сюсюканья, никаких ути-пути.

А потом тело затопило невыразимо приятное тепло. Словно бы каждую клеточку хорошенько отпарили в бане, а потом напоили вкусным сладким чаем. Невероятное блаженство, ни разу не испытанное в прошлой жизни. Почему-то он был уверен, что это дело рук его нового гостя.

К сожалению, в конце концов, блаженство закончилось, его положили на место, а взрослые пятна вышли из палаты. Судя по его опыту, сейчас должно было происходить объяснение с родственниками, в данном случае, родителями. Естественно, ничего слышно не было, но даже если бы и было, он бы все равно ничего не понял.

Тёплый мужчина приходил ещё трижды, и ещё трижды маленькое тело купалось в наслаждении. А потом визиты прекратились. Судя по тому, что громкость передвижения окружающих так и не изменилась, пользы от этих посещений, кроме, непосредственно, удовольствия, не было никакой.

* * *

Где-то неделю назад пятна окончательно превратились в нормальные человеческие силуэты. Странно было видеть настолько огромных людей, но вскоре он привык. Хождение на цыпочках не прекратилось, но перешло в новую стадию. Это он тоже помнил. Когда человек был уже не в силах продолжать искренне переживать о больном, его шаги становились особенно широкими, словно он старался как можно быстрее убраться из запретной зоны.

Лишь три человека продолжали относиться к нему также трепетно и нежно. Первой была престарелая акушерка, женщина, в которой, даже с учётом поправки на габариты «взрослых», всё казалось слишком большим. Высокая, шириной плеч и размером рук больше похожая на профессионального воина, с густо-красным носом, постоянной улыбкой во все тридцать два зуба и раскрытыми, словно в вечном удивлении, глазами. Слух отлично работал с самого рождения, и пусть он не знал языка, выяснить, как её зовут, было несложно. Имя большой акушерки было Таракис, и оно ей невероятно шло. Она единственная из всего персонала продолжала нянчиться с ним не по долгу службы, а потому, что искренне этого хотела.

Вторым был невысокий мужчина с роскошными русыми бакенбардами, смеющимися искорками в глазах и мелодичными переливами в голосе. Этого человека он знал уже очень долго. Именно его голос чаще всего звучал рядом. Пожалуй, стоило бы называть его папой, но на вид молодому человеку было максимум лет двадцать пять, так что на такое обращение просто не поворачивался язык. Всё-таки опыт прожитых лет давал о себе знать.

Однако, был ещё один человек. И вот её называть мамой ему ничто не мешало. Она не была особенно красива. Скорее тут было бы уместно слово «тонкая». Тонкие пальцы, тонкие руки, тонкий стан…, и вся она, от образа до поведения, была преисполнена этой особой тонкости. Той тонкости, с которой старый хирург делал надрез, спасающий жизнь пациенту, а юноша прижимал к себе любимую. Невероятная мягкость и аккуратность, в которых, так глубоко, что почти невозможно заметить, скрывался несгибаемый стержень, основа, без которой всё бы мгновенно развалилось.

Она проводила с ним почти всё время. Если не держала на руках, то сидела у кроватки или стояла где-то неподалёку. Иногда к ней подходили муж или сестра Таракис, что-то говорили, она кивала и пропадала на какое-то время. Видимо, ходила поесть и поспать. Всегда недостаточно, потому как с каждым днём мешки у неё под глазами становились всё больше, а сама она – всё более худой.

Почти физически ощущались те бесконечные любовь, забота, нежность и тепло, что изливались на него от этого человека. И также ощущалось, что его собственное существование, просто тот факт, что он есть на этом свете, наполняло её силой и жизнью подобно маленькому солнцу. Несмотря на то, что на самом деле он вряд ли походил хотя бы на тлеющую лучину.

Теперь он мог сказать, что с его телом, и правда, было что-то не в порядке. Даже для новорождённого оно было слишком слабым. Когда-то, в прошлой жизни, он часто проходил мимо палаты, где на маленьких кушеточках лежали такие же маленькие люди. И они, несмотря на беспомощность и беззащитность, были довольно активны. Ворочались, дёргали своими ручками и ножками, кричали, плакали – в общем, вели себя как нормальные младенцы.

В каком-то смысле, то, что он сам ничего из этого не делал, обуславливалось взрослым разумом. Но никто не мешал ему пробовать, и результаты были неутешительны. Уже от пары вялых движений его тело наливалось свинцом, и исчезало всякое желание продолжать попытки. У него ничего не болело, но эта тяжесть буквально убивала. Казалось, он оказался в тюрьме собственного организма, в личных зыбучих песках, вытягивающих силы и уверенность.

Это была пытка куда изощреннее, чем мог бы придумать самый искусный инквизитор. Понимание того, что всю твою будущую жизнь эта тяжесть будет преследовать тебя. Неотступно, неумолимо, до самой гробовой доски. Потому что он прекрасно понимал: такое не лечится.

Он бы сдался. Плюнул на всё, отказавшись от существования в зыбучем песке. Вот только он уже дал обещание. Эта жизнь не принадлежит ему одному. Три тени, маячившие за спиной, постоянно толкали вперёд, не давая даже замедлить шаг, не то, что остановиться. И ещё, конечно, была его мама.

Сколько всего скрыто в этом простом слове. Тогда, на Земле, он читал статью одного лингвиста, в которой тот рассуждал о сущности слова «мама». Дело было в том, что без каких-либо взаимодействий, очень многие языки мира сходились в его произношении. И этот лингвист предположил, что суть как раз в том, какие звуки первыми проще всего издать младенцу. То есть слово «мама» было придумано не взрослыми, а новорождёнными детьми. Может, поэтому в нем всегда была некая магия, призрачный свет, исходящих откуда-то из глубины самой души.

Мама, своей заботой, вниманием, любовью, не давала ему впасть в отчаяние. Не позволяла махнуть на всё рукой. Именно благодаря ей он решил, что будет бороться до последнего.

Глава 2

Что требуется от человека, желающего как можно скорее оправиться после сложной операции: ампутации или серьёзной травмы? Ответ банален. Упорство. Упорство и пренебрежение болью. Упорство и игнорирование неудач. Упорство, часто приводящее в ужас окружающих. До кровавой рвоты, до помутнения сознания, до окончательного лишения сил.

Что требуется от человека, чья травма – всё тело? Опять же, догадаться не сложно. Упорство в десять раз большее. А если этот человек – грудной младенец?

Сколько раз к нему приходило желание умереть прямо на месте, мгновенно и безболезненно? Сколько раз больные детские лёгкие, не способные снабжать тело достаточным количеством кислорода, жгло адским пламенем? Сколько раз руки и ноги были словно пробиты миллионами игл из-за того, что мышцы отказывались нормально работать? Сколько раз голова почти разваливалась на части, потому что желание заснуть, становившееся почти необоримым, подавлялось волей и тремя тенями, следящими из пустоты?

Но больше всего этого убивало то, что целью всего этого безумия было банальное выживание, а сложнейшие упражнения состояли лишь в нестройных дёрганьях маленького тела. Складывалось впечатление, что он пытался пройти только десяток шагов, при этом затрачивая усилия на десяток кругосветных путешествий. И никто не мог понять или хотя бы увидеть его старания. Но больше ничего сделать было нельзя. Как не существовало лекарства от старости, так не было и искусственного способа сделать тело сильнее. Тем более, такое маленькое тело.

Прогресс… даже если и был, в постоянном самоистязании он этого не замечал. Он лишь знал, что его мама становилась радостнее день ото дня, и краснота на её глазах уступала место счастливой улыбке. Этого было достаточно. Сестра Таракис тоже явно стала куда радостнее, и толстые губы на её круглом лице растягивались всё шире и шире.

А потом к нему пришла новая гостья. Сидящая на руках отца маленькая девочка смотрела на младенца с нескрываемым любопытством. Ей было года четыре. Пухленькая, до невозможности милая, с парой больших бантов над ушами похожая на фарфоровую игрушку. Молочно-белые ладошки потянулись вперёд, к нему, но мужчина тут же одёрнул дочку. Да, сомневаться не приходилось: это его старшая сестра. Ну… как старшая. Биологически всё было верно, вот только этот карапуз вряд ли умел считать даже до десяти. Новая жизнь обещала быть очень странной.

И теперь он был уверен, что его старания не пропадали даром. Потому что такого непредсказуемого посетителя могли пустить лишь к поправляющемуся пациенту. То, что задумывалось как его собственная версия физиотерапевтического массажа, а стало одной из страшнейших пыток, дало свои плоды.

Второе дыхание не открылось, как это часто описывалось в книжках, но и прекращать он не собирался. Только когда он покинет больницу станет понятно, что угроза позади. И пока этого не произошло, адские тренировки, для всех вокруг выглядящие как еле заметные подёргивания, не прекратятся.

* * *

– Давай, малыш, это же не сложно. Тётя. Ну же, скажи, порадуй тётю Таракис! Тётя. Тё-тя.

Не то, чтобы ему было жалко, но горло просто отказывалось слушаться. Выходил либо крик, либо неопределённый хрип. Заставить своё тело повиноваться всё ещё было невероятно сложно. С того дня, как больничная палата сменилась детской комнатой в большом доме, прошло уже несколько месяцев. И примерно столько же эта большая женщина работала его няней. Видимо, слишком сильно она прикипела к беззащитному и беспомощному младенцу. Настолько, что ушла с места, где работала много лет.

– Как сегодня мой мальчик? – дверь комнаты отворилась, и он почувствовал тепло, такое родное и нежное. В прошлой жизни он был обделён материнской лаской. Она умерла, когда ему было три, и, конечно, он ничего о ней не помнил. Поэтому в этот раз он наслаждался каждым мгновением.

– Неплохо, госпожа. Правда, говорить у нас пока не получается, но это нестрашно. Уверена, что он вырастет и станет невероятно умным, да, золотко моё? – пухлые пальцы отработанным движением бросились к его животу. Щекотка ему не нравилась, но сестру Таракис это, похоже, не волновало. Да и как бы он смог выказать свой протест?

– Не сомневаюсь в этом, – на смену аккуратным, но грубым и слишком толстым рукам няни пришли мамины – мягкие и тонкие. – Ты точно станешь самым-самым, радость моя.

Как же ему хотелось сказать ей, что он обязательно исполнит все её мечты и чаяния. Но проклятое тело отказывалось слушаться. Организм упорно сопротивлялся его желаниям, отодвигая всё дальше и дальше долгожданный миг. И только разум мог работать на полную, впитывая новую информацию безостановочно и на невероятных скоростях. Иногда ему даже казалось, что это не его мысли, настолько быстрыми и чёткими они были.

Местный язык он начал учить сразу после выписки из больницы, когда больше не требовалось ежедневно умирать от «тренировок», и освоил на разговорном уровне через четыре с половиной месяца. Да, сложных слов он не знал, банально потому, что никто при нём их не произносил. Но понимать окружающих это не мешало. В прошлой жизни Семён знал пять языков, включая арабский и латынь, так что его можно было назвать начинающим полиглотом, но никогда изучение чужой речи, тем более без системы и словарей, не было таким простым.

Однако, определить причину этих изменений не получалось, а потому пришлось списать всё на побочные эффекты от перерождения. Всё-таки, похоже не зря говорят, что дети всё схватывают на лету.

И, конечно, про себя и свою семью он тоже узнал немало.

Лазарис Санктус Морфей. Так его звали. Красивое имя, тут у него не было никаких претензий. Отец был известным художником, мама – преподавательницей этикета в элитном учебном заведении. На самом деле, семья была довольно большой. По отцовской линии у него было ещё два дяди, по материнской – тётя со своими детьми, жившая отдельно. В доме также проживали оба деда и прабабка, единственный человек, который был ближе него к гробовой доске. Плюс множество слуг от дворецкого и повара до прачек и самой сестры Таракис.

По факту прислуга не была особенно необходима: все вышеназванные могли позаботиться о себе сами. Но тут дело было в другом. Статус. Род Морфеев не был особо знатным, но всё равно очень известным, и иметь слуг им полагалось, как, к примеру, серьёзному человеку полагалось знать тот же этикет. Да, он переродился аристократом. А судя по тому, что на Земле дворянство почти исчезло и точно не имело таких привилегий, это всё-таки был иной мир. Что же, так было даже лучше. Не нужно было волноваться, что судьба столкнёт его с кем-то знакомым.

А ещё у него была старшая сестра, та самая фарфоровая куколка с русыми, в отца, волосами. Её звали Ланирис. И после мамы и сестры Таракис именно Лани была самым частым его посетителем. Зрелище появляющейся из-за перил пухлой моськи доставляло огромное удовольствие. Для взрослого разума она была просто маленькой девочкой, милой и забавной. И вспоминал он о том, что она старше только тогда, когда в поле зрения попадали его собственные, тонкие, покрытые вязью венок ручки.

Он отлично помнил, как приехал из роддома, лёжа в переносной люльке. Малютка с улыбкой от уха до уха бросилась вперёд и, опередив предупредительные крики родителей, заглянула внутрь. Раньше, в полутьме палаты, рассмотреть младенца было довольно сложно, но здесь, на свету, его болезненная, отдающая в синеву бледность бросалась в глаза. Даже такая кроха, как Лани, могла понять, что это совсем не норма. Радость на её личике сменилась удивлением, а потом из больших голубых глаз покатились крупные слёзы. В ту секунду ему было невероятно стыдно за самого себя. Совершенно беспричинно, ведь он не был виноват в своём состоянии. Но зрелище тихо плачущей девочки едва не разорвало сердце на части.

К его обещаниям тогда прибавилось ещё одно. Защищать эту малышку ото всего на свете, не важно как, но сделать всё, чтобы она больше никогда ТАК не плакала.

И сейчас, глядя на её счастливую улыбку, он чувствовал то же тепло, что исходило от его мамы.

– Лаз! – даже в четыре года твёрдый звук «Р» упорно отказывался подчиняться Лани, так что полное имя брата было ей не по зубам. Однако, это не мешало ей, с дозволения няни опустив один бортик его кроватки, трещать без умолку обо всем, что только могло прийти в эту маленькую головку. Список, кстати, был довольно нестандартный. Вместо кукол и платьев Ланирис увлекалась рыцарскими сражениями, мечами и, конечно, магией.

Именно из её щебета Лазарис узнал об этом поразительном факте: мир, куда он попал, был оккупирован волшебниками. Магия царила везде, и сильнейшие чародеи были элитой общества ничуть не меньшей, чем потомственные аристократы.

К огромному сожалению, никаких деталей, кроме того, что маги крутые и сильные, Лани не знала. И это стало для Лаза настоящим ударом. Он чувствовал себя Алисой, которая прыгнула за кроликом в бездонную нору, но перед самым приземлением вдруг зависла в воздухе. И ни туда, ни сюда. Дивный новый мир лежал за стенами детской. Мир, наполненный тем, о чём хотя бы раз мечтали все дети Земли. Но чтобы дотянуться до этого мира… на самом деле он должен был быть благодарен судьбе и своему упорству, что ещё дышит. О магии речь шла если не в последнюю, то по крайней мере, в предпоследнюю очередь.

* * *

Атмосфера в доме Морфеев была крайне неоднозначной. Редко где можно было встретить такую смесь радости, печали, облегчения и тревоги. Причиной же для подобного стал день рождения самого младшего члена семьи – Лазариса Санктуса Морфея.

С одной стороны, первый и пока что единственный наследник знатной фамилии праздновал год жизни. С другой же, несмотря на совершенно искреннюю поддержку, люди не могли не осознавать, в каком положении находился мальчик. Уже сам факт того, что он протянул этот год можно было назвать настоящим чудом. Многие в глубине души считали, что этот первый день рождения станет для ребёнка и последним.

Естественно, никто не смел произнести нечто подобное вслух. Фелиция Морфей, в девичестве Фелиция Рамуд, при всей своей внешней мягкости и кротости, в определённые моменты могла быть поистине ужасающей. Класс, руководительницей которого она была, ходил перед этой женщиной по струнке вовсе не из-за доброты. И все в доме прекрасно понимали: простая оговорка о возможном будущем её сына определенно станет началом того самого «определенного момента». Так что к празднику готовились обстоятельно и с большим вниманием.

И единственным, кого надвигающееся торжество нисколько не волновало, был сам Лаз. И вовсе не потому, что, как все думали, он пока не понимал самой концепции дня рождения. Его в принципе больше не интересовало количество оставшихся за плечами лет. Просто потому, что для него само понятие возраста настолько исказилось, что стало бессмысленным. Телу – год, разуму – тридцать один. И что считать правдой? Первое? Второе? Среднее арифметическое?

Поэтому вместо того, чтобы думать о своей нелёгкой судьбе или рассуждать на какие-то высокие отвлечённые темы, Лазарис занимался тем, что пытался почувствовать собственную душу.

Полтора месяца назад Лани умудрилась выдать невероятную тайну, прежде скрытую за семью печатями. Магия в этом мире в качестве топлива использовала именно душу волшебника, как огонь использовал дрова, чтобы гореть. Конечно, больше никаких деталей толстощёкий партизан не раскрыл, но сама идея была достаточно простой, чтобы додумать остальное. Если чародей использует заклинания через свою душу, то он должен по крайней мере ощущать её и уметь управлять. Продолжая аналогию, дрова сами собой не загорятся: их нужно правильно сложить, поджечь и следить за поддержанием пламени.