Текст книги "Красный Лог"

– Извините, Виталий Викторович, в приемной зав. труппой, актеры в костюмах на сцене ждут вас к началу репетиции.

Режиссер заспешил следом за ней в дверь и выходя обещал обязательно зайти после репетиции.

Директор знал, что когда начинаются прогонные репетиции с их техническими паузами, бесконечными командами режиссера «Стоп»! повторениями текстов ролей на фоне общей нервозности и неразберихи, никто не мог знать время ее окончания.

Электронные часы в кабинете бесшумно подергивали секундную стрелку и показывали одиннадцать часов двадцать минут.

– Раньше пятнадцати часов все равно не закончат, – подумал директор и нажал клавишу селектора!

– Анечка, вызови водителя, я в гараж.

Не спеша оделся, спустился к служебному выходу, подъехала расхристанная черная «Волга», и он поехал; вчера там случилось короткое замыкание, к счастью без последствий. Но два года назад в здании театра произошло замыкание с последствиями – полностью выгорело помещение малой сцены, откуда было вывезено несколько грузовиков черных головешек и прокопченной штукатурки, а запах гари стоял до сих пор. В гараже электрик разматывал бухту двухжильного провода, собираясь протянуть линию взамен оплавленного участка, рядом толклись водители, охранники – все помогали советами, что-то подавали, уносили… в гараже стояли грузовые автомобили, автобусы и легковые, всего восемь единиц.

– Пронесло – мелькнуло в голове директора, и по его спине пробежал холодок, – надо менять электрику по всему зданию, вся «на скрутках», не дай Бог…

На вахте раздался звонок, охранник взял трубку, послушал и позвал директора:

– Я слушаю, Анечка…

– Вас ждет зав. труппой, у них ЧП… она принесла заявление от заслуженного артиста Василия Ахова

– Заявление о чем? – уточнил директор.

– Прошу уволить по собственному желанию, в связи с разногласиями с режиссером, – зачитала текст секретарь.

– Примите заявление, зарегистрируйте, подготовьте приказ на увольнение, скоро вернусь! – сдержанно отчеканил он и яростно вонзил трубку в многострадальный аппарат.

– Заявление за неделю до премьеры… это шантаж и провокация, стучало в его висках, – хочет взять за я…. думает, что будут уговаривать…

Тут-же всплыл недавний разговор с Аховым, когда тот стал просить присвоения звания «Народный» в связи с пятидесятилетним юбилеем. Это был тяжелый диалог; напоминающий известных китайца с малайцем. Аргументы артиста были просты и вполне логичны на уровне обывательского восприятия:

– Мне пятьдесят, в театре работаю двадцать пять лет, не пью, хороший семьянин, в театре работает и мой сын, так сказать династия.

Директор, зная непредсказуемый характер артиста вступил в диалог:

– Театр хорошо знает Ваши предшествующие заслуги, помнит сыгранные роли, общественные нагрузки по линии комсомола, профкома, но звание Народный артист России присваивается не за выслугу лет, а за конкретные творческие достижения последних пяти лет, получивших признание общественности, как в крае, так и в регионе, давайте перечислим роли, творческие удачи и хвалебные рецензии или отзывы прессы о Вашей деятельности… Даже, если театр попытается протолкнуть Вашу кандидатуру, без рецензий, статей, отзывов прессы, документы завернут краевые или федеральные инстанции, – нам всем не нужен такой конфуз, а может, и скандал.

Артист побледнел, лицо его приняло страдальческое выражение, но глубоко посаженные глаза буравили собеседника; он резко встал, выпрямил спину и рубанул:

– Всё ясно, не хотите мне дать звания… Ну, что же, буду действовать самостоятельно!

Тяжелыми шагами «Командора» он устремился из кабинета, картинно распахивая все двери на пути, как бы демонстрируя, что он не сломлен и готов продолжать справедливую битву.

Водитель гнал машину в сторону театра, директор, сохраняя невозмутимость, пытался просчитать мотивы поведения «бунтовщика» и вычислил, что это не «игра на публику» (битва остроголового с тупоголовым) и не эмоциональный срыв актера, а это расчетливый выпад против… – Не торопись, скоро узнаем ответ сей мерзкой шарады, – произнес он почти вслух.

В приемной его уже ждали режиссер и зав. труппой. На ходу он потребовал занести поступившее заявление и пригласил Губенко:

– Рассказывай всё, как есть, включая личный мотив неприязни между вами.

– Все произошло так неожиданно, что я толком до сих пор не понял. Прогнали без остановки две сцены, я сделал короткие коррективы по мизанцсценам для Ахова и мы продолжили, но артист опять нарушал рисунок роли, выходил на первый план, не считаясь с партнерами, я остановил прогон и потребовал выполнения линии сквозного действия, ничего личного, только не ломать мизансцены, а он «взвился» и ушел со сцены: актеры в курилке «гудят», цеха ушли на обед, прогон сорван, – тяжело выдохнул режиссер, при этом нервно крутил в руках свой портсигар, выковыривая желанную «беломорину».

У директора не было никаких сомнений в его искренности, затем по селектору он пригласил зав. труппой.

– Расскажите, пожалуйста, о ситуации во время репетиции.

Она была явно встревожена, даже напугана, лихорадочно просчитывала, чем эта история может закончиться и для нее тоже:

– Василь Василевич не совсем здоров сегодня, наверное, занервничал… он только сказал, что имеет собственное мнение, как играть эту сцену и сдал роль помощнику режиссера. Она лукавила, выгораживая соратника по сцене, – роль он швырнул в кулисы и матюгнулся.

– А вы не считаете, что это демарш и брошенный театру вызов? Затем обратился к режиссеру:

– Вы сможете вместо ушедшего ввести нового артиста на роль?

– в принципе это возможно, это ведь не роль Короля Лира, театр сталкивался и с подобным, но практически – вряд ли, весь мужской состав театра занят в спектакле. Если только пригласить актера со стороны…

– Вот, видите, выход найден.

В кабинете зависла напряженная тишина, ее нарушил хозяин кабинета, – он нажал кнопку селектора:

– Анечка, пусть войдет Василий Васильевич.

Тот вошел, степенно обвел цепким взглядом присутствующих, не спеша сел на ближайший стул, закинул ногу на ногу, и его взгляд уперся в директора, – опять зависла пауза.

– Уважаемый Василий Васильевич, в дирекцию поступило от Вашего имени заявление об увольнении, я ничего не путаю?

– Все верно, – ответил он поставленным, низким басом.

– Вы сами писали заявление, все обдумали?

– Да, я так решил! – отчеканил он без тени сомнения.

Ну, что же? Раз так решили, значит, Вам виднее, мешать не стану. Анечка, занесите приказ на увольнение, я подпишу.

Секретарь внесла заявление, положила перед начальством, быстро стрельнула глазами по присутствующим, но внешне ничего не предвещало неожиданной развязки, – она осторожно вышла.

Ахов, мертвецки бледный, сидел, сросшись со стулом, бессмысленно таращил глаза на зав. труппой, видимо, рассчитывая на поддержку… Затем вскочил, при этом уронил стул, поставил его на место и сел.

– Вы не правильно меня поняли, я не хотел, то есть я хотел возразить режиссеру он неправильно трактует меня…

Опять пауза и тишина, которую нарушил директор:

– Мы все поняли правильно, Вы хотели взять дирекцию за горло, рассчитывали, что мы дрогнем, а Вы выставите свои условия, чего же вы добиваетесь, говорите, нам хочется знать!

Вдруг Ахов медленно сполз со стула и встал на колени, руки повисли плетьми, губы дрожали:

– Я не хотел, не думал, что так выйдет… я люблю театр, а Вы меня гоните, верните заявление, я его порву, – его глаза были наполнены слезами, они текли по щекам.

– Клянусь, беспрекословно буду повиноваться режиссеру, все сделаю, как надо, профессионально, верните заявление, – умолял он.

– Прекратите эту истерику и встаньте с колен, Вас никто не оскорбил и пока не выгнал, это Вы хотели… он осекся и протянул ему лист:

– Возьмите, второго раза не будет, извинитесь перед режиссером и коллегами за свою «выходку».

Ахов торопливо разорвал свое заявление, скомкал и затолкал в карман пиджака, затем прильнул к режиссеру и скороговоркой, вполголоса стал источать слова раскаяния…

Могучий Зевс добровольно низверг себя.

Этот фактурный актер сразу стал как-то ниже ростом и уже в плечах, улетучилась горделивая осанка, в голосе исчез металл и появились теплые интонации, сейчас он напоминал одного из персонажей пьесы Островского. Его поступок, по сути предательский по отношению к коллективу, выглядел омерзительно, прежде всего потому, что еще недавно он был сам директором этого театра, правда недолго, – коллектив выразил ему недоверие за его скандальный характер и постоянные конфликты. Все были довольны неожиданно оптимистичной, общепримиряющей развязкой, и только у директора осталось нехорошее внутреннее чувство, как будто наелся дерьма, его «чуйка» подсказывала – «Не верь!»

В это время в театре воцарилась напряженная полутишина; коллектив «рассосался» по углам, гримеркам, курилкам, все горячо с оглядкой обсуждали случившееся и гадали – кто кого прищучит? Сторонникам Ахова нужна была победа, как самоцель, как факт, пусть временной, но выигранной битвы над предержащей власть администрацией. Сторонники дирекции, коих было меньше, считали, что подобные выходки коллег могут серьезно навредить процессу подготовки и выпуску премьерного спектакля или даже сорвать премьеру – «лучше уж худой мир, чем добрая ссора».

Довольный Ахов, счастливая Сорокина и сдержанный Губенко спустились на сцену; пом. режиссера дала три звонка к ряду, и труппа мгновенно собралась. Ахов «надел» сосредоточенно-задумчивое лицо и глазами искал кого-то по сцене, затем, увидев пом. режиссера, встрепенулся:

– Милочка, любезная, подайте мне роль.

Василий Васильевич, Вы хотели что-то сказать коллективу… – напомнил режиссер.

– Я? Нет… Ах, да…а…а…произошло некое недоразумение… короче, я отозвал заявление, будем работать!

Режиссер, как опытный театрал, повидавший немало всевозможных межличностных коллизий, интриг и «баталий», знавший их негативные последствия, счел нужным сохранить непроницаемость к очередной уловке артиста и объявил готовность к началу прогона.

Театр вступил в самую важную, даже решающую фазу – объединение всех творческих, организационных сил и возможностей, когда на второй план отодвигаются конфликты и разногласия, всех объединяет чувство ответственности перед театром и зрителем, когда вдруг все остро ощущают важную роль режиссера и нехватку времени. Режиссер, изредка заглядывая в кабинет директора, перекурить – переговорить, мало касался творческой составляющей предстоящей премьеры, все больше на организационные, технические темы; любой режиссер всегда крайне суеверен и избегает оценок и прогнозов. Претензий к Ахову он уже не имел и даже был удовлетворен его работой, который безукоризненно выполнял все актерские задачи.

Неожиданно быстро ворвался в жизнь театра день премьеры, день, когда ни режиссеры, ни художники уже ничего не могут изменить, – судьба спектакля безраздельно и всецело принадлежит артистам, спектакль в их руках, с утра все участники постановочной группы были на своих местах; одни уточняли световую партитуру, создавая мрачную, даже пугающую атмосферу подземных горных выработок, другие – музыкально-шумовое оформление, те сплетены и треск деревянной крепи забоя, и тревожное ржание тягловых коней, ослепших за годы работы в темных подземельях, и глухие удары смещения угольных пластов, и лирическая светлая музыка – это лейтмотив сюжета спектакля.

Одетые в шахтерские спецовки, защитные каски с лампами освещения на голове, в сапогах по мрачной сцене, то медленно, то в перебежку двигались артисты, напоминающие загадочные существа – они уточняли мизансцены, вполголоса повторяли тексты ролей (монологи-диалоги) и еще какие-то, только им известные действия.

Наконец, в зале и за кулисами прозвенел третий звонок, погас свет, зазвучала музыка, пошел занавес, и зрители буквально были поражены: угольная выработка шахты, окутанная серым дымом, как бы разрезанная фронтально, всей своей мрачной и пугающей мощью давила на зрителей. Зал был заполнен ветеранами-шахтерами, которые сами испытали тяжелый, с риском для жизни, горняцкий труд, они хорошо запомнили те послевоенные полуголодные годы, безжалостно сожравшие их молодость, здоровье, а часто и жизни.

Сюжет развивающихся событий спектакля вновь возвращал их память к тем временам, когда лошадь была незаменимым живым средством транспортировки угля и породы, таскала в коробах-волокушах многие годы тяжкий груз, при этом старея, теряя зрение, выбиваясь из сил, умирала в подземелье. Она была первейшим другом шахтеру, членом его бригады, а он ежедневно изнурял ее и под уздцы вел к неуклонной гибели. Труд шахтера был таким же безрадостным и беспросветным, планы выработки, добычи на человека были запредельны, изнуряли людей и превращали их, по сути, в такую же тягловую скотину, над которой верховодили бригадиры, по сути, «вертухаи» решальщики судеб и жизней бесправных людей.

Многие из сидящих в зрительном зале шахтеров-ветеранов не понаслышке знали, что такое «трудармия»; трудовая повинность налагалась на власовцев, бандеровцев, немцев с Поволжья, узбеков, казахов, киргизов, жен немецких генералов из Крыма, которых привозили в товарных «скотских» вагонах, больных, истощенных голом и холодом, выдавали спецномера, распределяли по шахтерским бригадам и под конвоем водили из дощатых бараков, окруженных колючей проволокой, на работу в шахту. Многим из них едва исполнилось шестнадцать, субтильные пацаны здесь были и молоденькие девчата, и беременные женщины, которым давали непосильный план, рабочие тяжелые «наряды»: для мужчин была норма – перекидать шуфельной лопатой до сорока тонн породы или угля за смену, для женщин – нести на плечах брезентовую сумку весом более сорока килограмм и разбрасывать на стенки выработок сланцевый порошок, нейтрализующий скопление взрывоопасного газа – «сланцевать».

Начальники участков с замашками тюремных «вертухаев» не церемонились ни с кем и наказывали по своему усмотрению: урезали хлебные пайки с четырехсот до двухсот граммов в сутки, что было гибельно для человека, жестоко избивали и калечили шахтеров, напившись допьяна, использовали женщин для своих плотских утех, избивали лошадей, которые отказывались тянуть семь вагонов угля вместо пяти. Если хотели кого-то погубить из числа спецпереселенцев, тогда подсовывали в робу спички, затем делали «шмон» и по обвинению в «организации диверсии на шахте» давали тюремный срок.

А взрывы и впрямь на шахте случались нередко, бывало гибла целая смена; в эпицентре взрыва температура достигала более тысячи градусов, где оплавлялось железо, ударная волна бывала такой чудовищной силы, что скручивала стальные швеллера и тавровые балки как проволоку, рейштаки мяло как консервные банки, а на поверхности, в рабочих поселках разлетались все оконные рамы. Но самым страшным бывало утро следующего дня, когда женщины в черных платках с детьми на руках и прицепившимися к материнским подолам, скапливались около клетевого ствола и напряженно ждали, когда на гора начнут выдавать в брезентовых мешках обгоревшие человеческие головешки, иногда несколько десятков, и тогда над поселком поднимался пронзительный вопль и вой, подхваченный всеми дворовыми собаками округи… Редко кого можно было опознать, рыли огромную траншею, складывали мешки аккуратно рядками, – вот тебе и братская могила, трудились плечом к плечу и коренные жители, и спецпереселенцы разных кровей, теперь легли все рядом, «пусть земля им будет пухом». Погибших лошадей хоронили в отдельной яме.

События спектакля стремительно развивались, все сильнее захватывая зрителей; в зале воцарилась напряденная тишина; людская память надолго сохранила и тяжелые и добрые следы тех далеких лет, а сегодня вновь всколыхнула прошлые времена: глаза многих зрителей были полны слез, которые скатывались по глубоким морщинам, и люди не прятали их, – это была светлая печаль и память.

После войны в шахте работало около четырехсот лошадей, в основном низкорослые и слабые «монголки», которые вдвоем тянули не более пятисот килограмм угля. Затем купили четырех орловских рысаков и несколько русских рысистых, сами разводили, выращивали жеребят, затем приучали к упряжке и прочим тягловым шахтерским наукам. Получились красивые и сильные кони разной масти – серые, вороные, гнедые: они легко и быстро двигались и могли везти до тонны груза. Но пришло время и в шахте их осталось всего восемь: Аксакал, Антон, Лодырь, Красавица, Зайчик, Арденн, Ласточка и Стрелка. Директор шахты решил одного оставить при шахте, а остальных продать на аукционе в частные руки, – кого на подсобные работы, других татарам на махан… По случаю вывода из шахты последних лошадей, собрали торжественный митинг с духовым оркестром, все в парадной форме: здесь и пионеры, и представители горкома, райкома, комсомола, гости и родные шахтеров, радио, телевидение. Были изготовлены сувениры из лошадиных подков с памятной гравировкой «В честь вывода из шахты последней лошади». Это событие было кульминацией спектакля, но оно неожиданно для всех закончилось тем, что коногоны сорвали аукцион, – они сами на скопленные деньги выкупили у шахты своих коней, ну не смогли расстаться с верными друзьями.

Спектакль раскручивался по нарастанию в нужном ритме, без технических «накладок»: прошел первый акт, начался второй, но режиссера, забравшегося подальше на бельэтаже что-то определенно настораживало… Он вдруг увидел, что артист Ахов вопреки всем мизансценам, общему рисунку взаимодействия персонажей спектакля, все чаще приближался к авансцене и обращаясь к зрителям, что категорически не вписывалось в строй этого спектакля, зычным голосом «выдавал» текст роли, – на театральном языке это называется «тащить одеяло на себя». Но в финальной сцене он превзошел себя: вышел к краю сцены, развернулся фасадом в зал, нашел глазами губернатора и начал рвать страсти в клочья, все вроде бы по роли, а по сути он чего-то просил, даже умолял высокопоставленного чиновника, при этом глаза его были полны слез, – этим приемом он пользовался успешно ради достижения личной цели. Режиссер все понял и как ошпаренный выскочил в холл, достал портсигар, вернул в карман и стремительно направился к лестнице, ведущей за кулисы. Перед лестницей внезапно остановился, его лихорадило, он ясно осознал, что не в состоянии как-то повлиять на ход спектакля, который благополучно подошел к финалу. Виталия Губенко охватило чувство негодования и одновременно стыда за себя, за артиста, которому поверил и был «вознагражден»; в его многолетней театральной практике такой вопиющий «прокол» случился впервые, он-то знал, как никто другой, что в работе с труппой нельзя расслабляться и поворачиваться «спиной» к артисту, который сзади непременно прыгнет, чтобы «загрызть»: потом будет виниться, рыдать, искренне сожалеть, но уже поздно… одним словом – «сукины дети».

Спектакль закончился под бурные аплодисменты несколько удивленных артистов, которые по-прежнему считали его конъюнктурным и проходным, их зрители долго не отпускали со сцены, со слезами и словами благодарности подносили цветы, какие-то сувениры и предметы рукоделия, – было ясно, что пронзительный спектакль захватил зрительские сердца, это был еще и прорыв актеров к зрителю, в котором так остро нуждался театр, в котором мужественно и честно подготовил спектакль режиссер Губенко. Эта трагедия человеческих судеб, где на сером фоне беспросветного, почти рабского труда, люди со всеми пороками и добродетелями любили, как могли; рожали и воспитывали тоже, как могли; как все – теряли близких, жен и детей; главный герой Швалев рано потерял любимую жену Марию, сына Володьку посадили в тюрьму, затем Швалев погиб от руки собственного сына… Парадокс в том, что эти герои способны любить ближнего и защищать слабого, они хорошие люди, не злые и не черствые, но условия жизни сломали их, гнули-гнули, да и сломали… Судьба. Однако, не все согнулись, есть и те, кто выстоял, кто сохранил человеческое достоинство, не о скоте ли не погиб нравственно. Мария простила всех и дала силы выстоять, свет памяти – это самый животворящий и озаряющий нас свет.

Затем началась торжественная часть, поздравления и речи руководителей администрации, депутатов, гостей, ветеранов. Памятными медалями, Почетными грамотами были награждены шахтеры, ветераны, актеры театра. Губернатор с трибуны выразил слова благодарности театру за такой правдивый и жизненный спектакль, за актерскую самоотдачу, в конце он огласил решение администрации края о выделении значительных средств на реконструкцию театра. Все были счастливы и довольны, особенно директор, который прошел этот нелегкий путь вместе с режиссером рука об руку. «Кони» вывезли тяжелый театральный груз колоссальных проблем к светлому разрешению – ремонту, обновлению, новому этапу в жизни театра!

Последующие годы стали для театра чередой творческих успехов и достижений, фестивалей и наград, финансовым благополучием, присвоением высоких званий, медалей и выделением квартир артистам; театр вернул доверие зрителя, стал центром духовной культуры края. Юбилейную медаль Ахов получил наравне со всеми представленными директором, инсинуация, разыгранная в ходе спектакля, закончилась без последствий, сам автор этой выходки сделал вид, что ничего не произошло, «слишком глубоко проникся моментом и вошел в образ персонажа, так сказать»… взятки-гладки! Звания Народный артист Василий Ахов так и не сумел добиться, хотя пороги различных кабинетов обивал упорно. Ну что же тут скажешь? Всяк разумеет свою судьбу на свой лад, да не всяк человек способен к учению.

Юбилейную медаль режиссеру Виталию Губенко не вручили, сей факт стал для всех неожиданной загадкой, догадки были разные, но правды никто не знал. Разве только Василий Ахов что-то знал… и при этом многозначительно отмалчивался.