Текст книги "Как я был в немецком плену"

В дни работы на хуторе казенный обед и полпорции хлеба я разрешал съедать «землякам», а маргарин и часть хлеба отдавал Снопкову и почти каждый вечер приносил ему, товарищам и лечащему врачу яблоки и груши.

10 августа в последнем номере немецкой газеты я прочитал, что германскими войсками на Восточном фронте в целях выравнивания линии фронта оставлен Орёл. Это означало, что город Орёл освобожден от немцев. Эту весть я немедленно сообщил товарищам, доставив им большую радость.

На следующий день после поверки я едва успел попить чай, как за мной неожиданно пришел один из русских администраторов госпиталя и немецкий старший ефрейтор с винтовкой. Администратор заявил, что с сегодняшнего дня я считаюсь полностью выздоровевшим и поэтому выписан из госпиталя. Мне следует сейчас же взять свои вещи и отправиться в свою рабочую команду в Каменце. Я хотел попрощаться с М. И. Снопковым, но не получил разрешения. Сказали, что нет времени, – можем опоздать на поезд.

Выходя из госпиталя, я не мог и подумать, что снова окажусь в нем и встречу там Новый, 1945 год.

Когда я появился в лагере с конвоиром, мы застали фельдфебеля Хебештрайта в компании своих подчиненных. Все они обрадовались, увидев меня, а фельдфебель, прочитав эпикриз моей болезни, пошутил, что я наконец стал взрослым, переболев свинкой, которой люди обычно болеют в раннем детстве. Конвоир сказал, что я быстро выздоровел и хорошо поработал в крестьянском хозяйстве. По этому поводу фельдфебель как бы шутя заметил, что я, оказывается, вовсе не «маменькин сынок, а настоящий крестьянин» и что в дальнейшем он это учтёт.

…Часам к 18 все пленные, работавшие в городе, вернулись в лагерь и порадовались моему возвращению. Я рассказал им о госпитале, а также передал привет от знакомых, включая М. И. Снопкова, которые раньше были в нашей команде.

В одно из августовских воскресений вся наша команда опять занималась переселением. Фельдфебель задумал это, чтобы сосредоточить службу охраны в одном месте и освободить наш гараж, который потребовалось вернуть аэродрому. Как описать нашу радость, когда в новом помещении (цифра 3 на рис. 7) мы увидели большой умывальник с водопроводными кранами, выгребной туалет и, главное, печь, о которой мы все так мечтали, чтобы иметь возможность для приготовления дополнительной пищи. К сожалению, печь была приспособлена в основном для обогрева помещения, а туалет фельдфебель приказал вообще ликвидировать, потому что он был слишком мал для большого количества жильцов. Так что обойтись без параши нам не удалось, и стало даже хуже, поскольку увеличилось расстояние для её транспортировки из барака к очистному сооружению. В нашем же бараке отвели сапожникам рабочее место – небольшой низкий стол и две табуретки. В том же бараке разместили в двух комнатах всю службу охраны пленных как советских, таки голландских.

Переселение пришлось пережить и голландцам, но оно задержалось на три дня, так как им пришлось подвести в свою комнату водопровод, а также электроосвещение. Кроме того, имевшийся у входа в этот барак выгребной туалет с двумя очками разделили надвое, оставив одно очко только для немцев, а другое – для голландцев. Благодаря этому туалету голландцам не приходилось терпеть такие унижения и неудобства, как нам, пользовавшимся парашей.

Как я уже отмечал, нам и голландцам было строго запрещено общаться и тем более ходить друг к другу в «гости». И чтобы не допустить этого впредь, каждый барак фельдфебель заставил окружить оградой из колючей проволоки. Но всё равно пленные из обоих бараков общались через ограду, используя немецкие и русские слова и пантомимы, делились новостями про войну. Заметив это, часовые выскакивали из караульного помещения и прекращали наше общение. Кстати, голландцы были настроены к немцам более агрессивно, чем мы, поэтому часовые и даже фельдфебель Хебештрайт их побаивались – не смели не только ударить, но и повысить на них голос. Голландцы переписывались с родными и с другими близкими на родине, получали от них и от Международного Красного Креста посылки, в частности, с куревом. Поэтому их жизнь в плену была не такой тяжелой, как у нас. Они не голодали и иногда бросали нам за ограду что-то из съедобного, а также табак и сигареты. Не гнушались их подношениями и полуголодные часовые. На работы голландцы ходили только по желанию. В основном они что-то делали на территории аэродрома, где не требовалось присутствия часового или конвоира. Простые немцы относились к голландцам хорошо, считая их германцами.

Мне, благодаря знанию немецкого языка, было легче общаться с голландцами. Я часто разговаривал со старшим их рабочей команды – человеком семейным и очень интеллигентным. Получив от любимой супруги письмо, он сразу делился со мной новостями с фронта, с учетом жесткой немецкой цензуры. Так, в ноябре 1943 года после получения очередного письма он сказал мне: «Теперь моя супруга с большим оптимизмом смотрит на перспективу окончания войны». Побывать в жилой комнате у голландцев мне ни разу не пришлось, но туда нередко заглядывал и «добывал» там что-нибудь для еды и курево вездесущий Никита Парфенов – «Рыжий», убиравший комнаты фельдфебеля и часовых.

…В августе, возвращаясь с работы, многие из нас забегали на станции с бараками на картофельное поле и хватали там клубни: ведь теперь картошку можно было варить на печке в своей комнате. Естественно, приходилось «организовывать» еще и топливо – делать налёты на соседний пакгауз за брикетами каменного угля и на площадку со штабелями, чтобы набрать там деревянный бой.

Всё это сильно осложняло работу часовых, обязанных не допускать подобного свинства. Но они не знали, как им быть: то ли просить нас вести себя прилично, то ли стрелять по грабителям. Большинство часовых уговаривало нас не подводить их, «знать меру», но старший стрелок Нойберт – «Оглоед» – однажды открыл огонь из винтовки в сторону картофельного поля, правда, не прицельный.

Произошло это так. В тот день на станции с самого утра присутствовал Штайнорт. Несколько раз он стал свидетелем, как пленные, отпрашиваясь в уборную, сворачивали на картофельное поле и возвращались с карманами, туго набитыми картофелем. Он обратил также внимание, что часовой Нойберт никак на это не реагирует. Наконец он не выдержал и в грубой форме сделал Нойберту и мне серьезное замечание. Часовой не выдержал и наговорил в ответ Штайнорту грубостей, после чего тот сел на велосипед и помчался на аэродром жаловаться фельдфебелю. В этот же момент Нойберт заметил Малярика и Мордвина (Ивана Чудайкина из Мордовии), которые, выйдя из уборной, свернули на картофельное поле. Обе эти сцены вывели часового из себя, и он дважды выстрелил с таким расчетом, чтобы это услышал Штайнорт.

Когда мы возвращались с работы, фельдфебель Хебештрайт в компании Штайнорта уже дожидался нас возле барака, держа в руке… резиновую дубинку. Нойберт, как положено, доложил фельдфебелю при нашем возвращении и о том, что двое русских (он указал на них рукой) пытались украсть с поля картофель, но были остановлены двумя предупредительными выстрелами. Сделав осмотр строя, Хебештрайт заметил, что у многих пленных карманы мундиров и брюк, а также завязанные снизу штанины явно выпирали наружу. Он подозвал к себе обоих провинившихся и меня и молча, на глазах у всех присутствовавших – наших и голландских пленных, а также часовых и Штайнорта, сильно дважды ударил меня дубинкой по голове, и я свалился. Товарищам досталось по одному удару, и они не упали.

При этом весь строй молчал. Я с трудом встал и крикнул по-немецки фельдфебелю, что он не имеет права бить пленного и что я буду вынужден на него жаловаться. Меня поддержали два голландца. Но фельдфебель, не обращая на это внимания, ударил меня еще раз, сказав, что как старший рабочей команды я обязан воспитывать «своих глупых свиней», о чем он давно всех предупреждал. Хотя его слов никто не перевёл, наши пленные их поняли. Когда фельдфебель распустил строй, товарищи, по-прежнему молча, взяли меня под руки и увели в барак. Пожилой сосед по нарам, имевший прозвище Поп, пытался утешить меня, сказав, что «всё во власти Бога, и в нашем положении приходится уповать лишь на Его милость, не отчаиваться и вытерпеть зло». Оказалось, что мой сосед был священником, но скрывал это.

После ужина у нас в бараке чуть было не произошла драка около разожженной печки. Все хотели скорее сварить в своих котелках и со своим топливом украденную с поля картошку. Пытались установить очередь, но все равно нашлись недовольные. Тогда я предложил варить картофель в одном котелке сразу для нескольких пленных и потом соответственно делить ее. Тогда же мы решили попытаться раздобыть где-нибудь ведро или большую посудину, чтобы варить картофель сразу человек на десять. В эту ночь печка у нас топилась всю ночь, и спать почти не удалось из-за духоты и возни товарищей. Так получалось и в последующие ночи даже при «колхозном» способе варки картофеля, причем тяжелее всех было «единоличникам», вынужденным пользоваться печкой в последнюю очередь.

Наутро фельдфебель, отправив на работу уборщиков, сапожников, портного и других людей, остающихся работать в лагере, вдруг приказал выйти из строя мне и двум избитым вчера товарищам. Когда колонна в сопровождении конвоиров отправилась в город, фельдфебель подошёл к нам и заявил, что за обоими провинившимися скоро придет «заказчик»-крестьянин, а я должен поехать на грузовой автомашине вместе с работником немецкой кухни Иваном Уваровым и солдатом из лётной части в Дрезден. Ни слова о вчерашнем фельдфебель не произнёс – как будто ничего и не случилось. Я тоже промолчал.

Когда мы забрались в кузов машины, я поинтересовался у солдата, за чем мы едем. Оказалось, из Дрездена надо привезти на кухню котёл большой емкости с электронагревом для быстрого приготовления пищи. Между тем Иван сообщил мне, что шофера зовут Хайнц, а его дочку, сидевшую рядом, – Аннет. Грузовик является собственностью Хайнца, который ежедневно доставляет продукты на кухню и угольные брикеты из ближайшей шахты.

…Погода была солнечной, тёплой. Я с удовольствием смотрел вокруг, и то ужасное, что вчера произошло со мной, сразу же забылось.

И вот мы оказались в Дрездене. До сих пор не могу забыть его улицы, особенно главную, с домами, украшенными множеством скульптур, лепниной и другими архитектурными деталями. Я не мог вообразить, что в 1945 году вместо этих домов увижу одни руины, а в 1969 году на их месте – обыкновенные строения без «архитектурных излишеств».

Неописуемо чудесными были соборы и храмы Дрездена. Везде было много зелени и цветов, всё вокруг было ухожено, чисто. Переехав Эльбу по старинному каменному мосту и миновав красивейшую Театральную площадь, мы подъехали к Цвингеру – кремлю со златоглавой короной над одним из строений, расположенному на берегу пруда с лебедями и утками. Там шофер пару раз останавливал машину, чтобы уточнить у прохожих дальнейший путь, куда конкретно он должен ехать.

Наконец, мы прибыли на какое-то небольшое предприятие. Шофер и Аннет зашли в проходную, и через некоторое время мы въехали на территорию предприятия. Двое французских пленных во главе с немецким мастером сделали в кузове машины поддон из деревянных брусьев и при помощи крана поставили на него котёл, хорошо упакованный в картон и заколоченный досками.

Пока шла эта работа, я выпросил у французов пару сигарет, сказав им: «Доне муа дю фюме» («Дайте покурить»). Потом они спросили у меня: «Ла гер фини?», т. е. «Война кончается?» Я ответил: «Фини, фини», и двойным кивком головы подтвердил это. Между прочим, советские пленные, не знавшие ни немецкого, ни французского языков, обходились в разговоре двумя-тремя известными словами, и этого было достаточно для общения.

На обратном пути в Каменц я и Иван покурили и полакомились захваченными в лагерной кухне кусочками хлеба с салом и луком. А в лагере мой обед кто-то съел.

Поздно вечером Малярик и Мордвин вернулись с работы у крестьянина, который их хорошо покормил и утром, и в обед, и в ужин. Хотя работа была тяжелой, оба остались довольными и больше не обижались на фельдфебеля за вчерашнее наказание. Они поработали у того хозяина во дворе и на поле еще несколько дней.

…Перед очередным банным днем я, один из новых конвоиров и фельдфебель ездили в Гроссрёрсдорф за сменным бельем. Когда конвоир ушел в туалет, фельдфебель сказал мне, что порою бывает очень несдержанным и не может спокойно вести себя в критических ситуациях, особенно когда дело касается его безопасности и служебной карьеры. У него много врагов, поэтому он и побил меня и товарищей на глазах у всех, чтобы никто к нему не имел претензий. При этом монологе фельдфебеля мне пришлось просто отмолчаться, хотя очень хотелось ему надерзить.

После банного дня, в воскресенье, к нам неожиданно нагрянули два власовских офицера РОА. Эти агитаторы принесли пленным свежие номера газеты «Заря» и прочую антисоветскую литературу. Они принесли также очень ценную для нас вещь – большой ящик с пачками махорки, которые и раздали нам.

Один из офицеров устроил нам лекцию, но очень формальную, как бы «для галочки». Он сообщил, что в течение лета немецким войскам на советском фронте пришлось оставить часть «освобожденной от большевиков территории». В августе они по тактическим соображениям ушли из Орла и Белгорода. Им пришлось отступить и в Италии. Но «все эти потери временные». Поэтому наша задача – всячески поддерживать германские вооруженные силы и вступать в РОА, чтобы она могла реально и активно включаться в борьбу с большевизмом. Все молча выслушали лекцию и не задали ему никаких вопросов. Офицеры ушли, пообещав приехать к нам через месяц и выразив надежду, что, может быть, к тому времени некоторые пленные надумают записаться в РОА и вместе с ними сразу отправиться в ближайшую войсковую часть. После отъезда офицеров к нам регулярно стала поступать газета «Заря» в 5–10 экземплярах, но представитель РОА появился в лагере лишь в начале 1944 года.

Между тем я по-прежнему доставал разными способами центральные и местные немецкие газеты и рассказывал их содержание своим товарищам. Судя по помещенным в газетах оперативным сводкам вермахта и другим сообщениям, германская армия на Восточном фронте продолжала терпеть одно поражение за другим. И это радовало большинство военнопленных и позволяло им смелее держаться перед немецкими мастерами и часовыми. Но иногда эта смелость приводила к неприятностям.

23 августа мы работали на товарной станции, где с нами снова был часовым старший стрелок Нойберт (Оглоед). Несколько дней назад Штайнорт обвинил его в том, что он не препятствует кражам пленными картофеля. Тогда же фельдфебель не оставил Нойберта без наказания. Однако каким оно было конкретно, не могу сказать, но очень неприятным – это точно. Как мне сообщил сорб Николай Билк, на следующий день после наказания Нойберт получил страшное известие: в боях под Орлом погиб его горячо любимый брат. От горя Нойберт почти сошёл с ума. В гибели брата он винил только русских, а не фюрера. Так вот, в тот день пленный Семен Плехов, страдавший геморроем, опять долго засиделся в уборной, а Нойберт это засёк. Мало того, выйдя из уборной, Сеня сделал попытку «нырнуть» за картофелем на соседнем поле, что совсем вывело из себя Нойберта. Он с диким криком побежал за Плеховым и вонзил ему в зад конец штыка. Он уже собрался спустить курок винтовки, чтобы прикончить Сеню. Я, предчувствуя несчастье, помчался за часовым, оттолкнул Нойберта и предотвратил выстрел. Нойберт выругался: «Ты, русская свинья, я разобью тебе череп», толкнул меня прикладом в грудь и свалил. Он мог вонзить в меня штык, но, к счастью, подоспевшие товарищи обезоружили часового.

Несколько человек навалились на Нойберта и стали крепко держать его, прижимая к земле и обзывая Оглоедом, «диким зверем» и ругаясь матом, но пока никто не ударил лежачего.

Между тем двое ребят во главе с Петей Комиссаром взяли на руки истекающего кровью Сеню и понесли его в медсанчасть военного городка. Одновременно и я, попросив товарищей не отпускать Нойберта, пока не возвращусь, и ни в коем случае не бить его, тоже побежал на аэродром. Я ворвался в караульное помещение, где доложил Николаю Билку (фельдфебеля Хебештрайта там не было) о происшедшем на станции. После этого мы с ним и еще с одним часовым быстро вернулись на станцию, где Билк кое-как успокоил Нойберта и забрал с собой, а отобранную винтовку мы вручили другому часовому.

К возвращению команды с работы фельдфебель Хебештрайт уже знал от Билка и Нойберта о происшествии. Я ожидал, что опять буду наказан, но этого не случилось: подчиненные фельдфебеля убедили его, что никто из посторонних случившегося не видел и что Нойберт лишился разума и к службе больше не пригоден. Сеню через день отвезли в госпиталь в Шморкау, а Нойберта тоже куда-то отправили, и больше он у нас не появлялся. Через пару недель вместо Нойберта к нам прислали другого, интеллигентного и неплохо образованного старшего стрелка – Вилли Нииндорфа. Как сказал Николай Билк, это был сын богатого берлинца, за большие деньги оставившего своего наследника служить в тылу. И этот Вилли сразу привязался ко мне и вёл себя со мной вполне по-дружески.

…В конце августа и весь сентябрь 1943 года мы в основном занимались в военном городке, а также на аэродроме, перекапыванием и обработкой земли на огородах. Запомнился один из дней, когда нас вместе с гражданским населением заставили убрать картофель с того самого поля, с которого мы не раз таскали в лагерь клубни. У нас дома картофель выкапывали аккуратно только вручную, после чего дополнительно вспахивали поле сохой. А здесь хозяин поля пустил на него копательную машину с трактором. Для меня и многих товарищей это оказалось в диковину. Машина выбрасывала лопастями из грядок в одну сторону клубни, которые мы подбирали в корзины и складывали в несколько буртов для зимнего хранения. Мы радовались, что и зимой будем иметь возможность таскать из них картофель во время работы на станции. Кстати, за нашу работу фельдфебель заставил хозяина выделить один (крайний у шоссе) бурт для снабжения картофелем нашей рабочей команды.

Пока мы работали на картошке, в лагере Сергей Комсоставский, Тима Добринский, Иван Пик и еще кто-то проникли на склад военного обмундирования. К великому удивлению, они наткнулись там на несколько совершенно новых… советских красноармейских гимнастерок, только старого образца – с отложным воротником, без погон и петлиц. Ребята вынесли их и спрятали на нарах, а 31 декабря – к Новому, 1944 году Сергей подарил мне одну гимнастерку, в которой я и возвратился из германского плена. Летом того же года портной Саша Морозов отрезал от этой гимнастерки пуговицы и вместо них пришил металлическую «молнию».

На железнодорожном вокзале нам пришлось несколько раз выгружать 50-килограммовые мешки с зерном, горохом, чечевицей, пшеном и привозить их на грузовике на территорию военного городка. Немецкие солдаты, а иногда и мы, затаскивали эти мешки на чердаки трех-пятиэтажных казарм. И здесь мы, конечно, «не терялись». Уходя с работы, набивали карманы содержимым мешков и поедали его «дома». Проще всего было варить и есть горох, чечевицу и пшено, но они попадались редко. Об использовании сахарного песка, с мешками которого мы имели дело, наверное, не более трех раз за пару лет, и говорить нечего! Наши товарищи продолжали работать и в каменном карьере. Андрей Маркин и Василий Серегин по-прежнему часто бывали на городской канализационной станции вместе с мастером Фридрихом. Сапожник Вася Дудников всегда оставался «дома». Он был очень ценным членом моего «колхоза» прежде всего потому, что к нашему приходу с работы он либо успевал сварить что-то, либо первым занимал очередь к печке. Кроме того, Вася нередко дополнительно зарабатывал что-то съестное, ремонтируя обувь, которую приносили часовые или через них – другие немцы. В общем, всё, что было кем-то на работе добыто, складывалось в «общий котёл». И каждый стремился не отставать от товарищей, не быть нахлебником. В случае неудачи с едой приносили хотя бы несколько брикетов каменного угля и дровишки, чтобы ими топить печь.

«Единоличников», то есть не объединившихся в «колхоз», было очень мало. Таким единоличником некоторое время оставался пленный с кличкой Молчун, Филипп Тимофеевич Тыртышников, родом из деревни Фощеватое Воронежской области. Как-то у него спросили, почему он ни с кем не объединяется в «колхоз», на что тот ответил: «Я уже был 20 лет в колхозе…» В результате Филипп получил дополнительное прозвище 20 лет в колхозе. В конце концов подружился с хромым, но очень подвижным школьным учителем – казахом Мирзабековым, которого так и звали «Казах». «Колхозная» система проживания особенно развилась у нас после того, как нашу рабочую команду поселили в соседней с аэродромом деревне Цшорнау.

…Осенью на нашем аэродроме в сопровождении офицерской свиты или верхом на красивом коне с богато украшенным седлом стала появляться молодая немка – шатенка с серыми глазами. Её постоянно серьезное, неулыбающееся лицо не казалось мне симпатичным, но фигура была идеальной. Всякий раз она появлялась в разной, хорошо подогнанной верхней одежде, а часто – в костюме с эффектными брюками. Немцы и немки, увидев ее издалека, останавливались, будто по команде «Смирно!» Но она в ответ лишь кивала им головой. Весной и летом, когда пленные видели эту особу, они не обращали на неё особого внимания. А вот теперь поневоле заинтересовались, кто же она такая и почему все военные и цивильные немецкие персоны так почтительны к ней. За разъяснением я обратился к Билку. По его словам, эта дама была очень богатой и образованной графиней, недавно ставшей вдовой. Раньше она являлась владелицей земли, на которой располагается аэродром. Теперь ей же и её отцу принадлежит только часть земли и леса западнее аэродрома. И, между прочим, это её и ее отца красивый замок мы видели летом, когда под охраной часового Шлихта работали в лесу и искупались в озере. Оказалось, эта графиня снабжала всю воинскую часть аэродрома продуктами со своих земель, и даже мы получали от неё картофель, кольраби и брюкву. Так что она была «нашей кормилицей».

Октябрь прошёл у нас без особых событий, достойных упоминания. Нередко случались дни, когда не было никаких работ. Но без работы такую массу людей держать не полагалось. Поэтому фельдфебель и мастера придумывали какие-то совсем никому не нужные занятия. Например, заставляли рвать траву, выравнивать лопатами и граблями плац, посыпать его песком. При этом мастера просили нас ни в коем случае не стоять, а хотя бы делать вид, что работаем: «Начальство увидит, всем попадёт за безделье». Доходило до того, что когда копали землю, то один пленный кидал её полупустой или почти пустой лопатой к соседу, а тот – обратно к нему и т. д.

В таких случаях многие пленные очень часто отпрашивались у мастера или часового сходить в уборную и по дороге «пропадали», залезая в мусорные секции или заходя в воинские кухни и столовые в поисках окурков и остатков еды.

7 ноября 1943 года советский праздник Октябрьской революции совпал с выходным днем. Утром, когда часовой Вилли Нииндорф, удалив с двери барака замок, объявил нам подъем, я поздравил товарищей с этой знаменательной датой. Вилли поинтересовался, что же я «очень высокопарно» сказал своим товарищам при его появлении. Я честно признался, что поздравил их с революционным праздником.

Вечером перед ужином члены моего «колхоза» по инициативе сапожника Василия Дудникова и больших любителей спиртного Лёни Маляра и Василия Серёгина решили отметить праздник, «как полагается». Сапожник налил всем из бутылки «по глотку» ацетона, заставив разбавить эту отраву водой, из-за чего жидкость стала белой. Мы чокнулись, сказав одновременно «С праздником!» и выпили эту гадкую смесь. Затем поели сваренный на печи в большом тазу картофель и попили чай с хлебом и маргарином. На следующее утро, к моему удивлению, никаких признаков отравления ни у кого не обнаружилось. Между тем праздник продолжался далее с бутылкой самогона, которую Мише Федерякину преподнесли русские девчата из-под Курска. Предлагали выпить и мне, но я отказался, боясь этого после принятой накануне дозы ацетона. А 8 ноября старший ефрейтор – шлёнзак сообщил нам потрясающую новость – Красная армия освободила Киев. Об этом немецкие газеты и радио промолчали.

9 ноября фельдфебель Хебештрайт направил на кухню в распоряжение Миши Федерякина пять человек, включая Ивана Игнатьева и Толю Шишова. Им предстояло доставить на грузовике от двух поставщиков из соседних деревень партии картофеля, кольраби, брюквы, моркови и других овощей, а также некоторые другие продукты.

На второй день работы этих товарищей на кухне Аня большая, из-под Курска, вручила им бутылку самогона. Выпив её, ребята сильно запьянели и начали «бузить». Воспользовавшись отсутствием часового, они зашли в соседнюю столовую и стали грубо приставать к посетителям, особенно к немкам. Оба громко матерились по-русски и пытались запугивать женщин скорой расправой над ними советских солдат. Шеф столовой прибежал в караульное помещение и доложил обо всём фельдфебелю Хебештрайту. Тот срочно послал в столовую двух солдат. Обоих бузотеров и всех работавших в столовой привели в комнату фельдфебеля. Вызвали и меня. И не успел я войти, как фельдфебель огрел меня плеткой по спине. Затем, повторяя удары, он кричал: «Это тебе за них – сволочей, которых ты не воспитываешь! Сколько можно тебе повторять, чтобы ты не давал им делать глупости! Пусть они тебе расскажут, что натворили!» С этими словами, не дав мне ничего сказать в ответ, фельдфебель прогнал нас от себя. Часовой Вилли, похлопав меня по плечу в знак сочувствия, загнал всю провинившуюся компанию в барак.

Товарищи сняли с меня рубашку и увидели на спине кровавые следы побоев. Сосед по нарам Поп вытащил из своего мешка пузырек с йодом и, смазав раны, опять сказал: «Всё в руках Божьих, надо потерпеть». Мне пришлось просить товарищей впредь не подводить меня – ведь за их глупые выходки приходится отдуваться мне. Но до конца плена фельдфебель больше не поднимал на меня рук и даже почти не повышал голос при всех провинностях – не только моих личных, но и моих товарищей.

На следующий день на утренней поверке фельдфебель напомнил, что я и другие товарищи вчера были им наказаны, но далеко не так крепко, как следовало бы. Если подобное безобразие и иные недопустимые поступки повторятся, то наказание будет очень суровым – виновных отправят в штрафной или в концентрационный лагерь. Все сказанное фельдфебель попросил перевести, но не меня, а Сашу Зинченко, что тот и сделал.

Ноябрь подошёл к концу. И вот в один из вечеров после ужина пришёл в барак старший ефрейтор Куле и передал распоряжение – следовать за ним к фельдфебелю. Товарищи это услышали и подумали, что фельдфебель опять будет за что-нибудь избивать меня плёткой. Поэтому они сразу бросились ко мне, чтобы помочь хорошо одеться – дали мне надеть под мундир еще какую-то одежду, чтобы удары не причиняли особо сильной боли. К счастью, на этот раз фельдфебель вызвал меня не как мальчика для битья. Фельдфебель сообщил, что командование не считает возможным дальнейшее пребывание на аэродроме не только советских, но и голландских военнопленных. По мнению фельдфебеля, в связи с «временным» неблагоприятным положением на фронтах данный аэродром хотят превратить из учебного в боевой, предназначенный для истребителей и штурмовиков. Для нашего содержания выделен бывший танцевально-театральный и банкетный зал в Гостином дворе деревни Цшорнау. Но человек десять по разным причинам отошлют в другие команды. Утром при построении он сделает этот отбор. А пока попросил сообщить товарищам только о предстоящем переселении и добавил, что для переселения надо подготовить жилое помещение, построить кухню, соорудить выгребную уборную, сделать проволочное ограждение вокруг лагеря и пр., что займет больше месяца. Завтра же для этих работ он направит в Цщорнау группу голландских военнопленных соответствующих специальностей, а позже – и советских.

Когда я возвратился в барак, товарищи кинулись ко мне с вопросом, за что и сильно ли избил меня фельдфебель. Но по моему виду поняли, что этого не произошло.

Утром, кажется, 29 ноября, фельдфебель выбрал и вывел из строя 9 человек. Среди них оказались: двое бузотеров в столовой, больной экземой на руках Кондратенко, возвратившийся на днях из госпиталя в Шморкау Плехов, трое с кличками – Комиссар, Француз и Поп и еще двое пленных. Я ожидал, что фельдфебель скажет, почему оставляет этих людей, но этого не случилось. Удивился, что фельдфебель не назвал десятого человека.

В обед мы узнали от работников кухни совершенно неожиданную новость. Оказалось, фельдфебель вызвал к себе повара Мишу Федерякина и отправил его с вещами в сопровождении неизвестного конвоира в какой-то другой лагерь. Таким образом, Миша оказался десятым высылаемым из лагеря пленным. Лишь через несколько дней я осмелился спросить фельдфебеля о причине высылки Миши. Он ответил, что русским нельзя «охмурять» немецких женщин, а Михаэль этим принципом пренебрёг, поэтому удаление его от паршивой бабёнки было для него единственным спасением. Судьба Миши все же оказалась печальной – из плена он не вернулся.

Новым шеф-поваром вместо Миши Федерякина фельдфебель назначил работавшего там же Алекса (или Толстяка) – Алексея Никоновича Огиенко, а его помощником – работавшего вместе с ним Ивана Сорокина (фактически Маленкова). На освободившуюся должность рядового кухонного работника пошёл по моей рекомендации Вятский – Иван Соколов. Иван был худощав, подвижен и силен физически – иногда один распиливал на чурки двуручной пилой стволы деревьев и раскалывал топором чурки с множеством крепких сучьев.

В тот день, когда число пленных в нашем коллективе уменьшилось на 10, мне удалось поговорить со старшим рабочей команды голландцев, которые возвратились из Цшорнау, где готовили для нас жилье. Он сообщил, что местность там очень хорошая, рядом лес, через деревню протекает речка, жители – простые и открытые, сочувствуют пленным.

В декабре основным видом работы для нас оставалась все та же разгрузка и погрузка бараков на станции. Так как стало холодно и сыро, пленные стали шить себе шапки-ушанки, находя где-то лоскуты шерсти, вату, кусочки кожи. Особенно отличались южане Александр Ващенков и Семен Никифорович Ярошенко (по прозвищу Косой), проживавший до войны в г. Азове. Они оба были замечательные мастера и пошили несколько шапок товарищам, разумеется, не бесплатно.