Текст книги "Красный Лог"

Ивана спасала профессия и его новое увлечение, ему удалось сберечь в себе душевные качества и человеческую совесть, однако отпечаток искореженных лет оставил свой след на долгие годы вперед.

Наконец, ему удалось устроиться в Дом культуры в рабочем поселке Кедровый художником, те зарплата была небольшая, но регулярная: аванс – получка. Но был еще постоянный приработок – наглядная агитация для учреждений и организаций, которые рассчитывались за исполнение заказа популярной в те времена «жидкой валютой», что вполне устраивало обе стороны. Иван писал плакаты, транспаранты, портреты вождей мирового пролетариата, социалистические обязательства и всевозможные партийные воззвания, призывы и обращения к народу, при этом нередко уходил в запой, и тогда заказы сиротливо и подолгу ожидали руки художника, который с горечью понимал на что приходится растрачивать талант художника… в Доме культуры работала молодой специалист, руководитель хора Анисина Римма, которая, как оказалось, была землячкой Ивану: он поведал ей историю о родителях, и она прониклась сочувствием к художнику, затем списалась со своими родственниками. Через несколько месяцев она получила письмо, где сообщалось, что семья пенсионеров Антоновых проживает по прежнему адресу во здравии и благополучии и никуда не выезжала; у Ивана вновь затеплилась надежда. Наступило время летних отпусков, и Римма засобиралась ехать в родительский дом, в тот самый город П. ск, где обещала передать весточку родителям Ивана. Бедолага всю ночь просидел над листами бумаги, прикуривая одну сигарету от другой, но так и не написал письма, его судьба, прожитые им безрадостные, тусклые годы не смогли втиснуться в тетрадный листок, не захотели видимо; он так и не нашел нужных слов. Утром бережно упаковал свое детище – любимую тройку – принес Римме и доверительно поведал историю ее создания:

– Скажите родителям, что жив-здоров, чего и им желаю, а письма не будет, только кони, может быть, черкнут мне пару строк? – он вышел и аккуратно притворил за собой дверь.

Приехав в родной город, она быстро нашла нужный адрес, поднялась на третий этаж и позвонила в дверь. Открыл седой, статный, еще крепкий с виду старик:

– Вы к кому, девушка?

– Я к Антоновым. Это вы? я привезла посылку от сына Ивана, мы работаем вместе, это его просьба. Удивленный, даже обескураженный хозяин предложил гостье пройти на кухню, где она поставила объемную упаковку на стол, развязала бечевку и сказала:

– Эта тройка скакала к Вам в дом много лет, теперь она здесь.

Вошла далеко немолодая, но все еще миловидная и ухоженная, в скромном халате женщина, остановилась, осторожно дотронулась до вздыбленной конской гривы и тихо произнесла:

– Мы думали тебя давно уже нет, Ваня, взяли грех на душу, прости нас…

– Мы здесь причем? Какая наша вина? – раздраженно начал отец, все больше распаляясь:

– Сам испоганил свою жизнь, мы растили его как порядочного человека, а вырос, как оказалось, бандюган… покалечил человека, оклеветал партию, на фронте мы, коммунисты первыми шли под пули врага и гибли первыми, спасли Страну…Он отошел к окну, думая о чем-то своем, близком и памятном, затем уже примиряющим тоном произнес:

– Лучшие, золотые годы проскакали, пронеслись вихрем мимо него, как эта тройка, а он скатился на самое дно общества, опозорил родителей… ну что же, каждый выбирает себе дорогу сам.

Гостья попросила передать сыну хотя бы записку; отец молча удалился в комнату, мать сидела, уставившись то ли на коней, то ли куда-то вдаль, в прошлое, в комнате воцарилась тишина отчуждения. Как же могло произойти, что родители не оставили родному, единственному сыну шанса вернуться в родной дом, где он родился и прожил свои лучшие юные годы, у которого не было более родных людей, чем они? Как же они не смогли понять, что посылку он отправил, как знак покаяния и просьбы о прощении за содеянное им в молодости? Как могли образованные, интеллигентные люди так очерстветь, забыть христианские заповеди о гордыне, равнодушии и сострадании к слабому, нуждающемуся в помощи? «Блудного сына» не впустили в дом, отвергли и обрекли на вечное скитание, изгнание, – родители поступили не по-христиански; партийные догмы и мораль застили их сознание и закрыли их сердца, всю свою жизнь они признавали и молились своим богам, где не нашлось места милосердию и любви к ближнему. Она поняла, что письма не будет, поспешно попрощавшись вышла и торопливо спустилась по ступеням лестницы в обшарпанном подъезде, где когда-то белобрысый смышленый пионер, будущий художник Ваня Антонов шустро преодолевал пролеты этих этажей, торопясь то в школу, то в студию изобразительного искусства… Счастливые родители, глядя на своего единственного, долгожданного сына, твердо верили, что его ждет прекрасное будущее, и они непременно будут им гордиться.

Кони

Вечером в кабинете директора Краевого драматического театра им. А Н. Островского Георгия Андреевича Баумана раздался звонок: секретарь начальника Управления культуры приглашала завтра к девяти утра на совещание. Директор откровенно не любил ходить по начальству, заседать, голосовать, решать и прочее… Слишком много важных ежедневных дел и забот обрушилось на него – на должность директора он был назначен недавно и достался театр ему в запущенном, во всех смыслах, состоянии. Каждый день приносил все новые проблемы: короткое замыкание электросети или прорыв водопровода, течи в дырявой кровле или вышедший из строя автомобиль, отсутствие современной рекламы и востребованных кассовых спектаклей, дефицит кадров… На решение хозяйственно-организационных и творческих проблем требовались и большие средства и время… а тут – опять совещание, которое вряд ли могло улучшить состояние театра, но отнять драгоценное время – могло.

Начальник Управления Владимир Владимирович Белин был опытный аппаратчик, много лет работал в сфере культуры, знал людей и толково занимался расстановкой кадров. Разговор он начал в неторопливой манере:

– Ты ведь хочешь отремонтировать театр?

Директор настороженно задал встречный вопрос:

– Неужели выделили деньги? Он знал о дефиците средств краевого бюджета, сложном положении промышленных предприятий, не выполняющих налоговые отчисления, – это было время разгула перестройки, а точнее ее кульминация.

– У меня есть некоторые соображения, которые, надеюсь, заинтересуют театр, – продолжал чиновник – Приближается юбилей образования края, который наше руководство намеренно широко отмечать, где основная нагрузка ляжет на учреждения культуры и искусства: заседания, конференции, встречи, концерты на предприятиях, учреждениях образования и культуры – это само собой. А вот, где пройдет торжественная часть с награждениями и праздничный концерт?

– Логика подсказывает, что скорее всего в филармонии, а мы лишь участники концерта – высказал соображение директор.

– Логика тебя сейчас подводит – продолжал он. – У филармонии нет острой необходимости в ремонте, а в драмтеатре есть, – твои служебные и докладные мы изучаем внимательно. Но для того, чтобы в администрации было принято решение о выделении средств, надо торжественную часть проводить у тебя и к дню празднования подготовить премьеру, на которую будут приглашены руководство края, депутатский корпус, представители министерств и соседних регионов, – нужен широкий положительный резонанс. А для этого нужна пьеса на «местном материале», из истории края и пьеса такая есть, причем ее автор – наш земляк и уроженец края, бывший шахтер Юрий Мирошниченко.

– Осталось определиться с кандидатурой режиссера и можно приступать к постановке, – добавил недоверчиво директор, понимая, что речь идет о конъюнктурном подходе к творческому процессу; его всегда настораживала производственная тематика с ее «ходульными» героями, ложными конфликтами и надуманным пафосом.

– Надо найти и прочитать пьесу, а уж потом определяться, – уклончиво добавил он, попрощался и вышел несколько растерянным и озадаченным…

– Мы не знаменитый Московский Художественный театр, который поставил масштабный спектакль «Сталевары», тягаться с ними пустое дело, затея может обернуться неудачей и даже провалом, а тогда ни ремонта, ни… не будет! Но действовать начал, нашел пьесу и прочитал. При всех литературных и стилистических издержках, повествовательных монологах и диалогах был выстроен острый событийный сюжет из беспросветной шахтерской жизни, их тяжелой людской доли, где профессиональный смертельный риск работы и их загульно-скандальные выходки были частью повседневной жизни.

Но «зацепили» директора, прежде всего, персонажи с цельными характерами способными на жертвенность ради жизни ближнего – люди мужественные, скромные и не приметные, каких много вокруг Это они держат на плечах твердь земную, они решают исход великих битв, они дарят нам тепло и свет, они – стержень нашего бытия.

Для постановки спектакля по столь необычной пьесе требовался опытный, лучше местный режиссер – приглашенный «гастролер» вряд ли справится! Директор знал Виталия Губенко, бывшего главного режиссера одного из драмтеатров края, как крепкого, надежного «профи» и предложил ему взяться за постановку, тот попросил для прочтения пьесу. Вскоре состоялась их встреча, где режиссер, воодушевленный этой драматической историей, энергично, эмоционально излагал свое отношение к пьесе, ее героям, их судьбам, он дал согласие на постановку. Работа началась со сбора труппы и чтения пьесы. Артисты восприняли пьесу очень настороженно: иначе и не могло быть, ведь они привыкли играть классику с ее высокой патетикой, роскошными костюмами и философскими размышлениями, а здесь бытовая история из жизни шахтеров, да еще с участием живых лошадей.

– Животные будут ходить по сцене, ржать и прочее, это какой-то абсурд, сюрреализм, рассуждали старейшины труппы, ревностно охранявшие свои привычные представления о театре, взгляды и театральные штампы. Их опасения и внутренние страхи были понятны, шахта была для них закрытой темой, пугающим объектом и явлением почти космического порядка, только в «преисподне».

Объективности ради следует сказать, что русский и советский театр за многие годы развития чего только не видел, с какими проявлениями бурных режиссерских фантазий не сталкивался; то на сцену выезжала пулеметная тачанка, запряженная тройкой лошадей, то в пруду на сцене плавали живые утки, то сцена превращалась в подобие канала, где актеры играли по колено в воде, играли в песке, в опилках, в соломе, сцену поливали дождем, засыпали песком, заваливали грязью… Рядом с актерами на сцене играли собаки, кошки, разные пернатые – всего не перечесть!

В театре стала распространяться ползучая фронда пессимизма, неверия в успех спектакля, а то и убежденности в его провале.

Конечно же наш режиссер был противником любых проявлений натурализма, или перегибов с любыми измами, он не мыслил себе присутствие лошадей на сцене, но он искал художественный образ, метафору их событийного присутствия в пространстве и времени спектакля. Он стал определять пути сближения упирающихся артистов с материалом, пьесой; для этого в театр пригласили автора на встречу с творческим составом, где драматург очень подробно комментировал сюжетную линию и событийный ряд, подробности шахтерских будней и конфликтов с начальством, которые знал не понаслышке. Затем пригласили бывшего директора шахты Михаила Найдова, уже преклонных лет, но еще крепкого и энергичного кавалера многих орденов, который увлеченно и на удивление подробно вспоминал послевоенные времена, отраженные в пьесе, быт и нравы шахтеров, «секреты» угольного производства и массу разных подробностей, которые могли пригодиться актерам в работе над ролью, образом. Именно этот директор стал прообразом главного героя пьесы «Кони». Но эти встречи, к огорчению режиссера, мало вдохновили, воодушевили труппу, которая ушла в «глухую оборону», хотя внешне не противилась приказу дирекции о назначении каждого на роль в предстоящем спектакле.

Застольные репетиции шли в соответствии с репетиционным графиком, но отношение актеров к пьесе оставалось по прежнему «прохладным». Режиссер понимал, что с таким отношением труппы к творческому процессу положительного результата не добиться, переносить репетиции на сценическую площадку было бессмысленно. Но как же их расшевелить, развернуть лицом и сердцем к героям пьесы, погрузить в материал?

Он принял решение организовать экскурсию в шахту, но как это осуществить практически?.. Идею поддержал директор, позвонил в администрацию города Кольчугино, изложил суть вопроса и просьбу театра в связи с подготовкой премьерного спектакля, посвященного юбилею края. Чиновники проявили живой интерес к просьбе работников искусства и попросили время для решения вопроса. Через несколько часов в театр позвонил директор шахты «Кольчугинская» и предложил поподробнее изложить суть обращения к горнякам.

– Чтобы сыграть пьесу о шахтерах, актерам необходимо увидеть конкретное производство, угольные выработки, скрытые под землей, – мы просили спустить нас в шахту и показать процесс добычи угля.

– В забой мы вас не сможем провести, это опасно для жизни, а вот вспомогательные выработки покажем, если, конечно, вы не испугаетесь… ждем, приезжайте!

Экскурсию на шахту труппа восприняла не без иронии, ведь «небожители» никогда не спускались в «преисполню», хотя идея будоражила их любопытство и некоторый профессиональный интерес. Утром сели в театральный автобус и через пару часов пути веселая компания подъехала к комбинату шахты «Кольчугинская», где их встретили директор и главный инженер. Хозяева поведали гостям некоторые факты из истории шахты; это одно из старейших предприятий края с высоким уровнем концентрации взрывоопасного газа – метана, угольные пласты пологие, но есть и крутопадающие, раньше доминировали «ручные» лавы с деревянной крепью кровли забоя, шахтеры рубили уголь кайлом, позднее начали применять отбойные молотки. Высота выработок в угольной лаве составляла от одного до двух метров, люди работали восемь часов не разгибаясь, дышали угольной пылью впоследствии чего многие страдали профессиональными заболеваниями – антракоз и силикоз.

Лошадей в шахте использовали еще до войны, но с появлением электровозов, скребковых и ленточных конвейеров для откатки породы и угля, их вывели из шахты и сдали на бойню – слепые лошади в народном хозяйстве не нужны. Сейчас в шахте в основном механизированные комплексы, ручной труд шахтера почти не применяется, одним словом прогресс!

Затем театральную делегацию переодели в новенькую шахтерскую «робу», на голову надели каски с лампами индивидуального освещения и резиновые сапоги.

– Натуральные марсиане… чудовища, – шутили и нарочито громко смеялись актеры, скрывая волнение, в сопровождении двух инженеров веселая ватага «марсиан» двинулась к клети для спуска в шахту, они стали юморить еще острее, когда услышали от инженера, что предстоит спускаться на глубину триста шестьдесят метров.

Подошли к вертикальному стволу спуска, из недр которого мощный вентилятор натужно выталкивал поток воздуха, струи которого били в лицо, шевелили волосы под каской.

Заслуженный артист Краснов внезапно побледнел, лицо страдальчески вытянулось, глаза потухли:

– Делайте со мной что захотите, но я отказываюсь спускаться… это насилие, я не давал согласия, нет!

Проявление слабости вызвало у коллег новый всплеск веселого оживления, которые явно хорохорились перед шагом в пугающую неизвестность. Инженер нажал кнопку какого-то механизма, раздался резкий звонок, он потянул ручку, и массивная стальная дверь клети распахнулась; один за другим все вошли внутрь, замыкающий инженер затворил двери, опять раздался звонок, и груженая клеть пошла вниз, глухими ударами встречая стыки мощных стальных конструкций ствола: все притихли, многие мысленно просили защиты у Всевышнего.

Клеть поползла вниз, затем рывками остановилась и уперлась в сырое основание ствола: сверху капало и струилось множество ручейков, которые стекались и собирались в зумфе. Над головой висела толща земной тверди более трехсот метров; они гуськом двинулись за инженером куда-то вглубь шахты, поблескивая в полумраке качающимися лучами фонарей, которые выхватывали из темноты покрытые сырой слизью железные арки крепи, какие-то кабели в стальной оплетке, мощные металлические конструкции, стянутые железными хомутами, из-под бухающих и чавкающих сапог лениво выбегали и куда-то исчезали огромные черные крысы, посверкивая красными бусинками глаз. По бесконечной выработке разносилось пугающее завывание мощных вентиляторных двигателей, нагнетающих в чрево шахты свежий воздух, втянутый с поверхности и не дающий метану скапливаться в закутках под сводами старых сбоек, ходков, бремсбергов, штреков… Мимо делегации, обдавая струей захваченного воздуха, с неимоверным грохотом, проносились груженые и порожние составы из четырехтонных вагонеток, которые тянули электропоезда на аккумуляторах.

Направляющий колонны резко свернул вправо, и фонари высветили нависший над головой горизонт кровли. Неимоверный скрежет и грохот работающего скребкового конвейера, тянущего сверкающие черные куски и глыбы угля сливался с воем вентиляции, и вся эта какофония звуков давила своей мощью и вызывала у артистов чувство тревоги, даже страха.

Группа шла и все дальше углублялась в чрево шахты, затем еще один поворот, и грохот остался где-то позади. Они остановились перед входом в темную «дыру» высотой около одного метра – это была старая отработанная ручная лава, но с надежной крепью свода.

– Перед нами выработка длиной около двухсот метров, будем ползти спокойно, не озираясь и не мешая другим… Здесь когда-то шахтеры на карачках кайлом рубили уголь, устанавливали деревянные стойки крепи… иногда лава начинала «ходить», и под жутким давлением стойки ломались как спички, лава садилась и заживо погребала людей. Инженер сделал паузу, оглядел всех и добавил: «Мы должны пройти (подразумевалось проползти) выработку и выйти к наклонному стволу, задача ясна?». Все молча закивали лучами фонарей.

– А теперь делай, как я! – он опустился на четвереньки и двинулся вперед, – все последовали за ним, натужно пыхтя и сопя, с полной верой в «предлагаемые обстоятельства»… Длиннее этого подземного пути никто из актеров никогда в жизни не встречал и не преодолевал. Это было серьезное испытание человеческого духа творческих людей, никогда не спускавшихся ниже оркестровой ямы на сцене театра.

Обратный путь к подъемнику показался гораздо короче, это был путь домой, к свету; клеть поднимала уже молчаливую творческую делегацию; лица у всех были окаменевшие, глаза потухшие, напускная бравада вперемешку с озорными словечками остались глубоко внизу.

С радостью и облегчением сняв с себя шахтерскую амуницию и приняв очищающий душ, делегация направилась к столам с горячим чаем. Управление шахты во главе с директором начали доверительный разговор о судьбе шахты и ее людях, их героическом труде, не заслуженно недооцененном ни правительством, ни обществом. Люди ходят по земле, наслаждаясь и пользуясь благами жизни – светом, теплом, различными видами энергии… мы редко задумываемся какой ценой добываются эти блага, мы и не подозреваем, что в сотнях метров под нами ведется ежедневная схватка с природой, и вырвать у нее это «черное золото» удается дорогой ценой, и часто ценой жизни людей.

Во время беседы режиссер внимательно наблюдал за реакцией артистов на услышанное от горняков: их глаза потеплели, лица стали сосредоточенными, заинтересованными, они эмоционально и бурно реагировали на факты тяжелого горняцкого труда. А когда они услышали названную сумму средней зарплаты шахтера, все были поражены и возмущены, многие не хотели верить, считая это абсурдом и издевательством над людьми.

– Лед тронулся! – подумал режиссер, экскурсия выполнила важнейшую для всех задачу, – они раскрылись и приняли сердцем все увиденное и услышанное, «захват» сердец произошел, теперь они мои союзники в работе над пьесой и спектаклем. Режиссер вернулся домой окрыленным и уверенным в успехе будущего спектакля.

Ежедневные репетиции сопровождались бурными дискуссиями и спорами, все были увлечены общей живой идеей, главной мыслью, которую зритель должен был понять, почувствовать и принять: мы в неоплатном долгу перед вами. Свет и тепло в наших домах – это свет и тепло Ваших сердец. Матерь Божья, помоги им, защити их!

Репетиционный процесс стабилизировался и вошел в рабочий творческий режим, хотя отдельные конфликты с актерами случались, но в пределах творческих отношений – то артист Краснов упрямился выполнять задачи, поставленные режиссером, то артист Ахов не желал закрепить простроенный рисунок мизансцены.

Режиссер и художник спектакля долго думали, как решать сцены, где присутствуют рабочие лошади? Наконец, ими был найден верный сценический образ: вожжи, с помощью которых управляли лошадьми, были протянуты от пола вверх до колосников, они как бы соединяли актеров с этими «божьими тварями», души которых и они сами находились где-то вверху, но в воображении артистов они были живыми существами, с ними общались, живой импульс общений передавался через динамику натяжения и ослабления вожжей.

Сцены общения с животными были искусно дополнены звуками дыхания, фырканья, призывного ржания и топота копыт. Театральная метафора была решена условными сценическими средствами, где кони условные, а общение актеров с ними и детали – безусловны.

Листы календаря стремительно отсчитывали дни и недели, неумолимо приближался важный день для театра. Директор Бауман заранее направил ходатайство – представление в Управление культуры о награждении медалями и грамотами актеров и специалистов цехов, активно участвовавших в подготовке юбилейного спектакля.

Рабочий день директора начался как всегда утром с обхода четырехэтажного здания театра, сначала цокольный этаж, а заканчивал верхним ярусом под кровлей, где находилась штанкетная система и рядом – декоративный цех.

Такие директорские обходы здания вызывали вопросы: зачем сам? Ведь есть специалисты, технический персонал?

Ответ был простой: в театре более сорока лет не было капитального ремонта; коммуникации и электрические сети находились в аварийном состоянии, кровля протекала, вентиляция отсутствовала, поворотный круг на сцене заклинило, технический штат почти отсутствовал. Поэтому он хотел сам всё видеть, давать оценки происходящему и принимать оперативные меры, о таких в народе говорят: «толковый, компетентный руководитель». Руку на пульсе приходилось держать, прежде всего, в связи с предстоящим празднованием юбилея края и премьерой спектакля «Кони». Поэтому живучесть театра, его технические возможности и состояние являлись предметом цепкого внимания и личной заботы руководителя, который пришел в театр ровно год назад, где технические ресурсы изношены на все сто процентов, в составе труппы шестнадцать артистов из сорока пяти по штатному расписанию, десять из них имеют звания Народный и Заслуженный артист России, в репертуаре театра только классика – Достоевский, Шекспир, Пушкин, Горький, Гоголь, Фонвизин, Чехов, Булгаков… казалось бы, уже выше и «круче» некуда! Но вся беда была в том, что казна театра была пуста уже несколько лет подряд, ну не шел зритель смотреть «высокую классику», которую ставил сам художественный руководитель, он же – главный режиссер, он же – директор театра, он же – Народный артист РФ Бенедикт Свистунов. Труппа была самодовольной, пребывала в состоянии ожидания присвоения театру звания «Академический»; на современную или новаторскую драматургию «старейшины» театра и их лидер смотрели свысока, пренебрежительно. Очень быстро вокруг театра сложилась дурная репутация полуживого, полуакадемического театра на катурнах, куда пригласить молодого, талантливого артиста было большой проблемой; все, кто смел «дуть против ветра» незамедлительно были изгнаны, иные сами ушли – бывший «хозяин» правил единолично и жестко.

До премьеры оставалась буквально неделя, все ресурсы театра были направлены на изготовление декораций, костюмов, реквизита. По мере готовности из цехов выносили на сцену детали, части и фрагменты декораций, которые вырастали в солидную по масштабам, объемную конструкцию, она поднималась от планшета сцены к «колосникам» более чем на пять метров. Старожилы не помнили, чтобы в театре когда-либо приходилось выполнять такие внушающие декорации, создающие тревожную атмосферу подземелья шахты, где зловеще мерцали угольные глыбы и пласты антрацита.

Закончив обход, он стремительно направился в свой кабинет и на ходу бросил секретарю:

– «Анечка, пригласите всех зав. цехами и зав. труппой Люсьену Сорокину». Все быстро собрались, и начался стремительный «блицопрос», в ходе которого стало ясно, что количество и уровень проблем и вопросов упираются в фактор возможностей и дефицит времени, всем стало ясно, что театр вползает в режим аврала… Утешало лишь осознание факта о том, что театр никогда не являлся плановым, регламентным производством, где приказами мало чего можно добиться; многое решали межличностные отношения и связи, к примеру, дымовую машину (установка, вырабатывающая и подающая на сцену экологичный белый газ) с большими трудностями взяли в аренду, но где взять исходное сырье – «сухой лед», жидкий азот? Это сырье использовалось для инкубации и консервации семени быков в племсовхозе, а как его достать, не имея личных связей? Вопрос был решен успешно, при этом количество поголовья будущего молодняка ничуть не пострадало, а театр был обеспечен дефицитным сырьем на все премьерные спектакли.

Или – для изготовления одежды сцены и объемных деталей требовалось около тысячи метров грубой тарной ткани, которую вырабатывал единственный в регионе комвольно-суконный комбинат, вдруг закрытый на перепрофилирование… для театра ткань любезно нашлась в запасниках фабрики. Для запуска поворотного круга нужны были специальные ролики, которые выпускали несколько западных фирм, одна из них – в Германии; изготовление и доставка двадцати штук стоила бы несколько десятков тысяч «евро», которых в театре, разумеется, не было. Но по всем техническим параметрам подходили танковые ролики, которые путем переговоров с командованием танкового полка, были доставлены в театр в обмен на культурное обслуживание военнослужащих личного состава части.

Итоги рабочего совещания подводил директор:

– Все ясно, времени в обрез, а проблем не счесть, и премьеру переносить нельзя – это дата празднования юбилея, назад дороги нет… очевидно, что все специалисты цехов работают творчески, изобретательно, но тем не менее, график подготовки спектакля срывается, я прошу все технические цеха, всех работников перейти на внеурочный режим работы, другого выхода нет.

Все участники совещания отнеслись с пониманием и поддержали предложение директора, и только заведующая труппой Люсьена Сорокина была не вполне согласна с решением собрания:

– По трудовому законодательству переработки должны оплачиваться в двойном размере, – вкрадчиво и наивно прошелестела она. Формально она была права, но финансовое положение театра в то время было сложным, и это не могли не знать артисты. Все прекрасно видели, как директор целый год предпринимает организационно-творческие усилия, чтобы наполнить зрительный зал, вернуть доверие зрителей, вытащить театр из режима «бедности»: приглашает молодых режиссеров, формирует труппу, комплектует технические службы и цеха. Он не стал взывать к морально-нравственным нормам и коротко резюмировал:

– Все переработки артистам будут компенсированы, и подумав, добавил:

– И цеха тоже хотят доплаты? Цеха дружно промолчали, затем все вышли.

Он жадно затянулся сигаретой, курить он стал неимоверно много в последний год, две пачки в день стало нормой. Он попросил секретаря сделать кофе и сев в кресло, стал листать «еженедельник», корректируя плановые записи, срочные и очень срочные на сегодняшний день с учетом проблем, обнаруженных в ходе планерки. Он устал за этот год, борьба за выживание театра вымотала, он осунулся, под глазами легли темные круги, рабочий день начинался в восемь утра, заканчивался после десяти вечера. Аппетита не было, забыл про завтраки-обеды, уничтожал десятки чашек кофе и только поздно вечером садился дома за стол. В глазах появился необычный лихорадочный блеск, отражающий его внутреннее состояние убежденности, упрямства и азарта; трудностей он не избегал, не боялся, они были спутниками по жизни, он все время жил в режиме преодоления. «Кто хочет работать – ищет повод, кто не хочет – ищет причину» – это вполне про него.

Раздался стук в дверь, вошел режиссер – Виталий Губенко, протянул в рукопожатии свою сухую, крепкую ладонь, затем устроился в кресле напротив и достал портсигар, наполненный любимыми папиросами «Беломор». Не спеша закурил, вкусно затянулся и медленно выпустил струю голубоватого дыма. Директору нравилась его неспешная основательность поведения, манера говорить, трезвые и взвешенные суждения и мысли, но за внешним меланхолизмом скрывался сильный внутренний темперамент и твердый характер. Ему перевалило за шестьдесят, но глядя на этого подтянутого, элегантного, с седоватой шевелюрой и стриженными усиками, в неизменной классической шляпе джентльмена, больше пятидесяти никак не дашь.

Ученик знаменитого режиссера героя Социалистического труда, Народного артиста СССР, главного режиссера Академического театра драмы им. Маяковского, профессора Андрея Гончарова, он исповедовал традиции русского театра «переживания» и искренне верил в свою миссию продолжателя этих традиций во всех периферийных театрах, где довелось служить, а повидал он их немало, в том числе в качестве главного режиссера, в последнее время он отошел от театра, как бы «выгорел», устал и стал писать пьесы, иногда, по приглашению, ставил спектакли. Но чем бы не был занят, он всегда яростно отстаивал традиции актерской школы К.С. Станиславского, высокую сценическую культуру и терпеть не мог театральную скабрезность и ханжество в любых проявлениях, актерскую «звезданутость» и ничем не оправданную непредсказуемость поведения артистов. «Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей» – эти строки великого Некрасова стали близки к сути мировоззрения и профессиональных ценностей режиссера.

До начала репетиции оставалось минут десять, и они коротко коснулись текущих вопросов; не смогли запустить дымовую завесу, нет цветных фильтров, часто перегорают прожекторные лампы, пожарники требуют произвести пропитку деревянных декораций и одежды сцены, иначе грозят запретить премьеру, артисты бойкотируют шахтерскую прозодежду, а точнее «робу», ссылаясь на то, что ткань грубая, как брезент, сковывает движения – и это было правдой… Актеры привыкли носить фраки, сюртуки, жилеты, плащи и цилиндры, камзолы, а тут брезентуха, да еще шахтерские каски на голове, одним словом, очередное преодоление амбиций и нежелательные трения, в дверь заглянула Анечка: