Текст книги "Эра Меркурия"

Все старые, традиционные взгляды, усвоенные мною с детства без критики, разлетелись как дым. Мир лежал передо мной простой и ясный, и я сам стоял среди этого мира спокойный и уверенный. Ничего таинственного, пугающего, непонятного в мире для меня не осталось, и я думал, как гетевский Вагнер, что я многое уже знаю и со временем узнаю все… Мне казалось, что никаких прорех в моем миросозерцании нет, что никакие колебания и сомнения более невозможны и что я навсегда приобрел твердую почву под ногами…

Теперь, оглядываясь назад, я вижу, что это было лучшее время моей жизни. Никогда больше я не испытывал так интенсивно того восторга, который дается первым пробуждением мысли и впервые раскрывающейся перед тобой истиной[212]212
  Деятели, 80 (отточие в оригинале). Цитаты из ветеранов кружков взяты из: Mendelsohn, Class Struggle, 38.


[Закрыть].

Благодаря пробудившейся мысли, европейской одежде, хорошему русскому и новому, часто нееврейскому, наставнику еврейские кружковцы и самоучки попадали на “островки свободы” русской радикальной молодежной культуры (где их встречали среди прочих русскоязычные дети прежних мигрантов). “Они говорили со мной как с равным! – писал Абрахам Кахан. – Как будто я был одним из них! Не делая никакого различия между христианами и евреями! В духе истинного равенства и братства!” Главная задача кружков, какую бы разновидность социализма они ни проповедовали, состояла в том, чтобы переделать мир по своему образу и подобию, свергнуть всех отцов и возвестить царство вечной молодости:

Жизнь обрела новый смысл. Наше общество построено на несправедливости, которую можно уничтожить. Все могут быть равными. Все могут быть братьями! Вот так же, как в доме Володьки, – все равны и все братья! Это можно сделать! И сделать это необходимо! Ради такого нового мира все должны быть готовы жертвовать собой.

Я разделил мир на две группы: “они” и “мы”. На “них” я взирал с жалостью и презрением. Каждый мой друг, бывший одним из “них”, представлялся мне существом несчастным. И в то же самое время новая вера пробудила лучшие черты моей натуры, сделала меня более терпимым, позволила мне говорить спокойно, даже когда к сочувствию примешивалось презрение. Мной овладело подобие религиозного экстаза. Я сам себя не узнавал[213]213
  Cahan, The Education, 145–146.


[Закрыть].

Мать Мандельштама тогда тоже жила в Вильне. Ее круг был чуть более литературным и менее революционным, но кто бы заметил разницу?

Все время литературная страда, свечи, рукоплесканья, горящие лица; кольцо поколенья и в середине – алтарь – столик чтеца со стаканом воды. Как летние насекомые под накаленным ламповым стеклом, так все поколенье обугливалось и обжигалось на огне литературных праздников с гирляндами показательных роз, причем сборища носили характер культа и искупительной жертвы за поколенье…

Восьмидесятые годы в Вильне, как их передает мать. Всюду было одно: шестнадцатилетние девочки пробовали читать Стюарта Милля, маячили светлые личности с невыразительными чертами и с густою педалью, замирая на arpeggio, играли на публичных вечерах новые вещи львиного Антона. А в сущности, происходило следующее: интеллигенция с Боклем и Рубинштейном, предводимая светлыми личностями, в священном юродстве, не разбирающем пути, определенно поворотила к самосожженью.

Как высокие просмоленные факелы, горели всенародно народовольцы с Софьей Перовской и Желябовым, а эти все, вся провинциальная Россия и “учащаяся молодежь”, сочувственно тлели, – не должно было остаться ни одного зеленого листика[214]214
  Мандельштам, Сочинения, 2: 16.


[Закрыть].

В 1870-х и 1880-х годах риторика равенства и самопожертвования была по преимуществу христианской. О. В. Аптекман, чей отец был “одним из первых пионеров русского просвещения среди евреев Павлодара”, открыл “народ” в “чудном образе крестьянской девушки” Параши Бухарициной в Псковской губернии в 1874 году:

Я – социалист, а Параша – христианка, но эмоциональная основа у нас была общая; и я готов был на всевозможные жертвы, и она была вся – самопожертвование… И первая моя ученица – Параша, отдавшись моему пониманию Евангелия, сама стала социалисткой. Я был тогда экзальтирован, притом еще и в религиозном отношении: это было сложное и довольно-таки путаное душевное состояние, в котором рядом уживалось реально-социалистическое миросозерцание с евангелически-христианским[215]215
  Деятели, 18–19.


[Закрыть].

Соломон Виттенберг, согласно его ученику М. А. Морейнису, был многообещающим талмудистом, когда в возрасте девяти лет выучил русский язык и уговорил родителей отдать его в Николаевскую гимназию. В августе 1879 года, в ночь перед казнью за попытку покушения на Александра II, Виттенберг написал письмо друзьям (тоже в основном еврейским бунтарям):

Мои друзья, мне, конечно, не хочется умереть, и сказать, что я умираю охотно, было бы с моей стороны ложью. Но это последнее обстоятельство пусть не бросает тени на мою веру и на стойкость моих убеждений; вспомните, что самым высшим примером человеколюбия и самопожертвования был, без сомнения, Спаситель: однако и он молился: “Да минует меня чаша сия”. Следовательно, как я могу не молиться о том же? Тем не менее и я, подобно ему, говорю себе: “Если иначе нельзя, если для того, чтобы восторжествовал социализм, необходимо, чтобы пролилась кровь моя, если переход из настоящего строя в лучший невозможен иначе, как только перешагнувши через наши трупы, то пусть наша кровь проливается; пусть она падает искуплением на пользу человечества; а что наша кровь послужит удобрением для той почвы, на которой взойдет семя социализма, что социализм восторжествует, и восторжествует скоро – это моя вера. Тут опять вспоминаешь слова Спасителя: «Истинно говорю вам, что многие из находящихся здесь не вкусят смерти, как настанет царство небесное», я в этом убежден, как убежден в том, что земля движется. И когда я взойду на эшафот и веревка коснется моей шеи, то последняя моя мысль будет: «И все-таки она движется, никому в мире не остановить ее движения»”[216]216
  Там же, 158. См. также: Haberer, Jews and Revolution, 151–155.


[Закрыть].

В последующие четыре десятилетия прямые ссылки на христианские прецеденты стали менее частыми, образ крестьянской девушки – менее чудным и даже культ Надсона с трудом пережил молодость матери Мандельштама, но огонь самопожертвования продолжал пылать, а сочетание спасения, насилия и Галилея сохраняло свой смысл – пока не застыло в форме марксизма.

Переход от народничества к марксизму подразумевал перенос функции избавителя с русских крестьян на международный пролетариат. Городской ландшафт сменил сельскую пастораль в качестве отражения будущего совершенства, а угловатый рабочий пришел на смену крестьянской девушке (или “округлому” крестьянину) в качестве лучшей половины интеллигента. Могильщиками меркурианства должны были стать не традиционные аполлонийцы, а их незаконнорожденные дети. Сила Марксовых пролетариев заключалась в том, что они были неоспоримо аполлонийскими и потому желанными (сердце для интеллигентской головы, тело для души, стихийность для сознательности), оставаясь при этом столь же неоспоримо меркурианскими и потому современными (безродными, бездомными, всемирными). Ленин превратил марксизм в реальную общественную силу, отправив его обратно к народничеству. Современный социализм был возможен в России благодаря – и в то же время вопреки – ее отсталости.

Грехопадение русского крестьянина открыло новые возможности для еврейских бунтарей. Марксизм (в особенности меньшевистской разновидности) был замечателен тем, что включал “еврейские массы” (которые никак нельзя было отнести к крестьянам) в число спасителей и спасаемых. Бундизм – марксизм, ориентировавшийся на “еврейскую улицу”, – пошел дальше по этому пути, создав смесь социализма с национализмом, которая дала русскоязычной еврейской интеллигенции надежду слиться с еврейским народом и повести его к освобождению посредством либо обучения его русскому языку, либо преобразования идиша в сакральный национальный язык с Шолом-Алейхемом в роли Пушкина. Бунд недолгое время процветал в наименее урбанизированных и русифицированных областях черты оседлости (где привлек секуляризированных евреев, еще не влившихся во всероссийскую молодежную культуру), но в конечном счете не смог соперничать с универсалистским (русским или польским) марксизмом и с основанным на иврите еврейским национализмом. И марксизм, и национализм были немыслимы без государства[217]217
  См.: Brym, The Jewish Intelligentsia; Jonathan Frankel. Prophecy and Politics: Socialism, Nationalism, and the Russian Jews, 1862–1917 (Cambridge: Cambridge University Press, 1981); Yoav Peled. Class and Ethnicity in the Pale: The Political Economy of Jewish Workers’ Nationalism in Late Imperial Russia. New York: St. Martin’s Press, 1989; Tobias, The Jewish Bund. После Октябрьской революции Бунд вместе с другими небольшевистскими партиями был распущен (хотя и продолжал функционировать по польскую сторону новой границы). Иначе говоря, у него не было возможности продемонстрировать свою жизнеспособность – что, впрочем, и было частью проблемы: партия была слишком тесно связана с национализмом меньшинства, чтобы быть убедительно марксистской (особенно при наличии универсалистской, благосклонной к евреям альтернативы), и слишком настоятельно декларировала свою верность марксизму и внетерриториальности, чтобы быть убедительно националистической.


[Закрыть].

Еврейским национализмом, который предложил решение проблемы государственности, был, разумеется, сионизм, обладавший важным дополнительным преимуществом в форме четкого видения аполлонийского еврейства в комплекте с воинской честью и сельской почвенностью. После погромов 1903–1906 годов сионизм преуспел в создании радикальной молодежной культуры, сравнимой с русской по степени сплоченности, аскетизма, мессианизма, преданности насилию и жара самопожертвования. Однако он увлек гораздо меньшее число евреев, и эмиграция в Палестину оставалась незначительной по сравнению с исходом в Америку (который отличался низким уровнем дохода и светской образованности) и в крупные города Российской империи (который – вследствие правительственных установлений и интеллигентских требований – благоприятствовал более состоятельным и образованным евреям). Сионизм апеллировал к юным радикалам, но большинство юных радикалов предпочитало отсутствие “различия между евреем и христианином, дух истинного равенства и братства”.

Со временем предпочтение это лишь набирало силу. Индустриализация и секуляризация вели к усилению русификации, а усиление русификации чаще вело к мировой революции, чем к национализму. Как Хаим Вейцман, сам выпускник пинского реального училища, писал Герцлю в 1903 году,

в Западной Европе широко распространено убеждение, что огромное большинство еврейской молодежи России принадлежит к лагерю сионизма. К сожалению, дело обстоит ровно наоборот. Большая часть современного молодого поколения настроена антисионистски, и не по причине желания ассимилироваться, как в Западной Европе, а вследствие революционных убеждений.

Невозможно подсчитать число и описать характер жертв, которые ежегодно и ежедневно приносятся в России в результате самоотождествления евреев с социал-демократией. Сотни тысяч совсем молодых юношей и девушек томятся в российских тюрьмах или гибнут, физически и духовно, в Сибири. Более 5000 находятся сейчас под надзором полиции, а это подразумевает серьезное поражение в правах. Почти все те, кто преследуется за принадлежность к социал-демократическому движению в России, – евреи, и число их растет с каждым днем. И это необязательно молодые люди пролетарского происхождения, среди них и много выходцев из семей обеспеченных и нередко сионистских. Почти все студенты принадлежат к революционному лагерю, и вряд ли кто-либо из них избежит его конечной участи. Здесь не место для разбора всех тех факторов, политических, общественных и экономических, которые постоянно питают еврейское революционное движение; достаточно сказать, что это движение охватило массы молодых людей, которых иначе как детьми не назовешь.

Например, когда я был в Минске, там было арестовано 200 еврейских социал-демократов, ни одному из которых не было больше 17 лет. Это страшное зрелище, от сионистов Западной Европы явно ускользающее: мы видим, как большая часть нашей молодежи – и никто не назвал бы ее худшей частью – приносит себя в жертву, словно охваченная некой лихорадкой. Мы не будем касаться здесь ужасного воздействия, которое эти массовые жертвоприношения оказывают на соответствующие семьи и общины, а также на состояние еврейской политической жизни вообще. Самым печальным и наиболее прискорбным является то обстоятельство, что, хотя это движение, разворачивающееся в самом лоне еврейства, поглощает огромную часть еврейской энергии и героизма, его отношение к еврейскому национализму есть отношение неприязни, разрастающейся по временам до фанатической ненависти. Дети открыто восстают против своих родителей[218]218
  Chaim Weizmann. The Letters and Papers of Chaim Weizmann, gen. ed. Meyer W. Weisgal, vol. II, series A, November 1902 – August 1903. London: Oxford University Press, 1971, 306–307. Обсуждение трех эмиграций см. в: Nathans, Beyond the Pale, 86. О связи между политическим выбором и “степенью погруженности” в русскую и еврейскую среды, см.: Brym, The Jewish Intelligentsia, 44.


[Закрыть].

Участие евреев в “массовых жертвоприношениях” в России было очень значительным в абсолютном исчислении и намного превосходящим долю евреев в населении страны. Евреи не имели прямого отношения ни к возникновению российского революционного движения, ни к росту студенческого мессианства, ни к выработке доктрины “русского социализма” (от Герцена до Михайловского), но, раз начав вступать в ряды революционной интеллигенции, они делали это с чрезвычайной страстью и во все возрастающем числе. История русского радикализма немыслима вне истории “открытого восстания” еврейских детей против своих родителей.

В 1870-е годы доля евреев среди народников, по-видимому, не превышала 8 %, но среди “ходивших в народ” студентов-чайковцев их было гораздо больше. Согласно Эрику Хабереру,

евреи составляли поразительные 20 процентов всех “чайковцев” (то есть 22 человека из 106), которые определенно были членами или активными сторонниками организаций Санкт-Петербурга, Москвы, Одессы и Киева. Рассмотрение кружков по отдельности показывает, что евреи были хорошо представлены во всех этих городах – 11 процентов в Санкт-Петербурге, 17 в Москве, 20 в Одессе и почти 70 в Киеве. Еще более замечателен тот факт, что среди основателей и руководителей этих кружков были Натансон, Клячко, Чудновский и Аксельрод. Это означает, что 18 процентов евреев-чайковцев (четверо из двадцати двух) принадлежали к категории лидеров[219]219
  Haberer, Jews and Revolution, 94. Кружок в Вильне, во главе которого стоял Арон Зунделевич, почти полностью состоял из студентов раввинской семинарии города. См.: Haberer, Jews and Revolution, 79.


[Закрыть].

В 1880-е годы евреи составляли 17 % всех активистов и 27,3 % активисток партии “Народная воля” и около 15,5 % мужчин и 33,3 % женщин, обвинявшихся на политических процессах. В пиковые годы – 1886–1889 – на долю евреев приходилось от 25 до 30 % всех активистов, а на юге России – от 35 до 40 %. Влиятельная группа Оржиха, Богораза и Штернберга, действовавшая в Екатеринославе и славившаяся бескомпромиссной приверженностью террору, состояла из евреев более чем на 50 %, а в 1898 году 24 из 39 (68,6 %) политических обвиняемых были евреями. Между 1870 и 1890 годами евреи составляли 15 % политических ссыльных Иркутской губернии и 32 % – Якутской области (около 50 % во второй половине 1880-х). Согласно командующему Сибирским военным округом генералу Сухотину, в январе 1905 года из 4526 политических ссыльных 1898 (41,9 %) были русскими и 1676 (37 %) – евреями[220]220
  Там же, 254–257, 275, 318–319; Brym, The Jewish Intelligentsia; 3; Nedava, Trotsky and the Jews, 143.


[Закрыть].

По мере роста влияния марксизма роль евреев в русском революционном движении становилась все более значительной. Первая российская социал-демократическая организация, группа “Освобождение труда”, была основана в 1883 году пятью революционерами, двое из которых (П. Б. Аксельрод и Л. Г. Дейч) были евреями. Первой социал-демократической партией Российской империи стал еврейский Бунд (основанный в 1897 году). Первый съезд РСДРП состоялся в 1898 году в Минске по инициативе и под защитой активистов Бунда. На Втором съезде партии в 1903 году (на котором присутствовали и делегаты Бунда) по меньшей мере 37 % делегатов были евреями, а на последнем (Пятом) съезде единой РСДРП в 1907 году евреями была почти треть всех делегатов, включая 11,4 % большевиков и 22,7 % меньшевиков (и пятерых из восьми вождей меньшевиков). Согласно С. Г. Сватикову, комиссару Временного правительства, занимавшемуся ликвидацией царской политической полиции за границей, не менее 99 (62,3 %) политических эмигрантов, вернувшихся в “пломбированных вагонах” через Германию в Россию в 1917 году, были евреями. Первая группа из 29 человек, прибывшая вместе с Лениным, включала 17 евреев (58,6 %). На Шестом, “большевистском” съезде партии в июле – августе 1917 года, где были широко представлены местные организации из России, на долю евреев пришлось 16 % всех делегатов и 23,7 % членов Центрального комитета[221]221
  Tobias, The Jewish Bund in Russia, 76–79; И. Домальский. Русские евреи вчера и сегодня. Jerusalem: Alia, 1975, 53; Nedava, Trotsky and the Jews, 144–146; Brym, The Jewish Intelligentsia’, 73; Олег Будницкий. В чужом пиру похмелье: Евреи и русская революция в: Евреи и русская революция: Материалы и исследования. М.: Мосты культуры, 1999, 13, под ред. О. В. Будницкого; Бейзер, Евреи Ленинграда, 50; Яков Менакер. Заговорщики, их сподвижники и сообщники. Jerusalem: п. р., 1990, 171, 302.


[Закрыть].

Только в Латвии, где антинемецкий национализм, рабочее движение и крестьянская война слились в единое, возглавляемое большевиками восстание, доля революционеров порой превышала еврейскую. (Антигосударственная активность поляков, армян и грузин была не столь высока, но все же значительно выше русской.) Еврейский радикализм, подобно бунту русской интеллигенции, основывался на одновременном отрицании семейной патриархии и самодержавного патернализма. Большинство еврейских бунтарей боролись с государством не для того, чтобы стать свободными евреями; они боролись с государством для того, чтобы стать свободными от еврейства – и, таким образом, Свободными. Их радикализм не подкреплялся национализмом, он подкреплялся борьбой с национализмом. Латышские и польские социалисты могли исповедовать универсализм, пролетарский интернационализм и веру в будущую космополитическую гармонию, не переставая быть латышами и поляками. Для многих еврейских социалистов интернационализм означал отречение от еврейства[222]222
  Относительно класса и национальности в русском революционном движении см.: Ronald Grigor Suny. The Revenge of the Past: Nationalism, Revolution, and the Collapse of the Soviet Union. Stanford: Stanford University Press, 1993, esp. 20–83. См. также: Б. Н. Миронов. Социальная история России периода империи, т. 2. СПб.: ДБ, 1999, 42–43.


[Закрыть].

Русские социал-демократы тоже сражались в одиночестве. Отвергнув российское государство как тюрьму народов, объявив войну российской индустриализации как слишком мучительной или слишком медленной, махнув рукой на русский “народ” как чересчур отсталый или отсталый в недостаточной степени и поставив все на мировую революцию германского производства, они “возненавидели сами себя” в чаадаевской традиции русской интеллигенции. И все же их бунт против отцов не был последовательным отцеубийством. Дети отвергали веру, обычаи, привязанности и имущество родителей, но никто всерьез не предлагал перейти на немецкий язык или снести Пушкинский дом, истинный храм национальной веры. Даже Ленин считал Толстого “зеркалом русской революции” и верил, что российские недостатки могут стать первым шагом к спасению мира.

Многие еврейские социалисты (а после упадка Бунда в 1907 году, вероятно, большинство) были более последовательными. Их родители – подобно родителям Маркса – символизировали и капитализм, и отсталость. Социализм означал (как говорил Маркс) “эмансипацию от торгашества и денег – следовательно, от практического, реального еврейства”. Большинство мемуаристов из числа еврейских радикалов вспоминают о борьбе с двойным злом традиции и “стяжательства”: еврейская традиция сводилась к стяжательству, а стяжательство, оторванное от еврейской традиции, – это чистой воды капитализм, т. е. “практическое, реальное еврейство”. Евреи были единственными истинными марксистами, потому что только они воистину верили, что их национальность “химерична”, только они – подобно Марксовым пролетариям и в отличие от пролетариев реальных – не имели родины.

Во всем этом, разумеется, нет ничего специфически российского – просто масштабы были беспрецедентно велики, переход к “жизни всех людей на земле” – необычайно труден, а большая часть нейтральных пространств – малы, недоступны или нелегальны. Евреи становились современными людьми быстрее и эффективнее, чем российское общество, российское государство и любая другая община в Российской империи. Это значит, что даже при либеральном режиме нехватка нейтральных пространств сказалась бы на них сильнее, чем на любой другой части населения. Но российский режим либеральным не был, и доля евреев среди жителей “островков свободы” стремительно росла. Антиеврейское законодательство не стало причиной “революции на еврейской улице” (которая часто предшествовала встрече с внешним миром и была направлена против еврейства, а не против антиеврейского законодательства), но оно изрядно способствовало ее распространению и радикализации. Правовое положение евреев замечательно не тем, что оно было более тяжелым, чем положение киргизов, алеутов или русских крестьян, а тем, что оно вызывало столь сильный протест среди столь многих членов общины. В отличие от киргизов, алеутов и крестьян, евреи успешно продвигались в элитные сферы, где они сталкивались с ограничениями, которые считали несправедливыми (наказание за успехи) или устарелыми и потому несправедливыми (религия). Еврейские студенты, предприниматели и представители свободных профессий считали себя (по меньшей мере) равными своим коллегам, но царское государство обращалось с ними как с киргизами, алеутами или крестьянами. Те, которые преуспевали несмотря ни на что, протестовали против дискриминации; остальные предпочитали мировую революцию.

Евреи были не просто наиболее революционной (наряду с латышами) национальной группой Российской империи. Они были самыми лучшими революционерами. По словам Леонарда Шапиро, “именно евреи с их давним опытом использования условий, существовавших на русской западной границе для провоза контрабанды, организовывали доставку подпольной литературы, планировали побеги и нелегальные переходы границы и вообще обеспечивали бесперебойную работу всей организационной машины”[223]223
  Leonard Schapiro. The Role of the Jews in the Russian Revolutionary Movement // Slavonic and East European Review 40 (December 1961): 153. См. также: Haberer, Jews and Revolution, 270–271 and passim.


[Закрыть].

Согласно народовольцу Владимиру Иохельсону, уже в середине 1870-х годов

Вильна сделалась центром для сношения Петербурга и Москвы с заграницей. Для транспортирования книг, перевозившихся через Вильну, Зунделевич ездил в Кенигсберг, где тогда находился представитель революционных издательств Швейцарии и Лондона, студент-медик Финкельштейн, бывший раввинист, эмигрировавший в Германию в 1872 году, когда в интернате раввинского училища была обнаружена нелегальная библиотека… Нашими пограничными связями пользовались не только для перевозки книг, но и людей[224]224
  Иохельсон, Далекое прошлое, 55.


[Закрыть].

Еврейские революционные и образовательные сети – люди, книги, деньги, информация – были похожи на традиционные коммерческие связи. Иногда они совпадали – когда, например, студенты и по совместительству революционеры переходили границу и останавливались в домах своих дядюшек-предпринимателей; когда американский мыльный миллионер Джозеф Фелс финансировал проведение Пятого съезда РСДРП; или когда Александр Гельфанд (Парвус), революционер и миллионер одновременно, организовал в 1917 году возвращение Ленина в Россию. Еврейские революционеры выросли в меркурианских семьях и сохранили соответствующие навыки.

Подвижность и осторожность были не единственными такими навыками. Большинство членов радикальных кружков посвящали себя изучению священных текстов, почитали искусных толкователей Писания, строили свой быт согласно предписаниям доктрины, дебатировали темные места теории и делили мир на праведных единоверцев и заблудших или злонамеренных чужаков. Некоторым это удавалось лучше, чем другим: дети интеллигентных родителей и евреи с детства воспитывались на подобных принципах (христиане-сектанты, в которых некоторые идеологи революции видели многообещающих новобранцев, интереса к переходу в новую веру не проявили). Даже беднейшие еврейские ремесленники, оказываясь на островках свободы, обладали преимуществами перед не принадлежащими к элите аполлонийцами, поскольку они переходили из одной книжной культуры в другую, из одного дискуссионного общества в другое, из одного избранного народа в другой, от традиционного меркурианства к современному. Во всех революционных партиях евреи были особенно хорошо представлены на самом верху, среди теоретиков, журналистов и вождей. В России, как и повсюду в Европе, евреи боролись с современным обществом с таким же успехом, с каким его утверждали.

* * *

Возвышение евреев произвело сильное впечатление на русское общество. Пока высокая литература молчала, его заметили газеты, профессиональные ассоциации, государственные органы, политические партии (после 1905 года) и, разумеется, те, кто участвовал в антиеврейских городских беспорядках (погромах). Все сходились на том, что евреи находятся в особых отношениях с современной эпохой, и большинство считало, что это плохо.

Причины особых отношений были давно известны. Как сокрушенно писал И. О. Левин в 1923 году,

к парадоксам судеб еврейства, несомненно, принадлежит то, что именно это рационалистическое направление ума, которое явилось одной из причин выдающегося участия евреев в развитии капитализма, вместе с тем предопределило и не менее выдающееся участие их в движениях, направленных как раз к борьбе с капитализмом и капиталистическим строем[225]225
  И. О. Левин, Евреи в революции, в Россия и евреи, 132–133.


[Закрыть].

Как писал Константин Победоносцев Достоевскому в 1879 году, “они подрывают всё, но им помогает дух века”. И как писал Достоевский в “Дневнике писателя” в 1877 году, дух века есть “матерьялизм, слепая, плотоядная жажда личного матерьяльного обеспечения, жажда личного накопления денег всеми средствами”. Люди всегда стремились к наживе, “но никогда эти стремления не возводились так откровенно и так поучительно в высший принцип, как в нашем девятнадцатом веке”.

Евреи могли и не быть причиной этой революции (из романов Достоевского следует, что, скорее всего, не были), но они являлись ее самыми преданными апостолами. “В самом труде евреев (то есть огромного большинства их, по крайней мере), в самой эксплуатации их заключается нечто неправильное, ненормальное, нечто неестественное, несущее само в себе свою кару”[226]226
  Ф. М. Достоевский. Дневник писателя за 1877 г. в: Тайна Израиля, 19–20. Победоносцев цитируется по: Rogger, Jewish Policies, 67.


[Закрыть].

Большинство еврейских бунтарей соглашались с мнением Достоевского и о духе века (капитализме), и о роли евреев (стяжательстве). Лекарство, которое они предлагали – мировая революция, – было, согласно диагнозу Достоевского, частью болезни, но цель, к которой они стремились, – радикальное братство – была очень похожа на христианство в интерпретации Достоевского. Если евреи одержимы “бесами”, то теми же бесами одержимы и сам Достоевский, и, разумеется, сионисты, которые соглашались с Достоевским, что современный век уничтожает изначальное братство, что еврейская диаспора – явление ненормальное и неестественное и что мировая революция – опасная химера. Жаботинского, как и Вейцмана, очень расстраивала чрезвычайная активность евреев в среде российских социалистов. То, что у большинства революционеров-агитаторов, которых он видел в “потемкинские дни” 1905 года в одесском порту, были “«знакомые все лица» – с большими круглыми глазами, с большими ушами и нечистым «р»”, ужасно не только потому, писал он, что революция среди чужого народа не стоит “той крови стариков, и женщин, и детей, которой нас заставили заплатить”, но и потому, что только истинные национальные пророки способны повести за собой народные массы[227]227
  Жаботинский, Избранное, 52–54. См. также: Вл. Жаботинский. Чужбина. Москва и Иерусалим: Gesharim/Мосты культуры, 2000, 222–223.


[Закрыть].

Большинство нееврейских бунтарей соглашалось с мнением Достоевского о капитализме, но не соглашалось (по крайней мере, открыто) с его мнением о евреях. В мире русской революционной интеллигенции нации были неполными моральными субъектами: у них были пороки и добродетели, права и обязанности, проступки и достижения, но у них не было очевидных и исчерпывающих средств искупления, раскаяния, покаяния и воздаяния. Принадлежность к общественному классу, подразумевавшая наличие свободной воли, была, в отличие от членства в нации, нравственным актом. Поэтому можно было призывать к кровавому насилию против буржуазии или одобрять покушения на анонимных государственных чиновников, но нельзя было, по совести, настаивать на коллективной ответственности наций (за возможным исключением официально объявленной войны). Чувство социальной вины было распространенным и добродетельным; чувство национальной вины – темным и неаппетитным. Антибуржуазная нетерпимость была оксюмороном; национальная нетерпимость была – теоретически – под запретом (поскольку являлась буржуазным пороком). Точнее, она была пороком в отношении многих и под запретом в отношении евреев. Антигерманизм воспринимался как нечто само собой разумеющееся, особенно если речь шла о патриотизме военного времени или общей неприязни к homo rationalisticus artificialis; антитатаризм (от кровожадных исторических текстов до иронических изображений дворников) замечался одними татарами; а рутинное приписывание устойчивых отрицательных черт всякого рода инородцам (в особенности “восточным”) оставалось приемлемым средством культурной и нравственной самоидентификации. И только евреев трогать запрещалось – отчасти потому, что очень многие боевые товарищи (а то и лучшие друзья) революционных интеллигентов были евреями или бывшими евреями; отчасти потому, что евреи были жертвами государственных преследований; но главным образом (ибо существовали другие жертвы государственных преследований, которых трогать не запрещалось) потому, что они были одновременно и товарищами по элите, и жертвами государственных преследований. Они были, уникальным образом, и далеки, и близки. Они были (все еще) внутренними чужаками.

Одна из причин, по которой евреи становились жертвами государственных преследований, состояла в том, что многие из них становились членами элиты. Государственных служащих и руководителей профессиональных ассоциаций, которые возглавляли модернизацию России и отождествляли современную эпоху с процветанием, просвещением, освобождением и меритократией, тревожил необычайный масштаб еврейского успеха и еврейского радикализма. Выступая в 1875 году в Херсоне, министр народного просвещения Д. А. Толстой заявил, что единственными осмысленными критериями образованности являются успехи в учебе. “Гимназии наши должны производить аристократов, но каких? Аристократов ума, аристократов знания, аристократов труда. Дай Бог, чтобы было побольше у нас таких аристократов”. В 1882 году тот же Д. А. Толстой, тогда уже министр внутренних дел, писал царю и о любви евреев к учению, и о роли евреев в революционной деятельности. К 1888-му Толстой превратился в приверженца антиеврейских квот в учебных заведениях. A когда в 1889 году обнаружилось, что в числе 264 помощников присяжных поверенных округа Санкт-Петербургской судебной палаты 109 православных и 104 еврея, председатель совета присяжных поверенных и принципиальный сторонник либеральной меритократии В. Д. Спасович предложил ввести корпоративные самоограничения. “Мы имеем дело с колоссальною задачею, – сказал он, – не разрешимою по правилам шаблонного либерализма”[228]228
  Nathans, Beyond the Pale, 260, 264, 348, 351.


[Закрыть].

Проблемой Спасовича было возможное вмешательство со стороны правительства. Проблемой правительства был тот факт, что, как выразился в 1906 году министр финансов Коковцов, “евреи настолько умны, что нечего и думать сдержать их каким бы то ни было законом”. A сдерживать их нужно было потому, что они настолько умны. В той мере, в какой Россия оставалась традиционной империей со специализированными сословиями и племенами, евреям в ней не было места, поскольку их специализация стала универсальной. А в той мере, в какой Россия была стремительно развивающимся обществом с крупными оазисами “шаблонного либерализма”, евреям в ней не было места, поскольку их успехи казались чрезмерными. Для того чтобы “открыть путь талантам”, либерализм обязан исходить из взаимозаменяемости граждан. Для того чтобы обеспечить или симулировать такую взаимозаменяемость, он вынужден использовать национализм. А для того чтобы преуспеть как идеология, он должен не замечать парадоксальности своего положения. По всей Европе евреи делали явной тайную связь между либеральным универсализмом и этническим национализмом, демонстрируя таланты, но не становясь взаимозаменяемыми. В России конца XIX века, мучительно продвигавшейся от сословного традиционализма к шаблонному либерализму, они стали лучшим доказательством того, что первый несостоятелен, а второй опасен[229]229
  См. в особенности: Rogger, Jewish Policies, 56–112.


[Закрыть].