Текст книги "Красные валеты. Как воспитывали чемпионов"

Первому чему нас учили в самой младшей роте, тогда всего рот было шесть, мы являлись 6-й – это отданию чести. За пять шагов обязательный переход на твёрдый строевой шаг и отдание чести с резкой отмашкой рукой после прохождения мимо офицера. Нам неустанно повторяли: «Вы не в американской армии, вы в Советской, прежде Русской. Русская армия с уставами, традициями и победами существовала уже тогда, когда в Америке бродили лишь одни бизоны. Она владела высоким военным искусством тогда, когда вдребезги расколотила лучшую армию Европы под началом Карла XII. Она победила лучшего полководца в истории – Наполеона. Покоритель Европы жалко вымаливал у Александра I мира, униженно искал замирения. Американская армия в ту пору ещё пользовалась “пелёнками и сόсками”. Наконец, мы разгромили Германию. Наши бывшие союзники появились в Европе, когда участьГитлера была решена.

Американцы по невежеству стали отдавать честь в помещениях без головного убора. Они просто не знали, что сего нельзя делать, а им никто не объяснил: они жили чересчур далеко за океаном, и вообще Европе было не до них.

В наших армиях являлось законом отдание чести только в головном уборе. Запомните навсегда: к пустой голове руку не подносят!.. В помещение, где военнослужащий находится без головного убора, он отдаёт честь обязательным вставанием и стойкой “смирно”».

Тогда же нам накрепко вбили в голову, что в ответ на приказ командира следует отвечать «слушаюсь» – так принято в Красной Армии, а в Военно-Морском Флоте отвечают «есть»…

В полумраке кафе выделяется белая окантовка погон на мускулисто-раздвинутых плечах Кайзера, а сами буквы-шифр по погону желтоваты и потому тусклы.

– Миша, кто тебе внушает отвращение? – спрашиваю я. – Басманов – знаю. А вот так, из людей?

Кайзер лобасто низит голову, будто собирается таранить меня:

– Задал вопрос… Ну, от торгашей блевать тянет! – И ухмыляется.

– Чему ты?

– Да, вспомнил!

– Не будь жмотом, поделись, Миш.

– Ягужинский на желание Петра I вешать казнокрадов возразил: «Стало быть, ваше величество хочет остаться без подданных!..» Генерал-аншеф Ягужинский с 1722 года генваря месяца и до кончины Петра справлял должность генерал-прокурора Сената. Честнейший был служака, Павел Иванович…

В служебном коридорчике вдруг хрипловато, гнусаво дребезжит музыка. Поди, Аня включила репродуктор.

– Из «Сильвы», – говорю я.

– Не, «Летучая мышь»!

Репродуктор явно издевается, определить автора нам не по силам, Спасает певец Рубан. Узнаём голос и с ним мелодию вальса из «Весёлой вдовы».

Кайзер басовито смеётся: «А забавно у Данте о священнике на лошади: “Два скота под одной шкурой!..”»

А я вслушиваюсь в слова арии, любимая из любимых оперетт.

– Как Юрка доверяет Басманову? – Кайзер ловко удерживает пирамидку в формах. – Согласен, аскетичен, суров к себе…

«К чёрту Басманова!» – Меня обволакивает нега слов и музыки.

– Поза? – доносится откуда-то басок Кайзера. – Аскетичность по убеждению?..

Вальс ещё кружит моё воображение, а диктор уже читает обычные новости, но таким тоном, словно оповещает о наступлении всеобщего и окончательного благоденствия.

– …как Юрка не возьмёт в толк, аскетичность и штучки вроде отцовской заботливости, этакой самоотречённости и патриотической фразы – это не весь Басманов, и это вообще не Басманов!.. – не унимается Кайзер.

В раздаточной бренчат бутылки, тарелки.

Диктор докладывает о великом сталинском плане преобразования природы. Один академик за другим доказывают гениальность плана. Кто-то из них выражает свои чувства стихами. И тут же, из последних силёнок одолевая немощь заезженного и вконец осипшего репродуктора, но всё равно торжественно и проникновенно вступает хор:

 
Тебя растила тигром мать,
Грозой долин, грозой ущелий…
 

Знакомая песня – в младших ротах задалбливали на уроках пения, её и ещё – «От края до края по горным вершинам» или сурковскую – «Сильного пуля боится, смелого штык не берет!..» – запамятовал название, да и слова призабылись… Да, Сталин дороже и ближе самых родных людей! За Сталина на всё готовы, только прикажи и укажи! Любого сметём, пощада исключена: «Если враг не сдаётся – его уничтожают!» Только позови, вождь! Не дрогнем! Мы не призваны решать! Мы призваны действовать! Всегда – не умствование, а стремительное действие! Для исполнения воли вождя во имя народа!..

 
…Смеялся ты над смертью там,
Где шашки молнией гремели…
 

В разящей немоте, постукивая, шаркает по стене шнур. Аня выдернула «вилку».

Для вызова по тревоге к майору Басманову прикреплён Лёвка Брегвадзе. Он предан майору, но болтлив. От Лёвки наслышаны, что дома у первого педагога ничего, кроме продавленного дивана, стола под зелёным бильярдным сукном, жёстких стульев, тумбочки с пепельницей, перегруженной трубочной золой; на стенах – репродукции «Огонька» и копия маслом с картины «Иван Грозный убивает своего сына» на самом видном месте.

«Жуткая такая, – тараторит Лёвка, сам выкатывая глаза, как Иван Грозный на холсте. – Кровь на руках! Как настоящая!.. Не поверите, валеночки у майора с заплатами! Скромный, верный командир. Глядит – в душу метит…»

От Лёвки мы знаем, что у майора на тумбочке старенький патефон. Слева от патефона – пластинки с пометами на бумажных наклейках «наша» – красным карандашом, или «не наша» – уже синим.

Суворовская аскетичность майора, обходительность, преданность службе заставляют многих, несмотря ни на что, относиться к нему с повышенным уважением. Тут Кайзер не преувеличивает. Майору Басманову подражают. Валерка Карцев из желания выработать такой же характер (он ещё подражает и Рахметову) второй год отказывается от сладкого, и за его пирожными и пирогами, которые нам полагаются по праздникам, очередь на месяцы вперёд. А мой тёзка Истомин из 1-го взвода? Истязает себя сном под простынёй, дабы закалиться к будущим походам, а пока хлюпает носом и жалуется на боли в пазухах лба. Сам же первый педагог, сколь мы его видим на дежурствах и в лагерях, почивает под двумя одеялами, и пироги на моих глазах в пору дежурств по праздникам уминает отнюдь не из служебной необходимости.

Юрий Власов со своим тренером Суреном Багдасаровым на тренировке

Самые мучительные тренировки в моей жизни привели в итоге к тяжкому нервному истощению, результаты которого я нес в себе очень долго. И все же это была упоительная игра. Я, казалось, проник в кладовую силы и мог черпать ее в неограниченном количестве. Мог, но препятствиями оказались нервная система, сумма всех ошибок (перетренировок) с их болезненными последствиями, мучительным восстановлением, потрясениями организма. Всего этого было слишком много для одного человека.

Юрий Власов

Кайзер на всех басмановских обожателей сочинил двустишие. Нескладное, надо признать, всё-таки немец:

 
И священные чувства свои
В этом дубе всегда нахожу!
 

На целую неделю все перегрызлись.

Кайзер, и ещё несколько непримиримых, пришлёпали майору прозвище Кобра. Я тоже не заблуждаюсь – Кобра, но когда Кайзер и об обожателях язвит, мол они из тех, кто «целует кнут», пошло-поехало…

Нет, после казармы, после подчинённости каждой минуте здесь упоительно. Я всегда сижу боком к фикусу. Слева, за стеклом, через улицу, огни городской филармонии. Всё также снежит. Город усердно копит сугробы. Древние греки называли снежинки «летающими перьями», но это, надо полагать, о других – о пушистых, а я называю снег «сухой водой».

Мороженое в тарелках подчищено, слизано с ложек.

Усмехаясь, Кайзер разводит плечи:

– «Прощайте, минувшие радости!»… Сюда бы директором нашего Артура Бескорыстного? Лёд был бы, а мороженого – нет.

Ветры с Урала вернули зиму. Улицы молодеют снегом.

Кайзер влит в сумрак. Туго, ладно затянут чёрной гимнастёркой. В нём особенно осязаема многолетняя муштра. В нас вколочена безупречность выправки и опрятности при любых условиях и любом состоянии, даже если не спишь из-за дневальства, измучен или нездоров. Любая расхлябанность подавляется без снисхождения. Однако Кайзера при всём том отличает и щеголеватость.

– Спасибо, Анюта, – говорю я.

Мы с чувством принимаем из её рук вторые вожделенные полкилограмма.

– «От вас беру воспоминанье, а сердце оставляю вам…» – улыбчиво обращается Кайзер к Ане.

– Касатик ты мой, – ласково осаживает она Кайзера.

Кайзер мучительно краснеет.

Я смотрю на часы: через два часа истекает срок увольнительной. Часики маленькие, дамские. Мамин подарок, а маме подарил отец, когда вернулся из Испании летом 1938-го. У нас во взводе такая роскошь – часы – лишь у троих. Кайзер грозится с первой офицерской получки купить самые лафовые из наручных, но до сего ещё два года с хвостиком в пехотном трубить. Прежде семь шкур спустят…

– Что поражает в Басманове, – говорит Кайзер, – так искусство слыть образованным, даже в некотором роде мудрым.

«Припомню тебе “касатика”», – думаю я, представляя, как разыграю Кайзера перед всем взводом.

Предчувствие лета окатывает радостью. Скоро оно запустит колесо степного солнца.

– …Да, мой рыцарь пломбира, разрыв между теорией и практикой, пренебрежение нормами морали и нравственности есть стиль и причина успехов зла, определённой закономерности в торжестве зла и устойчивости зла. Знание против знания – полагаем мы. И справедливо: более высокие способности, одарённость и опыт при надлежащей воле по праву должны первенствовать. А так ли? Стукнемся стаканами. Цум воль! Прост![18]18
  Твоё здоровье! (нем.)


[Закрыть] У тебя не выступил иней на брюхе? А я у точки замерзания… История, дон Педро, поучительная наука. У этой дамочки в запасе много примеров. Вспомни, власть низкого везде утверждается из-за пренебрежения нравственными началами с одновременной проповедью обязательности этих начал для всех прочих. Светлые умы сюсюкают над Платоном, Кантом, Гегелем, а их в это время впрягают, как заурядных ломовых лошадей. На кόзлах – какая-нибудь едва образованная чушка с кнутом и твёрдым намерением ехать и управлять. Общество до сих пор несовершенно, покуда существует разрыв между провозглашаемой моралью и её практикой.

– Спешишь ты во всеобщее равенство. Нужно время. Люди есть люди.

– Понимаешь, Петя, я поглощён исследованием: как более низкое, примитивное оказывается, однако, более приспособленным. Это ведь противоречит здравому смыслу… Цум воль, Шмель! Глотнем лимонаду! Чтоб жизнь для нас была новой! Понимаешь, всегда новой! Иначе к чёрту жизнь! Пусть отъедаются, хрюкают, спят и жиреют свиньи! Цум воль!

– Твоё здоровье, Кайзер!

Сколько же бед отвёл от Кайзера подполковник Кузнецов! Взять хотя бы последнее сочинение… Кайзер взял эпиграфом слова курносого Дантона[19]19
  Жорж Жак Дантон (1759 – 1794) – один из вождей Французской революции (1789 – 1794), якобинец; участвовал в подготовке восстания, свергнувшего монархию 10 августа 1792 года. Дантон – провозвестник и один из главных организаторов революционного террора. Создатель революционного трибунала. Наиблестящий оратор. В отличие от всех не читал речи в Конвенте, а сочинял на ходу, стоя на трибуне. После смерти жены, незадолго до казни, взял в жёны 15-летнюю девушку. Был полон жизни. Похоже, Робеспьер несколько завидовал ему. 5 апреля 1794 года 35-летний Дантон был казнён по обвинению во взяточничестве и якшанью с контрреволюционерами. Страшно матерился на эшафоте, а перед самым спуском лезвия гильотины, буркнул палачу Сансону: «Покажи мою голову людям, она этого заслуживает!» Париж в ту пору населяли 600 тыс. человек.


[Закрыть]: «Нация, у которой совершается процесс революции, ближе к тому, чтобы завоевать соседей, – нежели к тому, чтобы быть ими завоёванными». Кайзер писал в более широком смысле, о разных типах революций. А что вышло?! Как этим призанялся майор Басманов!..

– Погоны погонами, а мечтаю быть историком, Петь. Не представляю, как это сложится, но буду учиться. И тянет к философии, точнее этике. Докопаться бы до пружин и взвести все пружины! И чтоб работа не являлась кабинетным упражнением для других голов, а имела силу действия: не уговоров, советов, а действия. Я ещё ничего не знаю, но вот это чувство очень крепкое, от него не отделаешься. Чепуха какая-то: история или философия?

– Мы пьяны с тобой. Сколько огненной влаги в крови! Мы спиваемся всю зиму.

– Ты старый алкоголик, Петь. – Кайзер постукивает ногтём по пустой бутылке лимонада.

– Я бы сейчас рубанул тарелку каши.

– Самое страшное – не дать от своего другому, когда нечего жрать. А твой кус так мал: отдавать нечего и невозможно, сам уже вот-вот сдохнешь, а тут…

– Ты надрался, Миша.

– Я всё думаю о Петре I. Ведь купание Петра в крови – не только выражение садизма. Пётр уверен, не сомневается – истина только у него. Неужто эта уверенность, уже одна она, делает человека беспощадным и невосприимчивым к страданиям? Неужто это всегда, как в старинном изречении: «Кто только справедлив – тот жесток?..» Я столько ломаю голову: где ответ, в чём?.. Ведь от сего зависит, какими мы будем, должны быть! Это ведь так важно!..

Сочны и огнисто переливчаты мазки стужи на стёклах. Снежок заносит козырьки казематно-глубоких оконных ниш.

Скашиваю глаза на погоны. Эх, лейтенантские звёздочки бы! Я ощущаю охват того кителя, строгость стоячего воротника, ведь это всего-навсего уменьшенный колет. На новогоднем концерте я играл роль следователя-майора. Блаженство я испытал, застегнув пуговицы и надев синие бриджи с хромовыми сапогами. Золотые погоны! Я не поднялся – я взлетел на сцену. Это изумление наших лаборанток, медсестёр, официанток! Офицерский китель вырвал из юности, и все увидели во мне другого человека! А я именно другой! Я готов к жизни!.. Я расхаживал по сцене, допрашивая диверсанта, и в слепой, невозможной тишине веско и повелительно звучала моя речь…

«Мировая история, если её определять словами известного писателя, – история не только человеческого мужества… но и история человеческой трусости… Ни один порок, ни одна жестокость не вызывали столько кровопролития, сколько человеческая трусость».

Я тоже собираю замечательные высказывания – правда, пока в тетрадь с планами тренировок. Мне ещё далеко до четырёх блокнотиков длинного Юрки, исписанных убористо и с подробнейшими указаниями источников. Зачем эти указания? Вредных высказываний в наших книгах не может быть, да я и не стал бы их читать. А вот мысль о трусости!.. Что гаже и недостойней трусости, особенно общественной? Нет, нет, навстречу всем испытаниям. У времени дар обращать несчастья в победу: противоположности тождественны! Да, презрение к удачливым и удачливости. В удачливости – подножка главному, самообман, сытость вместо дела. Время обнажает нищету самых великих из удачливых. Упорство – девиз убеждённых!

И что такое душевная окаменелость? Где и отчего она возможна? Выгодна, но кому, когда, где?..

Кнут и десять лет ссылки в Сибирь заменили смертный приговор Радищеву[20]20
  Радищев Александр Николаевич (1749 – 1802) – дворянин, писатель, настроенный революционно. Сочинил оду «Вольность» (1783), повесть «Житие Ф. В. Ушакова», философские сочинения. За «Путешествие из Петербурга в Москву» был сослан в 1790 году в Сибирь. Кстати, сочинение находилось под запретом до 1905 года. Из ссылки вернулся в 1797 году и снова выступил за отмену крепостного права. В 1802 году под угрозой ареста Александр Николаевич решил прекратить существование на столь грешной и жестокой земле – и покончил самоубийством.


[Закрыть]. В Тобольске, по пути к месту ссылки, он пишет:

 
Ты хочешь знать, кто я? Что? Куда я еду?
Я то же, что и был, и буду весь мой век
Не скот, не дерево, не раб, но человек.
 

И впаянность строфы Овидия[21]21
  Овидий (Публий Овидий Назон) (43 год до нашей эры – около 18 н. э.) – римский поэт. Известны его любовные элегии, послания, среди них – «Наука любви», «Средства от любви», «Метаморфозы». Овидий чем-то не угодил всемогущему императору Августу или стал свидетелем того, чего не должен был видеть, за что был сослан в отдалённую провинцию (земли нынешней Румынии, где и умер, не дождавшись помилования). Пушкин часто обращался к его образу. Стихи Овидия недаром пережили два тысячелетия.


[Закрыть]: «И перестань, наконец, хлеб свой невольничий есть».

И что такое высший тип человека?

Мы должны воспитывать в себе высокое гражданское чувство. После мы будем передавать его своим подчинённым.

Родина и вождь, мы готовы каплю за каплей отдать за Вас свою кровь? Установки революции выжжены в наших сердцах!..

* * *

Подполковник Гурьев, разбирая сочинения и вручая тетради, вдруг спросил:

– Шмелёв, вспомните-ка извлечение из Герцена. Вы привели его для оценки эпохи.

Кровь хлынула мне в лицо. Воротник гимнастерки сдавил горло. Да, я мог содрать с учебника в контрольной работе по астрономии или ботанике, но литературе! Я вытянулся и отчеканил цитату.

Советские мастера тяжелой атлетики

Слава в спорте может быть смыта в один день громовым успехом соперника. У писателя остается книга, у музыканта – ноты, у ученого – его формулы, у рабочего – машины, дома. У атлета – сила, отныне ненужная, ибо в своей чрезмерности она неприложима к обычной жизни. И выходит, огромная сила, физическое умение что-то делать, доведенное до виртуозности, совершенно непригодны для жизни, даже обременительны. Через десять лет не всякий вспомнит прежде знаменитое имя. А суть не в обидах: стерт труд. Выступать в осознании этих чувств сложно; понять верно свое положение – еще сложнее; думать справедливо далеко не всегда и не всем удается. Поэтому я был и остаюсь противником участия подростков, тем более детей, в большом спорте. Что и почему – объяснять излишне, если учесть и общий характер физических нагрузок…

Юрий Власов

Подполковник Гурьев сверял мои слова по томику «Былое и думы». Он ясно, приветно взглянул на меня, захлопнул томик и распрямился:

– А вот следующее, наидлиннейшее, признаюсь, я не сыскал, да и не встречал. Откуда? И будьте любезны, повторите. – И зашагал от кафедры к двери на длинноватых, но налитых и пружинистых ногах. Хром сиял от голенищ до задников, слегка стоптанных привычкой упираться твёрдо на каблук.

– Из статьи Герцена «VII лет»: «…Зачем Россия, зачем твоя история, шедшая тёмными несчастьями и глухой ночью, должна ещё идти водосточными трубами?..»

– Садитесь. Пять баллов и по русскому устному.

– Слушаюсь, товарищ подполковник,

А Гурьев внезапно заговорил тягуче, слегка в нос:

– Дарование не определяет судьбу! Без воли дарование, что тесто без выпечки! Огонь воли созидает жизнь! Не уповайте на дарование – сие глупо! Помножайте знание и прикладывайте волю! Вздохи и слёзы по несостоявшемуся дарованию – вздор! Вы только начинаете! Складывайте цель!.. Вам по душе соболезнование?! Нет?! Тогда побеждайте! И помните: победа – это, прежде всего, ваши убеждения и убеждённость!..

Тридцать три головы, стриженные под «бокс» и «полубокс», провожали каждый шаг и жест подполковника. Когда он энергично поднимался на кафедру, чтобы, обойдя стул, тут же повернуть назад, я видел за ним окно.

Солнце размазывало копоть на стёклах, подтопленных оползающим ледком. За окнами бушевало солнце. Белый круг варил свет и жар. Ржавые, по-пустому гулкие наличники били в барабаны весны. Капли взрывались на старинных железных лотках. Карнизы дома напротив сливали ручьи в синеву тени. Город смывал пену зимних снов.

– Умейте вычленять полезное даже из пошлого и заурядного явления. Не поддавайтесь настроениям. Обогащайтесь опытом. Не отрицайте огульно то, что не по душе: это ослабит вас, сделает уязвимей…

А Кайзера злит моё зазубривание. Он называет его началом потери самостоятельности и вообще «басмановщиной». По Кайзеру, важен подход к событиям, способ мышления, аппарат исследования, но коли лишён «аппарата»? Коли чужая мысль точнее?

Как, к примеру, понять Чехова: «Ничтожество своё надо сознавать перед Богом, природой, умом, талантом, красотой, но не перед людьми…» Кто ж тогда человек? – в объяснение я не смог прибавить в «тренировочной» тетради ни слова. Это ж не цитата, а удар кувалдой по темени.

И потом, Кайзеру просто судить. Он может цитировать, не заучивая. Он запоминает с листа: со второго или третьего прочтения. Уже проверяли. Запоминает до знаков препинания…

Люблю истины, в которых всё ясно. Прав Юрка Глухов: эзопов язык и способ выражения мысли – рабский и от рабства. О, Боже, все эти рабские эпохи, крючкотворные пути слов! Они так и остаются – холопским ропотом. Хозяйским клеймом отмечено каждое иносказание…

Наполеоновский офицер IV итальянского корпуса Великой армии Цезарь Ложье писал об идеальных солдатах: «…они не знают другого Божества, кроме своего повелителя, другого разума, кроме силы, другой страсти, кроме стремления к славе».

Вэ виктис – горе побеждённым!

* * *

Водосточные трубы отвесили белые жирные языки сосулек. Расползлась, раскрошилась хрусткая наледь булыжных мостовых. Ветер из Астраханской и Голодной степей переплавил снега в мутную озорную торопливость вод.

Солнце ударило по сердцу как-то тревожно, грустно и в то же время счастливо.

Потучнели почки. Горьковатая истома, особенно явственная по влажному истечению степного воздуха, окутала тополя. Загуляли по классам и коридорам весенние сквозняки. И пушечные снопы солнечного света взломали казённую обыденность дней.

И я… я потерял прежнюю беззаботность. Заворошились какие-то глупые, нелепые сомнения. И день ото дня настойчивей.

Солнце бесшабашно, разудало припадало к окнам. Скучнели под солнцем страницы тетрадей. Жалким, ненужным мнился мусор строк. Мёртво, сухо шелестела бумага. Солнце лишало силы слова учебников. Солнце потешалось над мудростью великих.

Как люблю мгновения просветлённого соприкосновения с другой жизнью, о которой я не подозревал, которая есть, но я ничего о ней не ведал и не ведаю. Она манит искренностью. Всё в ней: и краски, и шаги, и назначение шагов – от искренности. Ничто не сочиняет себя, всё высоко и стройно в подчинённости солнцу.

На одном из уроков подполковник Кузнецов озадачил фразой: «Всё существующее разумно».

На перемене я спросил, чья это мысль. Ведь имеет значение именно чья. Имя сразу определяет бесспорность или трухлявость мысли. У голой мысли, без имени, иная ценность.

Подполковник Кузнецов качнул на меня головой, шепеляво и быстро отговорил: «Один из постулатов гегелевской философии». Наш историк спешил, через пять минут начинался урок в 4-м взводе…

Солнце, снег, крылья птицы, бури, хобот слона… – всё разумно, согласен. А всё неразумное отбор просто не пустил в жизнь. Однако «всё существующее» – это и о человеке. Что ж, зло – разумно? Или оно из средств естественного отбора и вполне целесообразно?

«Всё существующее разумно».

Тогда какой смысл в стремлении что-либо изменить? Воля, разум во власти фатального; противиться нелепо, ибо «всё существующее разумно».

И угодливость разумна? Та угодливость, которая исключает борьбу, насмехается над борьбой, залезает на плечи борьбы и въезжает на огне и крови борьбы в правду, в успех, в мужество целей. Та угодливость, которая заменяет дарование и высокие качества и скоморошничает в тожестве над бойцами, над павшими, над обманутыми, над поруганными. И вообще, есть ли смысл в борьбе? Что тогда успех – это поражение или это победа? Ведь «всё существующее разумно».

Что это – лакействующая установка или одно из великих стропил диалектики?

Пусть Гегель философ высочайшего достоинства, пусть эта установка – сама мудрость. Но что это за мудрость, коли она всеядна?! Или важнейшие свойства мудрости и заключаются во всеядности?! Неужели итог жизни вот в такой учёности?!

Все эти мысли кажутся мне отрыжкой интеллигентщины, слабодушием.

В чём я сомневаюсь? Ведь для всех гегелевский постулат бесспорен. А если большинство не сомневается, то кто тогда я?

Я не умею, как Кайзер: ему подавай математику доказательств. Несовпадения теории с практикой просто мерещатся ему. Он колдует над книгами в поисках объяснений любой несообразности.

Его занимает целесообразность несообразностей и стоят ли несообразности «обедни».

А я так не могу. Для меня справедливость – согласие большинства. Большинство – это во всём высшая правота. В этом и суть нынешней всенародной борьбы против буржуазно-аристократического эстетства. Не человек должен подниматься до уровня художественного творения, а этот уровень соответствовать культуре всех. Искусство обязано быть понятным. Какой прок от книг и музыки, доступных горстке изощрённых эстетов? Мы досконально прорабатываем выступления Жданова о советском искусстве и ошибках в развитии его на примерах журналов «Звезда», «Ленинград» и репертуаров драматических театров. Не имеют значения сложность мысли и художественность, даже губительны, – важна идеологическая доступность произведения.

На последнем уроке мы, как раз, прорабатывали упаднические стихи Анны Ахматовой. Правда, самих стихов никто и в глаза не видывал, зато мысли о них высказывали очень злые. Едва Севка Мезенцев завёл:

– В области литературы Анна Ахматова и Михаил Зощенко, а такие же политические хулиганы от литературы, как…

А подполковник Гурьев по кафедре кулаком:

– Молчать!..

После паузы, уже совладав с собой, сказал:

– Что за безграмотность, Мезенцев? Не говорят культурные люди: «В области литературы». Такое в «ликбезе» можно было услышать, но ведь то была именно ликвидация всеобщей безграмотности, и, с позволения сказать, выражались так полуграмотные люди. По-русски не говорят «в области чистописания». Говорят: «В чистописании». Не премии «в области литературы», а «премии по литературе». Не уродуйте русский язык! И так достаёт всех этих «ситуаций», «конкретностей», «проблем», «компенсаций»… Тарабарщина, а не язык…

Нас учат беззаветно верить великим. Чем гранитней вера каждого, тем полноценней общество. Массы – движущая сила, но управляет – вождь. И все мы – для воли вождя, а она – для процветания Родины.

«…Я займу Москву и, какие ни принял бы я меры для избавления от разорения, ничто не поможет. Занятая неприятелем столица похожа на женщину, потерявшую честь: что ни делай после, но честь возвратить невозможно…»

Сколько раз вместо генерала Тучкова 3-го[22]22
  Родные братья Тучковы:
  Тучков Николай Алексеевич (1765 – 1812) – генерал-лейтенант, геройски бился и под Смоленском, и в Бородинском сражении; умер от ран;
  Тучков Александр Алексеевич (1778 – 1812) – генерал-майор с 1808 года, геройски погиб в Бородинском сражении у Семёновских флешей.
  Но ещё прежде, после упорнейшего Смоленского сражения.
  «В три часа ночи 19 августа [1812 года] Наполеон прибыл на поле, где днём происходило сражение… он подробно расспросил о всём происходившем и приказал представить ему раненного штыком и взятого в плен генерала Тучкова 3-го… Затем Наполеон принялся раздавать награды отличившимся на поле Валутинской битвы. Награды раздавал он лично и с необычайной щедростью, требовал, чтобы сами солдаты называли отличившихся товарищей. И солдаты и офицеры были осыпаны милостями, чинами, орденами, и громовое “Да здравствует император!” прокатывалось по рядам. Всё это должно было поднять дух.
  Но, вернувшись в Смоленск, Наполеон… послал адъютанта за… генералом Тучковым 3-м. Это был первый прямой шаг Наполеона к миру – шаг, оставшийся, как и все последующие, совершенно безрезультатным.
  – Вы, господа, хотели войны, а не я, – сказал он Тучкову, когда тот вошёл в кабинет. – Какого вы корпуса?”
  – Второго, ваше величество.
  – Это корпус Багговута. А как [кем] вам приходится командир 3-го корпуса Тучков?
  – Он мой родной брат.
  Наполеон спросил Тучкова 3-го, может ли он, Тучков, написать Александру.
  Тучков отказался.
  – Но можете же вы писать вашему брату?
  – Брату могу, государь.
  Тогда Наполеон произнёс следующую фразу: “Известите его, что вы меня видели и я поручил вам написать ему, что он сделает мне большое удовольствие, если доведёт до сведения императора Александра сам или через великого князя, или через главнокомандующего, что я ничего так не хочу, как заключить мир. Довольно мы уже сожгли пороха и пролили крови. Надо же когда-нибудь кончить”.
  Наполеон прибавил угрозу: “Москва непременно будет занята и разорена, и это будет бесчестьем для русских, потому что для столицы быть занятой неприятелем – это всё равно, что для девушки потерять честь”…
  Аудиенция кончилась. Наполеон велел возвратить шпагу пленному русскому генералу и отправил его во Францию, в крепость Мец, а письмо Тучкова 3-го его брату с изложением этого разговора было передано Тучковым маршалу Бертье, который послал его в главную квартиру Барклая. Барклай переслал письмо царю в Петербург. Ответа не последовало» (Тарле Е. В. Сочинения. – М.: Академия наук СССР, 1959. Т. VII. С. 544).


[Закрыть] я выслушивал Наполеона в доме смоленского губернатора! Штыковая рана в боку и сабельные – на голове уже не так мучительно беспокоят Тучкова благодаря заботам лейб-медика Ларрея – любимца Наполеона…

* * *

Тощеваты на свет фонари, облепленные мотыльками и мошкарой. К тому же свет как бы приглушен сыростью от ливня: всё вокруг счернело, опало, безвольно повисло. Вдоль насыпной песчаной линейки – сонно-неподвижные фигурки дневальных в чёрных, покоробленных влагой шинелях. Трогательно забавна фигурка на самом левом фланге: в расположении 5-й роты. В этой роте воспитанникам 10–11 лет (а ещё недавно принимали семи и восьмилетних малышей). И трёхгранный штык на поясе дневального 5-й роты вроде шпаги, до того длинён. Малышу жутковато, и он жмётся к соседу из 4-й роты.

Юрий Власов на тренировке

Трудности не остановят тех, у кого талант – отрицать смирение. Такой человек везде и всюду будет стремиться к опрокидыванию «непреодолимостей» и всего того, что вяжет движение, во всем многообразии понимания движения. Всегда есть одержимые. Одержимые?.. Но в спорте прошла пора просто сильных и просто мужественных. Силу необходимо добывать в тяжком труде, мужество – воспитывать и прикладывать к будням работы. Лишь такой труд и наделит достойной силой, и приручит победы. Нужны годы прилежного ученичества… и святая уверенность, что ты прав, ты на пути к успеху, ты выберешься…

Юрий Власов

За моей спиной ряды палаток нашей роты. Я опасаюсь заснуть – и потому не сажусь. Чтобы взбодриться, я излишне часто одергиваю шинель, трёхгранный штык в чехле на ремне, повязку дневального. Шаги по сырой земле бесшумны. Я держусь подальше от деревьев: чуть тронет ветер или заденешь плечом и обдаёт капелью не хуже дождя. Говорить с соседом – дневальным 2-й роты – нет охоты, да и не положено. Веки тяжёлые. Так тянет в палатку на нары. Хорошо, что сегодня ещё не холодно. Ночное дневальство от двух до пяти самое паскудное.

Каждые сорок минут проходит патруль из ребят нашей роты-выпускников. За плечами боевые карабины. Штыки примкнуты. Маршрут определён строго: крайняя точка с тыла – водонапорная башня за стеной леса. Там тоже стоит наш, из выпускников, но уже часовым, с боевым карабином. Незавидный пост. Чащобный лес сразу в нескольких шагах. Приказ суров: охранять воду от возможного отравления. Пост введён не столь давно, после распоряжения из округа.

Майор Студеникин появился неожиданно.

Я вскинулся и приложил руку к фуражке. Дежурный по 3-й роте не относится к числу лиц, которым я обязан отдавать рапорт. Впрочем, с отбоя и до подъема рапорт не отдаётся вовсе.

Зашевелился дневальный 2-й роты, – стало быть, дремал.

Майор кивнул на скамейку под грибком:

– Хочется посидеть?

– Никак нет, товарищ майор.

– Садись, садись, – сказал майор по-домашнему. – Со мной можно, Шмелёв.

И я сел рядом с ним по ту сторону скамейки под грибком, которую не омочил ливень. Майор сидел лицом к фонарю, и я видел его улыбку, правда, смутно, неразборчиво.

И я услышал от него рассказ о трёхсуточном марше его батальона в 1943-м. Семьдесят шесть часов колонна пробивалась по снежной целине: через каждые четыре часа – тридцать минут на привал. На счастье, морозы даже ночью не превышали десяти градусов.

Майор закурил, и красный огонёк папиросы, разгораясь, высветил тонкие губы, нервные крылья носа и великоватый сухой нос. Майору двадцать шесть. Он кавалерийски прям в стане и поджаро энергичен каждым движением. Я завидую его шести орденам и одиннадцати медалям, завидую ранениям: двум лёгким и одному тяжёлому. И ещё – скрученной в вихор полуседой пряди. В училище за ним прозвище Студебеккер, а жены – Эммочка, хотя её зовут иначе. Прозвали так из-за созвучия («ассонанса», как выразился Петька Шувалов), впрочем, как и самого майора: Студеникин – Студебеккер. Это своего рода дань автомобильному прошлому войны: лендлизовским американским грузовикам и нашей «эмке». Портят лицо майора вставные передние зубы из нержавеющей стали.

Майор поднялся и нетвёрдой походкой изобразил, как засыпали люди на ходу. И как, сбиваясь, брели в сторону, не открывая глаз. И как ему вовсе не пришлось спать: «Ну разве минут по десять – пятнадцать». После шестого привала он не мог растолкать даже ротных. Батальон должен был уложиться с маршем за трое суток, но опоздал на… два часа. И майор избежал трибунала лишь из-за успеха боя: задача была выполнена. Батальон с марша вступил в бой. Их очень ждали.

– Вот что наскрёб после от батальона, а был собран по штату. – И майор несколько раз ткнул растопыренной пятернёй в сторону фонаря…

В училище майор три года командовал нашим взводом, его совсем недавно перевели на 4-й взвод нашей роты – и вдруг исчез. Вечером, спустя неделю после зимних каникул, когда каждый за своей партой готовил уроки, он неожиданно зло шлёпнул ладонью по кафедре, обхватил голову и зарыдал. Ребята из 4-го обалдели, а на другой день майор не явился на службу. Офицеры до сих пор делают вид, будто ничего не случилось, наотрез отказываясь что-либо объяснять.

Но мы-то знаем: комиссия!

С января в училище – комиссия. Никто не уведомлен о её существовании и не видел её членов – посторонние в училище, как на ладони, – однако все знают: она есть и последствия её работы очевидны. Её задача – чистка всего личного состава…

Через две недели за нашим Студебеккером исчез командир 3-й роты гвардии капитан Донецкий – любимец всех поколений «кадетов». В своё время и мы побывали под его началом. Грузноватый, в летах, он не выделялся ни выправкой, ни пристрастием к «шагистике». И всё же он был именно «военной косточкой». В его приверженности службе и следа не было от рисовки, упоения властью, угодливости перед начальством. Он никогда не повышал голос, в чем не отказывает себе отнюдь не только Миссис Морли или капитан Зыков… И сейчас вижу седую благородную голову с карими спокойными глазами. И я не выдумываю: они всегда казались печальными. И в обращении с нами у него присутствовало нечто бережливо-терпеливое. Правда, у него было слишком мало улыбок.

Донецкий походил на матёрого, умного, травленого зверя. В прошлом его, несомненно, отличала недюжинная сила. Она не только угадывалась в развороте сутуловатых, затяжелённых плеч и крупных кистях, унаследованных от привычки предков к труду, но и сквозила в неторопливости и достоинстве повадок и какой-то породистой, неделанной невозмутимости. И странно не соответствовало это звание: командир роты – капитан, когда почти все офицеры-воспитатели, то бишь его подчинённые, – три молодых майора и даже один подполковник. А мы, сто с лишним воспитанников, не замечали эти золотые погоны с единственным узким просветом – погоны младшего офицера: гвардии капитан Донецкий как бы заслонял их, хотя погоны для нас всегда имеют важнейшее значение. Ведь погоны не только старшинство в воинской службе, но и выделение способных. Рядом с гвардии капитаном Донецким Миссис Морли смахивал на заносчивую нахальную таксу, а неутомимый придира, резонёр и матерщинник, однако до чрезвычайности расторопный майор Журавлёв по прозвищу Пан, произведённый перед Новым годом в подполковники, представлялся каким-то игрушечным, выдуманным, ненастоящим. Гвардии капитан Донецкий исчез также незаметно, а его место занял Пан. Перед исчезновением Донецкий командовал одной из рот малышей. Впрочем, Пан очень скоро получил назначение в строевую часть на батальон, а его место занял подполковник Рогов.