Текст книги "Красные валеты. Как воспитывали чемпионов"

Лёвка Брегвадзе со своими способностями вынюхивать где-то прослышал, будто гвардии капитан Донецкий в прошлом был белым казачьим офицером – есаулом, после добровольно перешёл на сторону красных, миновал все проверки, отлично воевал, после закончил Казанское пехотное, дрался и за финскую, и Отечественную четыре ордена и столько же медалей.

Женька Черкасов из 1-го взвода якобы повстречал бывшего гвардии капитана в замызганном ватнике, худым, небритым, без головного убора, Ходили слухи, будто он лишён звания, наград и вкалывает на Шарикоподшипнике грузчиком.

– Вот так столкнулись, – уверял нас Женька, – а гвардии капитан будто и не узнал. Я было честь дёрнулся отдать, да… ватник нараспашку, под ним – гимнастёрка без орденов и нашивок, да ещё в грязных пятнах, подворотничка нет, пуговицы нечищеные. Щёки – серые от щетины. Вéки, будто кимарит на ходу. По губам болячки…

– Знаешь, что я тебе скажу, – перебил его Кайзер, всем своим видом показывая, что не потерпит любого ответа, будет драться. – Я тебе вот, что скажу… – Кайзер выругался, – распоследняя ты б… не отдал честь достойному человеку. Он на твоё воспитание, дурак, столько труда и забот положил… У тебя хоть от чести, что нибудь есть?..

Помню лицо Донецкого. Я завидовал: даже зимой смуглое. И волосы густые, и в седине – чистые волнистые пряди…

Зачем всё это? За что?..

В ту пору с разницей в несколько дней: числа 3-го или 4 февраля – исчез и младший лейтенант Танеев, преподаватель географии, завзятый весельчак среди ста восьми офицеров училища. Как любил он погонять нас! Как мы готовились по карте, тыча указкой в самые ничтожные точки океанов! Ёрзала указка, силясь оживить память, а вместе с указкой лениво во всю многометровую ширь колыхалась негнущаяся вощёная карта. Каждый мечтал о неуязвимости в поединке с Танечкой, как мы звали младшего лейтенанта. Танечка любой ответ на уроке заключал беспощадным опросом по карте.

Как азартно летала указка в его руке и коварно, но задорно щурились глаза девичьи василькового цвета! А мы, то есть тот, кто отвечал, отражали выпады тревожной скороговоркой: «Остров Тимор, море Флорес, пролив Каримата, Калифорнийское течение…» Провал неизбежен, но на каком вопросе?..

А потом начинались постижения новых стран. Присев на край кафедры, побалтывая от избытка чувств ногами, младший лейтенант рассказывал об экспедиции Крузенштерна («Иван Фёдорович Крузенштерн руководил первым русским кругосветным плаваньем на кораблях «Надежда» и «Нева»…), о Японии, закабалённой американцами («Взрывом гранаты тяжело ранен генеральный секретарь Коммунистической партии Японии товарищ Токуда»), о разбое колонизаторов в африканских колониях («150 млн. негров было вывезено рабами…»), о возрождающейся Индии («Этот буржуазный соглашатель Неру, идеалист Ганди – такие господа устраивают британских империалистов»), об экономике и географии провинций Китая, уже отбитых у гоминьдановцев Народно-освободительной армией под руководством Мао Цзэдуна и Чжу Дэ («Гениальный вождь китайского народа, друг Советского Союза товарищ Мао Цзэдун!»). Я заучивал имена знаменитых красных командиров Пэн Дэхуая, Лю Бочэна, Линь Бяо, Не Жуньчжэня, Чэнь И, Хэ Луня.

Есть рекорд!

Три зачетные попытки – вес не идет даже на грудь! До сих пор всегда захватывал любой вес, – не знал срывов: ноги и тяга никогда не подводили. Неужели усталость выиграла гонку? Ведь последнее выступление, последнее… И потом, в победе уже другой смысл, ничего от самолюбия и тщеславия. Сейчас победа означала бы, что я сильнее страхов и любой нервной болтанки. Тогда у меня будут доказательства, что я управляю собой, я не разваливаюсь, не погружаюсь в безмолвие, а управляю собой. Да, да, я не болен. Это доказательство рекордом имеет смысл жизни. Вся жизнь теперь в этом доказательстве. Сейчас станет все ясно…

Юрий Власов

Зато как я поразил самого Танеева! Я показал направления наступления народных войск, процитировал товарища Мао Цзэдуна, а уж под конец и выложил имена командиров, не забыв о роли Чжоу Эньлая и Лю Шаоци! А когда я сказал, что о создании Коммунистической партии Китая на Первом съезде в Шанхае в 1921 году объявил Чжан Готао, но который, как и Чэн Дусю – её 1-й генеральный секретарь, оказался троцкистским ренегатом, изобличённым впоследствии верным ленинцем Мао Цзэдуном, спасшим партию, – торжество было полным! Младший лейтенант Танеев не только поставил мне «пятёрку», но и поручил написать сочинение по Китаю для выставки в географическом кабинете. А всему виной голубая книжица издания 1940 года, оставшаяся от книг отца. Она так и называется: «Вождь китайского народа товарищ Мао Цзэдун (Краткая биография)», сигнальный экземпляр. После я узнал, написана она была американским биографом Мао Эдгаром Сноу.

«Наконец, один из троглодитов двинулся в развитии дальше пещёр учебника», – объявил после моего триумфа Танечка. Помню тот день и ту «пятёрку» и как сияла, склонясь над журналом, безволосая башка Танечки. Он выводил мою «пятёрку», мурлыча песенку капитана из популярного английского кинофильма:

 
Терпи немного, терпи и верь:
Пройдёт ненастье – наступит день.
Ты будешь первым! Не сядь на мель.
Чем крепче нервы – тем ближе цель…
 

Как мы близоруки! Младший лейтенант Танеев – сын бывшего сельского попа! Враг говорит нашими словами, улыбается нашей улыбкой, радуется нашими радостями и плачет нашими слезами. Помнить, всегда помнить!

Исчезновение же толстенького и краснощёкого капитана Ошуркова почти не заметили. Для прохождения службы в училище он прибыл всего пять месяцев назад. Стал офицером-воспитателем не то 3-го, не то 2-го взвода 5-й роты малышей. Доподлинно известно лишь то, что он первый из офицеров-воспитателей, получивших в Москве специальное педагогическое образование. Капитан Ошурков исчез вместе с семьёй. С понедельника 20 февраля запустовала их квартира.

Работает ли ещё комиссия или уже завершила проверку кадров? Сдаётся, работает. Уж очень деятелен майор Басманов. И не то, чтобы примелькался, а стал как бы внушительней, свежей… Его час…

И прав Басманов: я не читал, а назубривал биографию товарища Сталина. Запомнил даже данные из тюремной картотеки: глаза – карие, рост – 169 сантиметров… А важные факты оставил без внимания! Действительно, где оппозиции, где другие партии, где русская интеллигенция, где вообще обильные семьями и говорливо-радушные русские люди, отчего с довоенных времен в деревнях запустение? Именно – классовая борьба! И она не затухает. Поэтому и нам в будущем по горло работы. Формула борьбы, её цвет на текущий момент: согласно объяснениям вождя – и никакие иные чувства, анализы, осмысления! Вредность чувств: Ленин даже «Аппассионату» не слушал! Любил, а не слушал! Да, сталь от огня становится лишь краснее и твёрже! Мы призваны не решать, а следовать воле вождя… она сосредоточенная воля народа.

Майор Апраксин – единственный хромой офицер, да ещё с палкой. Нет, инвалидов и покалеченных в избытке, но их рубцы и шрамы под кителями, кроме культи подполковника Прудникова – подколотый рукав у всех на виду, а у майора Апраксина правая нога на несколько сантиметров короче и едва гнётся.

Почему для майора Апраксина сделано исключение, и он с изуродованной ногой ещё в кадрах, никого не интересует, все рады ему. Лейтенант Апраксин встретил войну на границе. Из красноармейцев и командиров тех первых дней я за всю свою жизнь встретил лишь одного – Апраксина. С утра 22 июня его застава вела бой.

– У нас не было никакого выхода, только стоять на своих местах, зная, что мы наверняка погибнем. Немцы могли пустить танки, у нас не было противотанковых гранат, а бутылки с горючкой появятся позже. Одного танка хватило бы, чтобы неспеша разбить помещения, сровнять окопы и нас вместе с ними. Должна была подойти часть прикрытия – батальон. Никто не пришёл. К ночи мы прорвались в рощу, где дрались сутки… уже даже не своим оружием. Для нашего кончились боеприпасы. Собирали немецкое… Больше драться было некому… Я горжусь. У нас никто не побежал, никто не поднял руки, все мои приказы выполняли. Если надо, солдат должен телом закрыть Родину. Мы так и поступили…

Апраксин это сказал в первый и единственный раз, и по-моему, пожалел об этом. Он о войне вообще не очень говорлив. Мы знаем: ранение в правую ногу – у него третье, и, так сказать, блокадно-ленинградской прописки, а о первых двух знаем только по нашивкам. О войне он вспоминать избегает, хотя однажды, уступив нашему дружному любопытству, сказал об одном из боёв:

– Батальон задачу выполнил. Полк? Что полк? К вечеру и от полка остались лишь портянки да знамя.

– А ранение?

– Ранение?! – Апраксин стукнул палкой. – Контратаковали! Как идиоты лезли на пули в чистом поле! – Затем раздвинул нас палкой и заковылял к ротной канцелярии. Но почти тут же вернулся и сказал, будто отчитывая нас: «По правде сказать, слишком часто у нас не оставалось выбора, как сражаться – уж не такие мы были неумёхи. Мы вынуждены были атаковать, чтоб хоть на час – два замедлить продвижение гитлеровцев. С потерями не считались. За спиной была страна, женщины дети. Не только опаздывали вывозить заводы, но люди не успевали уходить. Мы их миллионами оставили немцам… Часто всё происходило слишком неожиданно. Бой принимали не только в не развёрнутых порядка, но при этом и порой атакуя. А что было делать, ребятки? Полками сходили в могилы… Это уж потом мы освоили премудрости, когда стали сильными. Владение премудростями не много значит, если ты слаб… Это уж после каждый командир научился понимать, что врага следует не вытеснять, а уничтожать, и все такие прочие истины. И всё же мы разбили эту чёртову Германию. Мы – и никто другой!

Апраксин поник, обмяк и грузно, вперевалку зашагал в канцелярию.

Вообще о первых дня войны у нас не вспоминают: в кино увидеть или подробно прочитать – какой-то провал. Словно бы нет тех дней. Исчерпывающим документом служит сборник товарища Сталина «О Великой Отечественной войне Советского Союза». Там разобраны причины временных удач немцев: совершенная внезапность нападения, по границе вражеских войск оказалось сосредоточено много больше, отсутствовал 2-й фронт, Германия использовала весь экономический потенциал Европы, даже нейтральных Швейцарии и Швеции. Основные положения сталинской работы необходимо знать наизусть, и мы их шпарим по памяти в любом порядке.

Дверь в класс майор Апраксин отворяет тычком палки. Высоченная створка откатывает и вваливается он, низко и вбок припадая на ногу: под мышкой журнал, рулон графиков или наглядное пособие. Не знаю более радостного человека! Майор улыбается нам во все зубы (как москвич времён царя Алексея Михайловича иностранцу в диковинном заморском наряде). Он не позволяет помогать себе. Сам развешивает чертежи, диаграммы, схемы, отойдя, любуется, будто узрел впервые. И уже затем внимательнейшим образом изучает наши физиономии – и горе пасмурной. Майор нутром враждебен меланхолии.

Он прицеливается палкой и, ядовито возглашая: «Скорбим?!» – проворно обегает класс. И уже возле «скучниста» вспыльчиво долбит палкой в пол:

– Сколько тебе лет, безусая печаль? Где жалобы? Я спрашиваю: где стенания, слёзы и жалобы?!

Майор тем же аллюром возвращается на кафедру:

– Нет, вы только полюбуйтесь на эти глазенапы! Молчать! Я называю вещи своими именами… Молчать! Жить надо – ты понимаешь это, ходячая скорбь?! Неудачи, горе, поражения, сомнения?! Запугал!.. Да, только собственное признание поражения есть поражение!

Стул скачет с ножки на ножку и застывает подле окна. Теперь пространство перед кафедрой и сама кафедра в полном распоряжении нашего физика.

– Признать себя неспособным к делу, к его продолжению можешь только ты сам. Покамест ты есть, покамест осознаешь своё несовершенство – ты добьёшься всего. Ты всемогущ, ты непобедим! Покамест ты не согласен с болезнью, приговорами знатоков, покамест не согласен с несчастьем, отрицаешь несчастье, плюешь на несчастье – ты на пути к свершению и совершенству…

Вся плоскость кафедры свободна – и майор начинает лупцевать палкой по зеркально-лакированной поверхности. Прыгает журнал, прыгают чернильница, ручка. Он лупцует по кафедре, как по турецкому барабану, запальчиво выговаривая:

– Покамест жив, покамест осознаешь своё несовершенство, даже ничтожество, – ты можешь всё и тебе подвластна жизнь. Покамест ты не согласен с болезнью и приговорами, так называемых, непоправимых несчастий – ты вечен! Меня три раза уносили в палату для безнадёжных. И меня возвращали из той камеры для дохляков три раза! Будьте любезны: возвращали к живым! В той камере вокруг меня умирали, а я твердил несчётное число раз: «Ты должен жить, ты не умрёшь! Ты свободен от боли! Ты не слышишь боли! Нет боли! Я хочу жить! Я живу, живу!..» Эти чувства настолько вошли в меня, что я постепенно перестал ощущать боль. Хлеб, кровь, воздух – вот что такое твёрдая мысль и вера!

Я выиграл Олимпийские игры, 5 чемпионатов мира и 6 чемпионатов Европы.

Юрий Власов

Майор всегда бледен. Эту бледность не берёт даже летнее степное солнце. Всякий раз, когда я смотрю на него, я мечтаю о шрамах на лице – доказательствах отваги. Они красят мужчину, особенно офицера. Что моё лицо? Гладкая кожа, пушок по щекам, румянец, пухловатые губы… Стыдоба, а не лицо воина…

– …Мнения?! Как напугали! Мнения – поросячий страх перед судьбой!..

Трах! От кафедры отслаивается пластина чёрного лака.

– Не покоряться обстоятельствам. Не покоряться всем безвыходностям. Барабанщики, играть атаку! В бой, всегда в бой, ребята! Предать и продать можно только самого себя. Всё подчиняется воле. Словечки «считаться с обстоятельствами» придумали сукины дети. Я подчиняю обстоятельства, я веду бой и не следую приговорам обстоятельств. Я повелеваю обстоятельствами. Да, я нахожу проломы в крепостных стенах и – бей барабаны, знамя вперёд! На штурм, ребята! На штурм, Россия!

Кафедра грохочет под палкой.

– Повелевай судьбой! И помни: разве роса на листьях от отсутствия похвалы теряет прелесть?.. Ага, радуетесь, фенрики! Время на урок ещё есть. Колычёв, к ответу. Доска и мел твои орудия. Докладывай задание. Не мямли, поделись сокровищами знаний! Молчишь!.. Жалкий трус, улыбайся и в несчастии!..

Трах! Трах! Кафедра отходит каким-то натужливым утробно-бочковым гулом. На лбу у майора испарина.

– Невежество – это демоническая сила и следует всегда с ней считаться, так как она может послужить причиной огромных трагедий! Чьи слова? Я спрашиваю: чьи?!

Трах! Трах! Это уже не кафедра, а музыкальный инструмент, она гудит на все лады.

– Невежество? Маркса! Карла Маркса!

Чернильница на кафедре пляшет – трах! Вот-вот сорвётся на пол.

– Молчим, Колычёв?.. Для встречи невежды слева! Слуша-а-ай… на кра-а-а-ул! – И майор чётко выполняет палкой ружейный приём. И тут же, лишив нас радости лицезреть падение чернильницы, опирается на палку: – Вице-сержант Ухтомский, пособите этому застенчивому юноше – к доске! Как мне хочется прибить тебя, Колычёв! Колычев, что лучше: «кол» или «единица»? Ладно, фенрик, вот тебе ещё шанс: расскажи об опытах Лебедева. А ты, Ухтомский, замри. Исповедуйся, Колычёв. Я жажду тебе освободить от оков – говори…

Подобные приступы весёлого гнева не редкость, но вот с ударами палкой по кафедре и поминанием палаты смертников – первый и доныне последний…

Дьявол в этой весне!

Меня будто подменили. Мне и в самом деле необычайно хорошо! Что за почки – бокастые, тугие, вот-вот уступят теплу! И во всю длину разные серёжки – мягкие, укладистые! И шорох, перестук ветвей!..

А сон? Меня разбудить до подъёма?.. А тут толчок изнутри – и смотрю: в оцепенелой тишине серый рассвет, долгий серый рассвет. И в этом бессолнечном стоянии светлеет воздух, а потом внезапный воробьиный гвалт… И уже позвякивают ключи дневального, бубнят голоса, поскрипывают сапоги, прокашливается дежурный офицер. Иногда бормотно звучит представление дежурному по училищу или командиру роты. Сквознячок доносит душноватость табака. И рвут тишину горн, звонок и команды…

Свобода. Что ж она такое?..

Вольно животное в заказнике, за границами которого выстрел отнюдь не противоречит законам. И свободно крутится колесо в повозке, путями, которые не выбирает. А куры несут яйца в клетях, для них отстроенных, тоже не по принуждению.

Нет, без знания философии в этих понятиях не разберёшься, да нужно ли? Пусть Кайзер занимается «сообразностью несообразностей» или как там?.. Я же буду строевым офицером. Мое дело – защита Родины…

Нет, определённо дьявол в этой весне!

С плосковатых, плешивых гор пыль посыпает столы, парты, полы. Пыль въедлива, и ей нет исхода. К тому же двор наш, отгороженный от соседних домов глухим, дощатым забором, поливай-не поливай, а гол и пылен. И мы чумазы пылью, когда водим в баскетбол или «рубим» на строевой. Мы жадно смотрим на город, сверкающий ручьями солнца. Всё заливают и смывают эти ручьи. Разве не обманешься!

Нас сводит с ума эта жизнь! Как колдовски завлекательны слова! Я схватываю Юрку за погон, тяну к себе и шепчу: «Дальше, Юр, дальше…» С глазу на глаз я зову его – Юр.

– Читай, Юр! Читай, мурло суконное!

 
Тогда мы видим, что пуста
Была златая чаша,
Что в ней напиток был – мечта,
И что она – не наша!..
 

Последнее четверостишье Юр и вывел эпиграфом к сочинению. Посему поводу Гурьев с глазу на глаз беседовал с Юркой, а сочинение напоследок порвал. Юрка всё это мне под секретом рассказал, поскольку Гурьев велел молчать: сейчас молчать, завтра молчать и все годы после…

К нам подсаживает Иоанн. Я уже знаю, сейчас он начнёт дразнить Юрку.

Так и есть.

Иоанн говорит:

– А ты знаешь, Глухов, Пушкин появлялся в публичном доме и после женитьбы, – и подсовывает ему книгу. – Читай…

Юрка от возмущения бледнеет, а после говорит:

– Это всякая сволочь сочиняет! Для русских Пушкин свят…

Кайзер кладёт руку на плечо Князева:

– А ведь Глухов прав. Сунь эту книгу в сортир на бумажки…

Да, эта весна необыкновенная! И не только потому, что грядёт выпуск. Нет, мы другие, что-то изменилось. Мир придвинулся, нечто заслоняющее его разрушается…

Бичом Божьим стали для меня вопросы, о коих я прежде и не помышлял и которые отравляют мой «вальс с солнцем», как я про себя сентиментально называю свои новые настроения. Не могу от них откреститься, не получается.

Канальство! Вопросы возникают независимо от диспутов Кайзера с подполковником Кузнецовым, и даже вовсе независимо. Прежде я принимал печатное слово, как нечто разумеющееся. Слово потому и печатно, что истинно. Недаром же на книгах училищной библиотеки штампики: «Проверено в 1938 году», «Проверено в 1946 году».

Лёвка Брегвадзе уверяет, будто у майора Басманова своя самодельная печать, и он проштемпелевал титульные листы своих книг: «Проверено согласно общему курсу на 1952 год». Даже Кайзер поднимает Лёвку на смех, хотя тот божится!

– Такая кругленькая, пряничком, и с деревянной ручкой! – Лёвка по-кавказски цокает языком. – Войдёшь, посреди стола на зелёном сукне письменный прибор. Из мрамора прибор. Там и печать! Буду у него – незаметно поставлю себе на промокашку. Увидите, дурни! Сами увидите! За такого себя положить не жаль! Верный, кристальный чистоты человек!..

Я начинаю подмечать, что Лёвка подражает акценту Сталина. Впрочем, Шурик Сизов тоже держит руку за обшлагом шинели в подражание Сталину. Гуси-лебеди!..

А что тут удивительного? Мы гордимся, мы все – сталинцы!..

Для встречи знамя! Смирно! Знамённый взвод, на кра-а-аул! Училище-е, равнение на знамя!..

* * *

Макдональд, Массена. Ланн, Ней, Богарнэ, Виктор, Удино, Мортье, Даву, Сен-Сир, Ожеро, Мюрат, Бессьер, Бертран, Груши, Мармон, Жюно – все прославленные наполеоновские маршалы, а с другой стороны Багратион, Милорадович, Раевский, Дохтуров, Неверовский, Коновницын, Ермолов. И, наконец, сам Наполеон против Кутузова! И столкновение одного народа с народами почти всей Европы!

Евгений Викторович Тарле писал о 1812 годе, о продвижении Великой армии к Москве:

«Русские солдаты сражались ничуть не хуже… Русские генералы оказывались, и помимо Багратиона, вовсе не такими уж бездарными, как он склонен был думать, когда разговаривал с Балашовым в Вильне (посланец Александра I, в последней попытке царь пытался убедить Наполеона не воевать с Россией. – Ю.В.). Наполеон вообще очень верно оценивал способности людей, а вернее всего – именно военные способности. И он не мог не признать, что, например, Раевский, Дохтуров, Тучков, Коновницын, Неверовский, Платов вели порученные им отдельные очень трудные операции так, как не стыдно было бы вести любому из его лучших маршалов.

Наконец, общий характер, который принимала война, давно уже начинал беспокоить его и окружающих. Русская армия, последовательно отступая, опустошала всю местность»[23]23
  Тарле Е. В. Сочинения. – М.: Академия наук СССР, 1959. Т. VII. С. 260. Правда, ни Ланн, которого уже не было в живых, ни Массена, ни Груши, как и некоторые прочие маршалы, в Русском походе не участвовали. Не участвовал, лежал в земле уже 11 лет непобедимый Суворов, а нам его так не хватало – даже слов нет, дабы выразить, как «не хватало»!


[Закрыть].

Чем же тогда кормить полумиллионную армию? Это обещает голод и гибель..

А неожиданная стойкость русской армии? Везде бои с чувствительными потерями – и никаких пленных. Такого в Европе не бывало, кроме Испании.

Недаром Мюрат в Смоленске на коленях умолял Наполеона немедля прекратить Русский поход…

Не желая уступать Кайзеру, я взял в библиотеке сочинение Тарле «Наполеон». Засим, насколько хватило терпения, изучил «Континентальную блокаду», расчёты и биржевые премудрости раздражали. И уже не изучил, а проглотил «Нашествие Наполеона на Россию», «Крымскую войну» – вот это книги!. А после дочитал «Жерминаль и прериаль» и, конечно же, «Талейрана»!

Изнурение, тесные душные спортзалы, постоянный грохот, самая бедная спортивная одежда… И в таких условиях мы ковали великие победы.

Юрий Власов

Обида душила, когда я читал об оставлении Москвы Великой армией…

Кайзер достал из кармана ватное румяное яблоко – из тех, какими мы украшали ёлку на Новый год. Настоящие яблоки редкость. Нам по семнадцать и более, а мы не знаем вкуса груши, апельсина, банана. Для нас это нечто экзотическое, известное лишь по книгам…

Кайзер держит ватное яблоко перед собой и рассуждает:

«Червь сожрал здоровое и крепкое яблоко. Сам червь – ничтожество, заморыш. Медленно, долго, с опаской озираясь, он вгрызается в сочную здоровую плоть, пока не угнездится, как дома. Своего дома у этого паразита нет. Яблоки всего мира становятся его домом. Он их пожирает одно за другим…»

Кайзер с яростью швырнул яблоко в кучу мусора, которую сгребал шваброй Лёшка Казанцев.

– Ты чего?! – крикнул Лёшка, – пригодилось бы.

– Вот ещё чего: ватными яблоками станем питаться.

Я оглянулся: кабы Басманов или Зыков не услыхали. Давилы высший класс, им бы у Шешковского служить…

* * *

Скрежещут тормоза трамваев, тарахтят по рельсовым бороздам автомобили. Голоса, шаги, игра света фонарей и наезжающих трамваев – всё очень внятно, осязаемо и ново после застойной глухоты зимы.

У подоконника – мускулистые суконные задницы Ромки Гаева, Владьки Аршинова и Димки Курлова.

– А эта в синем платье… круть, круть…

– Так и пишет «восьмёрку», стопроцентный «королёк»!

– Почём знаешь?

– На каникулах сосед вразумил, это, Дим, целая наука…

Володька Головнин, по прозвищу Буржуй, подкрадывается и, секундно оценив «суконную» выставку, натренированно хлещёт по аршиновской заднице, приговаривая:

– По натяжке бить не грех, полагается для всех.

– У, гад! – Владька извивается, потирая ляжку.

Я знаю: зад горит от такого нахлёста, как от ремня.

– Глянь! Груньке на зависть!

Головнин пристраивается на подоконник, суматошно вертит головой:

– Где?

– У перекрёстка! С фраером! Да та, в юбке до колен…

– Дим, глянь! «Буфера», я вам доложу! И качает, и качает…

Нет, все при деле, все цельны, все как люди, а я?!

Ещё сорок минут до отбоя! Заставлю себя работать! Я возвращаюсь за парту. Вчитываюсь в запись урока…

 
Девять лет мужа нет!..
 

Это горланит Ванёк Князев по прозвищу Иоанн. Расселся на кафедре, хвастливо глазеет по сторонам и горланит:

 
А Марина родит сына!
 

Заткнув уши, Сашка Измайлов зубрит: «…Первый поход Антанты против молодой Советской республики…»

 
А я сам, а я сам! Я не верю чудесам!..
 

В дальнем безоконном углу Вася Татищев начитывает без всякого выражения:

– Причины поражения восстания Емельяна Ивановича Пугачева: первая – отсутствие пролетариата, способного внести сознательность в мелкобуржуазную крестьянскую массу, вторая – вера в народного царя, третья…

Володька Зубов долго выцеливает, прежде чем метнуть укатанный до каменной твёрдости комок бумаги. Когда Шурик Алябьев вскидывается, пытаясь опознать виновника, Володька уже прилежно вычерчивает в тетради параллелограмм сил:

– Равнодействующая сила есть…

– Морду набью, – шипит Алябьев в пространство, ощупывая зад.

Иоанн уже сменил репертуар и, дирижируя самому себе, горланит песенку английских лётчиков, забредшую к нам в славном 1945-м:

 
Мы летим, ковыляя во мгле.
Бак пробит, хвост дымит,
Но машина летит
На честном слове и на одном крыле!..
 

Шурик усаживается вполоборота к классу. Взгляд по-рысьи острый.

Юр шепчет стихи – каждый день заучивает. У него своя манера запоминания. «Дон Жуана» Байрона он способен выдавать большущими отрывками, «Евгения Онегина» – от первого до последнего стиха, Лермонтова – тоже десятками стихотворений, а вот «Мцыри» не терпит, и вывести его из себя – нет средства лучше, чем заговорить о «Мцыри»…

Кайзер устроился не на своём месте, а впереди, за партой Долгова и Есаулова. По обыкновению подчёркивает, пишет на полях, не заботясь о книге. Погуливают скулы, – значит, жуёт спичку. Его привычка. А ночью, во сне, сосёт угол подушки…

 
Все объекты разбомбили мы дотла…
 

Суконные задницы у подоконника приходят в возбуждение. Иоанн даёт петуха, смолкает и втискивается меж ними. Не иначе как всех сразила прохожая красавица.

– Ужопистая, – вносит ясность Иоанн…

Теперь Кайзер в «Анти-Дюринге» ищет ответа. Я знаю: если его что-либо занимает, он старательно крутит на палец вихор, как сейчас.

В коридоре кого-то ловят. Потом слышно, как за стеной в классе 2-го взвода гурьбой скачут по партам.

«Салазки будут гнуть», – догадываюсь я.

И точно, по коридору победный клич:

– На воздусях его!

Это, значит, салазки гнут в воздухе, на весу, прижав парня спиной к стене. Сейчас погоня возобновится. Это Афоня – его развлечение. Топот смещается к площадке дневального.

Смотрю на окно. Тонет в ночи жиденький рассол городских огней. Светлеет – это от трамвая. Сам трамвай я не вижу со своего места, как не вижу и людей на остановке: только всплеск голосов.

– Нет, борец сильнее: от удара уклонится, а в захватит войдёт – и кранты тебе!

– Уклонится? Да Николай Королёв любого чемпиона-борца сразу с катушек!

Спор неразрешим для Митьки Черевнина и Толи Высоких по прозвищу Мальвина. Не один месяц они стараются припереть друг друга доказательствами преимуществ боксёра перед борцом и наоборот.

(Николай Королёв – великий советский чемпион в тяжёлом весе в 1940 – 1950-х годах. Воевал в партизанах. Носил с честью боевой орден Ленина. Мы с ним были знакомы и при встрече непрочь были посудачить о делах спортивных.

Такой же славный боевой орден Ленина носил чемпион Советского Союза по классической борьбе в тяжёлом весе Парфёнов, добрейшей души человек, заработавший высшую боевую награду на фронте. Нам никогда не надо было лукавить. Мы садились и начинали разговор с самого важного. – Ю.В.)

Олег Бубнов подсовывает в кругленькое дамское зеркальце щёки, подбородок, надеясь обнаружить повод для бритья.

Над головами беспорядочный топот, стук опрокидываемых табуреток: Бронтозавр раскинул облаву по этажу, где наши спальни. Рано или поздно в салазки угодит каждый, кроме таких отчаянных, как Юрка Глухов – он будет стоять за себя до последнего, до крови, до беспамятства. И таких, как я, Кайзер, Воронихин, тоже не тронут: мы обломаем рога любому. Это обламывание всех и каждого, в том числе и нас, уже состоялось, когда мы обретались ещё в младших ротах. С тех пор никто не нарушает ротную иерархию – это священно.

Наша дружба с Кайзером завязалась тогда же. Я двинул его в скулу. Мы сгрудились возле пианино за спиной преподавателя: разучивали песню о Красной Армии:

 
И мудрой сталинской рукой
Зажжён твой факел боевой…
 

Кайзер мешал уроку. Я как помкомвзвода сказал, чтобы он унялся. А он меня послал. В гневе я теряю себя. Помню лишь, как Кайзер очень длинно падал. Он сперва пятился, потом плавно запрокинулся и рухнул на спину. Через пять минут мы стояли в канцелярии перед командиром роты. И пока подполковник Косов (сам из доподлинных царских кадетов) колотил кулаком и, распаляясь, кричал, что нас завербовали Трумэн[24]24
  Трумэн Гарри Соломон (1884 – 1972) – государственный деятель США. Родился в семье фермера в штате Миссури. В 1906– 1916-х годах – фермер. Участвовал в 1-й мировой войне. В 1920 – 1922-х годах – совладелец галантерейного магазина в Канзас-Сити; обанкротился. В 1926 – 1934-х годах – председатель Окружного суда в штате Миссури; в 1934 – 1944-х годах – сенатор-демократ от этого штата. В 1944 году избран вице-президентом. С 12 апреля 1945 (со дня смерти президента Ф. Д. Рузвельта) – президент США (до 20 янв. 1953-го). По приказу Трумэна в августе 1945 года были сброшены атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки. Сразу же после окончания 2-й мировой войны правительство Трумэна приступило к проведению политики «холодной войны», нашедшей отражение в доктрине «сдерживания» коммунизма (1946), Трумэна доктрине и Маршалла плане (1948).
  По инициативе правительства Трумэна был подписан Северо-атлантический пакт 1949 года, положивший начало созданию агрессивного военно-политического блока НАТО. В 1950 году США воевали в Корее. Недовольство американского народа этой войной привело демократов к поражению на президентских выборах 1952 года. Президентом стал генерал армии Дуайт Эйзенхауэр. Война в Корее длилась 3 года 3 месяца и 1 день.


[Закрыть], Черчилль и мы агенты империалистов, это по их наущению мы разлагаем дисциплину, в голове у меня упрямо толклись слова последнего куплета:

 
Жизнь наша правдою сильна,
Отвагой сталинской полна…
 

В ту пору мы были не намного выше стола, за которым бушевал Косов. И ещё запомнилась фотография-портрет над его лысоватым черепом: Сталин и Киров. Оба энергичны в шаге, улыбчивы. Сталин в своём обычном полувоенном костюме и брюках «под сапоги». Киров в таком же партийном костюме и сапогах, но костюм мышиного цвета. И ещё запомнилось: Киров ниже (да и пожиже) Сталина. Я невольно прикинул: какого же роста Сергей Миронович, если в Сталине 169 сантиметров? Топать бы ему в старшей роте на левом фланге…

10 сентября 1960 года.

Борьба шла с вечера до 4-х утра. Я столкнулся с упорным сопротивлением двух американских атлетов. Выступал с температурой 38 из-за нарывов на ноге (массажист мне втёр тальк под кожу). За окном – жара. Мне приготовили камфару, но когда я выиграл, стало плохо министру спорта СССР Н.Н. Романову и камфару «вкололи» ему.

Юрий Власов

Лишь в предвыпускных классах я узнал, что Киров (Костриков) являлся любимцем партии и великим гражданином, и его очень ценил сам Сталин! И какая-то падаль пресекла такую жизнь! Верно, убивали Мироныча, а целили – в Сталина!

– Глянь на остановку! Вон та, в платье. Вот ужопистая так… нет, это не то – это же ваза! – Иоанн не сразу находит подходящие слова, но он явно подавлен прелестями той дамы. Погодя он почему-то не говорит, а вышёптывает: – Вот не сойти с этого места, сам слышал, как знающий мужик другому божился, будто нет ничего лучше зада сорокалетней тётки. А у этой, вы только, господа юнкера, посмотрите. Ей честь надо отдавать, как полному генералу.

– А внучка мыслила, целуя бабку в руку: «Уж эту, бабушка, я вытерпела муку».

– Приятна в любви – Наталья, низкие поклоны – Вера…

За партой перед кафедрой Сашка Колокольцев: в румянце, уши под ладонями. Растеплился, разомлел в гаремных страстях: третий вечер с романом о флибустьерах! Я видел: все игривые места ногтем отдавлены. Просто исцарапаны страницы, словно кот их драл. Книга дореволюционного издания. Её ревниво оберегают от офицеров-воспитателей, гораздых на осмотры наших парт, тумбочек и подматрасных тайников.