Текст книги "Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси"

Глава 7

Задохнулся от зноя августовского день, да пришел на выручку братец вечер, распахнул бесчисленные оконца звезд, и засквозил по улицам тверским благодатный ветерок. Под свежим его дыханием утишились ожоги тела крепостного, на коем даже глинка белая, стойно иссохшейся коже, трещинами от солнца пошла. Долетел ветерок и до княжьего двора. На звуки гульбы сунулся было в молодечную, да, хлебнув тяжкого пивного духа, вылетел прочь, ринул через сторожевой тын и заметался круг замшелого поруба, выискивая гожую щель, дабы полюбопытствовать: о чем глаголят в том узилище?

– Медку бы испить, – мечтательно протянул Заноза.

– И яблочком наливным закусить! – в тон ему отозвался Горский.

– А поди уж и медовый, и яблочный спасы минули, – раздумчиво сказал Лапоть, – и какой ноне день – бог весть.

В эту минуту лязгнул засов, заскрипела дверь, и кто‑то шагнул в гнилое нутро поруба.

– Эй, отзовитесь, православные, – приглушенно кликнул он в темноту.

– Некомат? – Горский встал, по голосу признав купца-хитрована.

– Яз, Некомат, – торопливо отмолвил генуэзец.

– Некомат – ползучий гад! Ах ты… – злобно прохрипел Заноза.

– Неколи нам руготню разводить. Побег я вам сготовил. Возможете ли?

– Как же сдеять-то? – Горский первым опамятовался от удивленья.

– Ныне в княжой молодечной пир. Бочку пива выставил Михайла дружинникам, дабы набрались храбрости ко грядущей рати. Стражей обоих я причкнул. Разболокетесь донага, яко схмеленные донельзя воины, и со двора двинете к водяным портомойным воротам, словно бы дурь купаньем выбивать. Раздевайтеся скореича!

– А почто помочи нам удумал? – вздымая через голову рубаху, вопросил у купца Заноза.

– Гонец ныне ко князю пригнал. Сказывал, вышел, мол, Дмитрий московский из Волока Ламского с неисчислимым воинством, и в силе той тяжцей грядет на Тверь. Доведет пред светлы княжьи очи предстать, обскажите о моем раденьи. Мое дело купецкое – всюду выгоду блюсти! Готовы, что ли ча?

– Соромно, – вымолвил было Святослав, но, вослед за товарищами перешагнув через распростертые за дверью тела кметей, сторожко прикрыл за собою калитку сторожевого тына. Во дворе беглецы по уговору обнялись по двое и, шатаясь, будто пьяные, двинули к воротам. Да и не трудно им было притворствовать – с долгой голодухи ноги подкашивались сами собою.

– Яз пью и квас, а увижу пиво, не пройду мимо! – пьяно загорланил Заноза, в обнимку с Лаптем подходя к воротам.

– Эк нажрались! Лыка не вяжут! – с завистью промолвил один из стражей. – Кабы не наш черед тута стояти… Эх!

Ратник смачно сплюнул и отворотился, дабы не блазниться видом чужого веселья.

– А где пиво, там и диво! – за воротами уже проорал Заноза.

– То‑то, что диво, – никак не мог успокоиться страдник, – где мед да пиво, туда всякий с рылом, а где лом да пешня, тут говорят: я нездешний!

– Истинно, Онфим, – поддакнул напарник, – а заставить бы тех пьяней голым задом ежиков бить!

И ратники дружно заржали, хоть словом зловредным отмстив неудачливый свой жребий. Не задержали беглецов и у портомойных ворот.

– Жонок тома не перепугайте! – токмо и крикнул им вдогонку ражий старшой. А и не было уже баб в тот час на волжском берегу, отстукотили их тяжелые вальки по мужниным портам да рубахам. И не милее ли жонки любой показалась новгородцам смоленая плоскодонка, вервием притянутая к портомойному плоту. Сколь раз баюкала ты на широкой груди своей вольных ушкуйников, матушка-Волга, побаюкай и ныне!

Да поди и сама‑то она уж дремлет, умаявшись за день от вечной колготы. Мосты держать да струги толкать, мельничные жернова ворочать да рыбу в сети загонять – а и не переделала бы Волга толикое множество дел, коли б не было у нее верных подручников – неисчислимых ручьев и речушек, в малой силе коих и таится могучая сила хозяйки земли русской. Не так ли и войско московское во сто крат могутней стало, вобрав в единую силу союзные рати. Тих ночной лагерь на волжском берегу, и различишь разве в нем станы ростовчан и ярославцев, смолян и белозеров, нижегородцев и брянчан. Да и к чему искать ту рознь? За общим русским делом собрались ныне дружины. Доколе же будет врагов наводить на землю родную тверской тот каин! Не бывать христопродавцу на владимирском столе! Пусть и он хлебнет досыти горького дыму родных пожарищ, пусть и на его главу сединою ляжет пепел тверских городов и селищ.

А уж и не раз, видно, икнулось Михайле Тверскому, когда вышли московские полки к родовому гнездищу тверского князя. Нет больше того града Микулина, дымом черным на небо изошел. Не токмо злословцы московские, но и свои, тверские, языками чешут непутевого князюшку за безлепое то желанье стать в Дмитрия место. Ужо будет скоро ему, закоперщику, суд да расправа! Один лишь переход до столицы тверской москвитянам остался.

Спит лагерь воинский, спит и Волга, и от сонного ее дыханья идут волны по водяному зеркалу, до золотого блеска начищенному луною. Вот уж и полоска рассветная высветлила окоем, а волна прибойная все лижет береговой песок, баюкает московских дозорных. Ан не спят они, головами встряхивают, прогоняя назойливую дрему.

– Глянь, Никита, никак лодку к берегу прибило? – Овсей Куница встал, зоркими охотничьими глазами оглядывая с откоса чернеющую внизу кайму прибоя.

– Айда сведаем!

Не ошибся новгородец. Песчаной тропкой спустившись к Волге, у самого берегового уреза дозорные и впрямь узрели смоленую плоскодонку, мерно подрагивающую на прибойных волнах. Овсей, первым доспевший к находке, шатнулся вдруг назад, закрестился:

– Помилуй мя, господи! Мертвяки тута!

Опасливо отступил от берега и Никита:

– А може, и не мертвяки? А ну как-то – водяные! Затянут в омут, и поминай как звали.

– Не плети, – пришел в себя Куница, – где это видано, чтоб четверо водяных вместях собрались! Да и никак храпят они? Ну-кося, погоднее гляну.

Дозорный опять подступил к лодке, озирая лежащих в ней вповалку голых мужиков.

– Батюшки-светы! Спознал! Это ж наши, ватажные! Атаман, Заноза, Федосий-книгочей да с ними Святослов-рязанец.

– Взаправди, они. Охудали‑то как – кожа да кости! – запричитал жалостно и осмелевший Никита. Токмо от причета того и вырвались из объятий сна богатырского беглые затворники.

– То ль блазнится, то ль Куница! – хоть и хриплым спросонья голосом, а складно проговорил Заноза.

– Наших повестить надоть. Радость‑то какая! Я мигом! – Овсей помыкнулся было бежать к тропинке на откосе.

– Постой! Допрежь чем народ булгачить, лопотинки нам какой-нито принесите срам прикрыть! – Горский тяжело спрыгнул в воду, улыбнулся. – Ну, здорово, что ли, дружья-товарищи!

Князю Дмитрию приснился на рассвете давний добрый сон. С детских лет еще приходило порой к нему светлое это видение, оставляя звонкую радость в душе и предчувствие близкой удачи. И не обманывало его то предчувствие, и вершились в тот день дела, князя радующие. Младенем еще силился Дмитрий размыслить наутро: в чьих же могучих руках подлетала без малого до потолка душа его, сладостно обмирая? Отец ли то был, дед ли, а может, и пращур какой дальний? Не мог того разобрать князь, сколь ни силился. Лишь отец духовный – митрополит Алексий – разрешил сомнение:

– Радуйся, княже! То великий княжий род твой пестует тя. И не уронят тя николи руки сии добрые, покуда сам не уронишь званья и чести своих.

Вот и ныне Дмитрий проснулся в радостном ожиданьи доброго, что днесь должно случиться. И не замедлила добрая весть, примчала спозаранку в княжий шатер в устах Бренка:

– Государь! Петр Горский со товарищи нашлися. Из поруба тверского утекли!

– Где ж они?

– Зова твоего дожидаются.

– Ну‑ка.

Князь вышел из шатра. Новгородцы, уже одетые в чистую сряду, сожидая князя, весело переговаривались со сторожевыми дружинниками. Дмитрий обнял Горского, приветно улыбнулся товарищам его.

– Другой раз уж ты, Петро, от злой судьбы уходишь на службе моей!

– А пошлешь, государь, дак и опять уйду! Не взыщи: не справил дела твоего в Новгороде.

– То ведаю. И вины на тебе не держу. А со злыдней тех – Вельяминова да Некомата, даст бог, спрос учиним!

Дмитрий сурово сдвинул брови.

– Купчина тот Некомат побег нам сготовил, государь. Стражников своею рукою сгубил.

Князь недоверчиво покачал головой, усмехнулся:

– Хитер генуэзец! Чует, отколь ветер дует.

– Славен молодец из конца в конец, да все стыдобушкой! – вставил Бренко.

– А что ему стыд? У него навычка купецкая: жизнь висит на нитке, а мыслит о прибытке! – отмолвил Дмитрий. – А вот как братца моего двоюродного совесть не зазрит на Москву руку поднимать! Слышно, в Орде Вельяминов на тя, брате, паче иных изветы наводит?

Князь обернулся к Владимиру Серпуховскому. Тот насупился мрачно:

– Будет ужо и волку на холку! Измыслил выворотень клятый лжу, будто ищу яз великого княжения из‑под тя, брате. Прю меж нами учинить восхотел. Достать бы токмо гада ползучего!

– Не о том речь, где виновного сечь, а о том, где он. А переметчик поганый у Мамая за Доном. Поди, достань того волка! – сказал Бренко.

– Ан не гонкой волка бьют – уловкой, – вставил Горский.

– То обмыслим еще, – сказал Дмитрий, пристально взглянув на Петра, – а покуда Тверь впереди!

К Михайловой столице московское войско вышло к пабедью. Горский, обласканный князем и получивший под начало конную сотню, невзирая на владеющую еще телом тюремную истому, первым вымчал на пыльную улицу городского посада. Под заполошный набатный гул, летящий из крепости, вынесся он к воротам, в коих толклись, запирая их, оплошавшие ратники. Ринуть бы сейчас напролом, ворота удержать, и – кончено сраженье! Слыша, как за спиною нарастает слитный гул конских копыт, Горский подумал с мимолетною досадой: «Не поспеют».

А рука уж сама собою сорвала с пояса аркан, и, свистнув в воздухе, волосяное вервие оплело замешкавшегося воина. Не давая полоняннику опомниться, Горский рванул коня вбок, и тверич, плюхнувшись в пыль, поволокся, взметая ее, к посаду. Вовремя поворотился Петр, ибо ударили вдогон смельчаку опомнившиеся на стрельницах вражьи лучники. Да поторопились, видно, тверские ратники – один лишь кованый рожон хищно звякнул о наплечье и со смачным чмоком вошел в бревно посадской избы.

Отскакав подальше, Горский придержал коня, дал встать на ноги тверичу, на котором порты и рубаха изодрались в лохмотья. Таким и узрел его Дмитрий, с князьями и воеводами подъезжавший к посаду.

– Ох и лют же ты, кмете, до тверичей! – засмеялся он, оглядывая полонянника. – Зубами ты его, что ли, драл?

– В городе князь твой али сбег? – вопросил он ратника, утирающего рукою грязное лицо. Тот, бережения ради, рухнул на колени:

– Тута, батюшка государь, тута. И семейство княжье все тута.

– То и добро.

Князь повернулся к Бренку:

– Вели, Михайло Ондреич, посад разбирать да острог осадный строить.

Горский меж тем приглядывался к тверскому ратнику.

– Вельми голос твой мне знаком. Не ты ли ночью у княжого терема в стороже стоял?

– Яз, боярин, яз, – угодливо закивал полонянник.

– Ну а коли ты, – усмехнулся Горский, – не заставить ли тя голым задом ежиков бить, яко ты нам ныне вдогон сулился? Благо и порты спущать не надо!

– Не бери греха на душу, атаман! – вмешался стоявший обочь Заноза. – Чем бить‑то? Ты его и так по всему посаду колючки да щепки седалищем сбирать заставил!

Глава 8

Люб сердцу русскому перестук топоров. Работают древодели – знать, жить будем, знать, сгинули покуда мор, и глад, и пожары. Надолго ли – бог весть. Хоть день, да наш. И бьются радостно сердца в лад веселому перестуку топоров. А и не в радость тверичам добрая сноровка московских древоделей! Стучат плотницкие топоры круг осажденной столицы, будто остатние гвозди в гроб великого княжества Тверского заколачивают. Вот-вот перехватят Волгу наплавные мосты, чтобы уж и с заречной стороны никто крепости помочи не дал. А как тому помешать?

Разве что уследить да стрелами побить ратников, хлопотливо раскатывающих на бревна посадские избы. Попробуй‑ка! Только выцелит тверской лучник врага, глядь, а у самого уж в ребрах – тяжелая московская стрела. Если и щадят кого на стрельницах али на пряслах стен каленые жала, то не рукою Федосия Лаптя пущенные.

Без промаха бьет самострел, дождавшийся наконец хозяина. Благодари судьбу да трубача московского, тверской дружинник! Дрогнула рука у Федосия от нежданного трубного гласа, и свистнула стрела мимо облюбованного виска.

– Федосий! Хватит жонок тверских вдовить! – созвал друга Заноза от кровавой работы. – Наши новгородцы в помощь князю Дмитрию доспели.

– А ведет кто?

– Сам посадник Юрий Иванович. А с ним и наши ушкуйные воеводы, Осип Варфоломеевич да Василий Федорович. А уж дружьев-товарищей тамо без счету! Сразу и не спознаешь иных – больно рать велика!

А и впрямь великое войско снарядил на Тверь Господин Великий Новгород! Отмстить за кровь братьев своих, пролитую обильно тверичами под Торжком, собрались лихие вечники. Три года уж тому пораженью, а саднит тот разор в душах у новгородцев, будто незаживающая рана.

Потому и горячились на княжеском совете воеводы новгородские.

– Чего сиднем сидеть? На слом идти надоть! – басил дородный Осип Варфоломеевич.

– Ить рази это крепость! – задиристым кочетом подскакивал на лавке невеликий ростом, жилистый Василий Федорович. – Дрова и есть дрова, как ты их не забеливай. Подпалить прясла и стрельницы, и – наша Тверь!

– Такоже и тверичи с Торжком сдеяли. Пущай теперь сами красного петуха по городу ловят! – поддержал воевод новгородский посадник, с полуслова понимающий розмыслы ушкуйных атаманов, с коими немало хаживал и на близкую Волгу, и на далекую Югру.

– На приступ идти – ратников класть зазря! – возразил Владимир Серпуховской. – И своих, и тверских пожалеть следует. Русские, чать, не татары, не Литва. Измором возьмем Михаила!

Дмитрий одобрительно глянул на двоюродного брата. С радостью примечал он, что все чаще в пылком сердце Владимира воинская мудрость пересиливает безрассудную отвагу.

– Покуда будем осаду держать, боюсь, Ольгерд али Мамай вотчины наши пограбит! – вмешался смоленский князь Иван Васильевич. Одобряя те слова, покивал и брянский князь Роман Михайлович. Нетрудно и понять их, ибо предстоят владения обоих могучей Литве.

– Яз тако мыслю. – Дмитрий встал, не давая разгореться безлепой толковне. – Новгородцам вольным воля. Пущай по разумению своему приступ готовят. Ежели получится сие, московский полк с воеводою Семеном Добрынским за ними пойдет.

А и не пришлось московским кметям на тверские стены лезть. Паче того – вспятили они и, унося с собою павшего воеводу, вломились в осадный острог. Было то к пабедью, а с заутрени и помыслить никто о таком конце приступа не мог…

Бойкие новгородцы под прикрытием метких лучников живо натаскали к подножью тверского детинца бревен, досок и прочего горючего хлама, не жалея, оплеснули маслом и отошли от стен подальше, любуясь, как чертят небо сотни огненных стрел, вонзаясь в приметы и высушенные августовским зноем прясла стен. И задымились бревна, и затлели, а уж воротную стрельницу, крайнюю к реке Тьмаке, и пламенем охватило. Коли б ветер тогда хоть вполсилы дунул, пеплом ушла бы на небо Тверь! Ан заспал где‑то беспутный бродяга, и тверичи с великими трудами добили‑таки огненного зверя, начавшего уже похрустывать костями детинца.

Дружно полезли разочарованные в огненной силе новгородцы на дымящиеся еще прясла стен и валились десятками с осадных лестниц под мечами и секирами озлившихся тверичей. А тут еще растворились почернелые ворота, и ударила на вечников конная княжья дружина.

Некрепок в долгом бою ушкуйник, и коли не сумел нахрапом, наскоком, внезапной лихостью ошеломить врага, а тем паче получив крепкий отпор, пятится и готов унырнуть куда-нито от смертного поединка. И, когда ударил клин тверской конницы, словно тяжелая сосуля в сугроб, дрогнули новгородцы и, раздавшись, как тот снег, открыли удару не изготовившийся толком московский полк. Тут и пал воевода Семен Добрынский, тщившийся соединить порушенные ряды своей рати.

Многим не спалось в ту ночь в осадном стане. Метались в горячке раненые, переговаривались у костров воины, обсуждая новгородскую удаль и позор. Не спал и Дмитрий. С трудом, словно неутомимый плуг смерда лесную крепь, осиливал ум тяжелые, неподатливые мысли:

«Эх, новгородцы, новгородцы!.. Сколь беды делу русскому от неискоренимой вашей вольности! Невместно вам под рукою державной ходить. А почто? Ни княжьей и ни иной чьей власти над собою не хотите? Когда ж уразумеете, вечники непокорные, что не может тако быти! Не государю московскому, так хану татарскому, князю литовскому, магистру немецкому али королю свойскому придется тебе, Господин Великий Новгород, выю свою подставить! Дак не лучше ли под русским ярмом ходить, чем иноземцу кланяться! Видит бог, не корысти для сбираю яз круг Москвы землю русскую. На силу татарскую токмо единая сила Руси надобна! Покуда ж своевольничают вечники, покуда пример недобрый иным княжествам являют, трудно вершить задуманное. Того гляди, Русь опять на уделы рассыплется. И попирует ужо тогда Мамай, а Новгород на заедки оставит!»

Дмитрий гневно заходил по шатру.

«И яз виноват был днесь – попустил горлопанам на приступ идти. Они кашу заварили, а полку московскому расхлебывать пришлося. Которые ратники, да и сам воевода не досыти – досмерти вкусили каши той. Прискорбно сие.

А за набеги ушкуйничьи кто платит? Чьи грады и селища за них Орда жжет? Мыслил на доброе дело разбойных удальцов подвигнуть, ан выворотень Вельяминов помешал. А ежели учинят опять ушкуйники непотребство какое, не будет им пощады!»

И не ведал еще, раздумывая о том, князь, что створили уже разбой, доселе неслыханный, новгородские душегубы…

Назавтра утро выдалось свежее, предосеннее, и заря зябко поеживалась, входя в Волгу. И будто свежестью той смахнуло душные ночные думы. Бодро взялся Дмитрий за бесконечные дневные дела. С заутрени стучали по его слову плотники, укрепляя осадную горожу, ушли за Волгу новые рати в помочь стоящему там ярославскому полку. Крепко обложен в своей столице Михайло, и некуда ему податься – рано ли, поздно ли, а придется крест целовать на мирном докончании. Ой и покривится гордец тверской от того поцелуя, а паче того от слов перемирной грамоты!

– Зачти‑ка еще раз тое место. Обмыслить хочу: добро ли писано. – Дмитрий, стряхнув задумчивость, оборотился к дьяку.

«А пойдут на нас татарове или на тебе, битися нам и тобе с единого всем противу их. Или мы пойдем на них, и тобе с нами с одного пойти на них. А пойдут на нас Литва или на смоленского на князя на великого или на кого на нашу братью на князей, нам ся их боронити, а тобе с нами всим с единого».

– С Батыгиных времен не было меж князьями таковых писаний, государь! Токмо боязно – не спознали бы в Орде. – Дьяк Внук восхищенными глазами глядел на князя.

– А пущай знают – сильна ныне Русь! Девятнадцать князей на мой зов пришли, а на татар и больше будет! На такую мощь новый Батыга нужен, а Орда ныне не та.

– А и Михайле Тверскому опосля такой грамоты деватися некуда станет!

– То верно. Довеку ему охоту шляться к Ольгерду да к Мамаю отобьем!

Дмитрий нахмурился:

– А о переметчике Вельяминове особо надо в грамоте отписать!

– Прости, государь. Дело неотложное! – вошедший в шатер Бренко говорил запыхавшись, будто спешил откуда. Остоялся, заговорил ровнее:

– Наместник Плещеев с Костромы пригнал. Сказывает, город на щит взят и пограблен дочиста!

– Татары?

– Кабы так… Да пущай он сам обскажет.

Бренко вышел и вернулся с вельми чревастым, изрядно лысым уже боярином. Тот, едва переступив порог шатра, рухнул на колени:

– Помилуй, батюшка-государь! Грех на мне.

– Встань, боярин. О каком грехе речешь?

– Грешен, вотчину твою не оборонил от разбойников новогородских. Сплыли они по Костроме во множестве ушкуев, и вышел яз навстречь им с дружиною и горожанами. И бились мы, и посекли уж было татей, да набежала сразу новая ватага тех ушкуйников, и не устояли верные слуги твои.

– То поглядим еще – верные али нет! Что далее створилось?

– И зорили, и пакостили окаянные в Костроме. И казну, и рухлядь, и припас всякий пограбили да потратили, и домы многие спалили. Паче того, полону набрали, баб, девок, детишек в Булгар повезли продавать. Атаманы же у них – Прокоп и Смолнянин.

Дмитрий слушал, сурово сдвинув брови к переносью. Вернулись давешние мысли.

«Что ж, господа ушкуйники, сами вы себе судьбу лютую выбрали! Яко аукнется, тако и откликнется».

Дмитрий встал, вымолвил твердо:

– Ныне ушли грабители из руки моей. А пойдут назад, велю разбойников тех имать и казнить мечом без жалости, яко татей и душегубов!