Текст книги "Ячея"

«Ветер столетий…»

 
Ветер столетий
сквозной и синий.
Летом я летний,
зимой я – зимний.
С мыслью особой
курка-окурка.
Летом я – соболь,
зимой я – шкурка.
 

«Как приятно по фене ботать…»

 
Как приятно по фене ботать,
и другой мне язык не люб.
Если я и пойду работать,
то художником в сельский клуб.
 

«Мир содрогается как дом…»

 
Мир содрогается как дом,
в нём москвичи и парижане…
Печали штопаный гондон
сидит в весёленькой пижаме.
Глядит в окно, где рыщет смерть,
она в трудах наела грыжу.
Бредёт через дорогу смерч
и у соседа сносит крышу.
И вслед за ней летит сосед,
ну, стало быть, по зову крова,
перешнуровывая кед
планиды каждого второго.
 

«Людство…»

 
Людство,
как блядство, не кончается,
хотя развязка намечается:
грядёт война, крадет война
глухое безмятежье сна.
 

«В смежных непроявленных мирах…»

 
В смежных непроявленных мирах
бродит угловатый недотрах.
Не до шлюх ему и не до сук,
и домой вернуться недосуг.
 

«Незваный гость хуже татарина…»

 
Незваный гость хуже татарина.
Незваный гость лучше татарина.
Ждем гостей со всего свету,
себя наскребя.
 

«Ты слышишь грохот? Будь спокоен…»

 
Ты слышишь грохот? Будь спокоен,
то доллар хлопает дверьми…
Биткоин, в сущности, Бетховен:
то ми-ре-до, то до-ре-ми.
 

«Был траходром…»

 
Был траходром.
Стал траходрём.
Товарищ, скоро все умрём!
 

«Стрёмно всё, что исходит из Порты…»

 
Стрёмно всё, что исходит из Порты,
что из Шляхты – то нам до балды.
Старый конь борозды не испортит,
взявшись в Арктике вспахивать льды.
 

Из Вагнера

 
О, дивный край!
О, друг лицейский!
Здесь всё стоит
да кверху прёт.
И лишь лежачий
полицейский
царит дороги поперек.
 

«Катились солнца мать-и-мачех…»

 
Катились солнца мать-и-мачех,
куда-то ехал самосвал,
а пухлый писающий мальчик
Европу с глобуса смывал.
 

«Я многого чего не понимаю…»

 
Я многого чего не понимаю,
мне лень перелезать через плетень,
и если человека обнимаю,
то чаще обнимаю его тень.
 

«Их немало, нас рать и мы…»

 
Их немало, нас рать и мы
правим к берегу опохмельному.
Никогда мы не станем братьями,
ни по Гринвичу, ни по Кельвину.
 

«Он сказал…»

 
Он сказал:
«На безветрие в поле
налетят комары и слепни…»
Жил при жизни,
продолжил и после
корчевать окаянные пни.
 

«Чернышевский Николай Гаврилыч…»

 
Чернышевский Николай Гаврилыч
рассуждал, слюнявя карандаш:
«Птица-тройка это Змей Горыныч,
мятежа трехгорлый раскардаш…
 

«Покуда все парадоксарии…»

 
Покуда все парадоксарии
не наведут порядок в псарне,
дотоле сами будут псами…
 

День

 
Где собака на сене,
там римское право в законе…
День запомнится тем,
что стоял Достоевский у врат,
барабанную дробь
сотворяя на аккордеоне,
исполняя на арфе
Малевича «Черный квадрат».
 

Танка

Рояль расстроен,

что даже маэстро не попадает в ноты.

Завтра инструмент приведут в порядок,

и на нем станут фальшивить те, кто не маэстро.

«Сибирь от Москвы отличается малым…»

 
Сибирь от Москвы отличается малым:
Сибирь несуетна – и вся недолга.
Она размахнулась за тем перевалом,
где глуше раздумья и выше снега…
 

«Выбор был…»

 
Выбор был:
пристрастившись к огниву,
помыкать
разъярённой толпой;
или сесть
в семидверную «Ниву»
и умчать в шестилетний запой.
 

«Я начал…»

 
Я начал
понимать,
что счастье есть.
Мелькнула тень,
как юность сиворота.
Ко мне
явился Ангел:
– Ваша честь!
Спешите,
затворяются ворота!
Не проносите
водку
мимо рта!
 

«Изведал всё…»

 
Изведал всё.
Увидел белый свет.
Поймал себя на мысли:
мыслей нет.
 

«С буки-веди всякий начинал…»

 
С буки-веди всякий начинал,
будь он от кирки ли, от сохи ли.
Но поистощился арсенал,
потому пишу на суахили.
 

«Задуй мне веки, слово молви…»

 
Задуй мне веки, слово молви,
все попаданья – в молоко.
Рыдайте на китайской мове,
Экзюперюк и Коэлько!..
 

Детское

 
– Кто вокруг стакана ходит,
как вокруг земного шара?
 
 
Отвечает грустный хоббит:
– Чепушила-лопушара.
 
 
– Кто в глуши души не чает?
Кто в мочало прячет шило?..
 
 
Грустный хоббит отвечает:
– Лопушара-чепушила.
Это так он, шапка-пыжик,
рыло оспою изрыто,
сквозь валежник и чапыжник
убывает в шито-крыто.
 

«Я брожу в сомнениях тяжелых…»

В.Н.

 
Я брожу в сомнениях тяжелых.
На столбе читаю, брат Витёк:
«Продается водосточный желоб,
утекайте, все кто не утёк!».
 

«Сети-нети…»

 
Сети-нети
меркнут на холмах.
Слепнет полдень,
светом истязаем.
Паутина вроде как гамак,
но при паутине есть хозяин.
 

«Беги, паровозик…»

 
Беги, паровозик,
калашный, колошный!
Из сложного жанра
спеши в односложный.
Вагончик…
Флакончик…
Пенсне детектива…
Нас всех уравняло
бульварное чтиво.
 

«Там были все…»

 
Там были все:
весь тейп чеченца,
на Русь нагрянувший варяг,
Троянский конь невозвращенца,
поэта муза Ляля Бряк.
 

«Я помыслю вслух…»

 
Я помыслю вслух
о своем значении,
если станет вкруг
динозавра чернь:
в поэтическом
столоверчении
я не самый
кичливый
заморочень.
 

«Послонялись…»

 
Послонялись,
по миру поездили,
извели на мыло
миллион…
Сумасшедший дом
моей поэзии
точно знает,
кто Наполеон.
 

Новолетье

 
«Мне веру верните!
Верните мне крылья!» —
Пронизанный болью,
вопит позвоночник.
 
 
Мой экзоскелет
по России гуляет,
покуда не в силах
нести мою душу.
 

«Поспешай, заоблачная помощь!..»

 
Поспешай, заоблачная помощь!
Я, вчерашний мальчик для битья,
постепенно превращаясь в овощ,
становлюсь частичкой бытия.
 

«Меня не купили…»

 
Меня не купили
на звонкую сдачу
бродяга Иркутск
и шалава Одесска.
Всего ничего
распеленутый значу,
хрущу желваками,
сплю много и дерзко.
 

«Мысль хороша – горька и солона!..»

 
Мысль хороша – горька и солона!
Но что-то по дороге потеряла.
…Когда я делал муху из слона,
на крылья не хватило матерьяла.
 

«Ты свет, я – тень…»

 
Ты свет, я – тень.
Что толку с тени?
Она то с этими, то с теми.
Промеж
друзьями и врагами,
ничком и навзничь —
под ногами.
Ты – свет, я – тень.
Почим на этом.
Ведь тень нельзя
наполнить светом.
 

«Девки с сиськами до ушей…»

 
Девки с сиськами до ушей
кормят солнечным молоком
не улыбчивых малышей,
а стареющих мудаков.
Потому как у мудаков
расстояние меж зрачков.
 

«Се человек – фиал, сосуд…»

 
Се человек – фиал, сосуд,
обескураженный доверьем.
Как только ногти отрастут,
он станет лазать по деревьям.
 

«Узбагойся…»

 
Узбагойся,
уймись, историк,
беззастенчивый,
подлый тип!
Не с кем спорить.
Нет смысла спорить.
Всех молчание поглотит.
 

«Не пью я пиво – водку пью…»

 
Не пью я пиво – водку пью.
Творю свою Утопию.
Я что увижу – то пою
и в такт ногами топаю.
 

«По ту, по сю, вовне, извне …»

 
По ту, по сю, вовне, извне —
повсюду истина в вине,
густой осадочек на дне.
 

«Пока пью, сплю чутко, знаю…»

 
Пока пью, сплю чутко, знаю,
что вот-вот призовут к служению.
Потому как никто не знает
как править миром.
Даже рептилоиды.
 

«Затяжелило веко…»

 
Затяжелило веко
сумрачное роение,
пивчего человека
певчее настроение
вмиг улетучилось
не в очумелость – в чучелость.
 

«Охры…»

 
Охры
охранная грамота.
Только бы не охренеть!
 

«И Тот, который Я всех Я…»

 
И Тот, который Я всех Я
и мироздания Всея,
всеядных нас поставит в строй,
к суглинку и к земле сырой
привадит, слепленных из воска.
Чу – терракотовое войско!
 

«В протухшей акватории…»

 
В протухшей акватории
роль личности в истории
ему подчас мерещится,
когда в лохани плещется.
 

«Вы…»

 
«Вы,
жадною толпой
сто ящеров у трона,
в какую из сторон
покатится корона?»
Бреду на водопой,
веселый и тупой…
 

«Земля, вращаясь…»

 
Земля, вращаясь,
выворачивается наизнанку.
Но чужие мысли в меня не помещаются.
Своих полно.
 

«Давай, тяни же репу, репче!..»

 
Давай, тяни же репу, репче!
А коль не можешь – се-ля-ви.
Весь этот мир – фигура речи,
неявный, как ни назови.
 

Недоразумение

 
Расползаются лапы у таксы на льду,
ну, а я мимолётных блондинок блюду.
И брюнеток блюду, распустив паруса.
Расползается такса – не пёс и не пса.
 

«Вот мумия, вот – мумиё…»

 
«Вот мумия, вот – мумиё»…
Я словно бобр в ошметках ила.
Хвостобиение моё
тебя ничуть не вдохновило.
 

Хохху

Когда один пилит под собой сук,

другой выращивает себе дерево на перспективу.

Пилу он приобретет потом.

Возможно, фигуральную.

«Я, как чернила, долго сохну…»

 
Я, как чернила, долго сохну,
нечеловечьи вижу сны.
Ты отдохни и я отдохну,
смолою сделаюсь сосны.
Приближу перьями ворону,
когда последний солнца луч
падет сквозь дымчатую крону,
животрепещ, животрепуч.
 

«– Упало небо, говоришь?..»

 
– Упало небо, говоришь?..
Пути за истиной тернисты.
Кругом такая непроглядь,
что некого благодарить.
Внутри меня летает стриж,
а терминаторы-термиты
бегут по жилам и хотят
стрижа-безумца уморить.
 

Триедин

 
Кто круче всех,
кто супостатней
среди жулья и дурачья?..
Семь миллиардов ипостасей
своё исчерпывают Я.
Трухой, не кровью, истекает,
изнемогая, белый свет.
Лишь Триедин не иссякает,
приумножается в ответ.
 

Мешанина

Чувство меры поутратилось, видно, били мало.

Все в мозгу поизнахратилось интеллектуала:

бультерьера, чихуа-хуа бренные останки

и писателя Апчихова, автора «Каштанки».

«В ничто отворилась ограда…»

 
В ничто отворилась ограда.
И ломкое пламя смарагда
напомнило юной герани,
что мир не границы, но – грани.
 

«Проникая мыслью за покров…»

 
Проникая мыслью за покров,
облачусь в свирепую броню.
Проживая в лучшем из миров,
камушек в колодец уроню.
Пробужусь внезапно от хандры,
согреваясь ночью у огня.
Содрогнутся многие миры,
что парят в бездонности меня.
 

«С Максимильяном сны деля…»

 
С Максимильяном сны деля,
живу в приделах Коктебля.
– Цып-цып, – зовет Максимильян
сошедших в вечность коктеблян.
 

«Вспорхни же из-под каблука!..»

 
Вспорхни же из-под каблука!
Напейся воли, славы нищего.
Всё остальное от лука…
мудищева.
 

«То, что продано…»

 
То, что продано,
то и подлинно.
И до Страшного,
впредь, Суда —
кушать подано,
кушать подано,
кушать подано,
господа!
 

Человечья саранча

 
– Мир на пороге?
– Я порог отсрочу.
Под хряск и хруст
пустыня догорит.
Ведь саранча,
оглохшая от срача —
одна из разновидностей акрид.
 

Памяти П.М.

 
Как тонка
Междумирья
мембрана!
Но лишь только
слезу промокнём:
человек посреди Океана.
Океан воплощается в нём.
 

«Как начнёт за окном пуржить…»

 
Как начнёт за окном пуржить,
как взорлит снеговей-бедлам…
Угораздит до ста прожить —
что же делать я буду там?
Распотешусь, как снежный ком,
мол, на смерть у меня табу.
И отправлюсь в Сибирь пешком.
Чем я буду тогда? Я бу…
 

«Набегут шумеры и киргизы…»

 
Набегут шумеры и киргизы
в завтрашнюю хрусткую слюду.
Бронзовка отстрелянные гильзы
собирает в розовом саду.
 

«Придут чуть свет, устроят танцы…»

 
Придут чуть свет, устроят танцы
калики афро-негритянцы.
Всё со стола сметут до крохи
затейники и скоморохи.
 

«Поэта высокая мысль возвышает…»

 
Поэта высокая мысль возвышает
до кущ мирозданья – от выстывших трупов.
Шуруп в голове мне ничуть не мешает,
и есть даже место для новых шурупов.
 

«Мне приснился…»

 
Мне приснился
пьяненький Конфуций.
Я его узрел как наяву.
Он спросил:
«Ну как живешь, Пафнутий?»
Я ответил:
«Заживо живу!»
 

«Не обесточен…»

 
Не обесточен,
не уродлив
сквозит
татарник бытия.
Непостижимый
иероглиф,
Чингиз Всея
от А до Я.
 

«Дух изнывал…»

 
Дух изнывал,
зудилось тело…
Но полно
Разина спасать!
Пока княжна
за борт летела,
успела книжку написать…
 

«Троянский конь…»

 
Троянский конь,
постылый мем.
Вы вновь хотите перемен?..
 

«Русь…»

 
Русь,
сохранивши
в веках густопсовых,
вновь поднимаем на щит…
 
 
Черное Солнце,
созревший подсолнух
черные слёзы лущит.
 

«Сто дорог…»

 
Сто дорог.
Все сто – в никуда.
Острием
вонзилась звезда
в переносицу.
 
 
Кровью смыл
переносный
в буквальный – смысл…
 
 
Где духовная есть жратва,
там конвою нужна канва.
 

«Сполохи полярного сияния…»

 
Сполохи полярного сияния.
«Я не я, убредший в рассеяние».
 
 
Лишь органом исказится музыка,
на песца, как на седого мурзика,
сяду сверху, озадачу лешего
и убуду в снежное кромешево.
 
 
Там, где льдину расколола молния,
ты не ты, шальной маляр безмолвия.
 

«Бывало так – идём вдвоём…»

 
Бывало так – идём вдвоём
я и мой старый друг Гийом.
 
 
Куда идём? зачем идём? —
не знаем, но мозги ебем.
 
 
Я лоботряс, он – ротозей.
А как у вас насчёт друзей?
 

«Там, где вал воздвигнут земляной…»

 
Там, где вал воздвигнут земляной,
жизнь скромна, опрятна и укромна.
Но пропьюсь – стенают за спиной
Третий Рим и Пятая Коломна,
и обломки, бывшие Луной…
 

«Стакан наполовину пуст…»

 
Стакан наполовину пуст.
Стакан наполовину полон.
В первом случае он с водой,
во втором – с хересом.
 
 
Один и тот же стакан,
в одно и то же время.
 
 
Так что имей терпение,
намысливая свой напиток,
в неполноте события
ища полноты бытия.
 

«Жара и дым, и век калека…»

 
Жара и дым, и век калека.
Бежишь, сшибая на бегу
изюм простого человека
и непростого курагу.
 

«Я побреюсь…»

 
Я побреюсь,
причешусь для вида.
ушагаю в избранный народ —
Караваджо с головой Давида.
Или, может быть, наоборот…
 

«Из душегрейки плюшевой…»

 
Из душегрейки плюшевой
к мыслям своим беги!
Слушай и отшелушивай
семечки от лузги.
 

Вольный перевод чего-то

 
Врастаю в кедр или самшит,
где ад и рай кишмя кишит.
 
 
Но я не там, и я не здесь.
Я только пыль, я только взвесь.
 
 
Под плед укрылся с головой
на половине гостевой…
 

Слои

 
«Там в небе
полная луна,
картошечка в золе,
там каждый
тонкий колосок
еще не тронут тлёй,» —
то каждый
встречный человек,
бредущий под землёй,
всё говорил и говорил
о жизни на Земле.
 

Перекати-поле

 
Парит над землёй красавец,
где люди во всём правы.
Парит, травы не касаясь.
Нельзя касаться травы.
 
 
Охочий до всякой цыпы
по принципу домино,
нулём понужает цифры,
что вытоптаны давно.
 
 
Когда бы мы все молчали,
и он бы не одичал.
Поскольку для всех печалей
есть только один причал.
 

«Возжелал любови от кокотки…»

 
Возжелал любови от кокотки,
воспалил ночные фонари.
Из бутылки Клейна выпил водки:
вход есть выход, внешнее – внутри.
 

«Молитву приобщите к делу…»

 
Молитву приобщите к делу,
когда до Страшного суда
мурашки бегают по телу
туда-сюда, туда-сюда.
 

«Полыхал…»

 
Полыхал
впопыхах
в стихах ты,
низ и верх
в изумленье вверг.
Архетипы
и артефакты —
новый век,
прободённый век.
Разлетевшийся
на осколки,
на обломки
примет и мет.
Вот и зубы
лежат на полке
средоточия
общих мест.
 

«С бухой приходится возиться…»

 
С бухой приходится возиться,
когда по воле межевой,
она, как притча во языцех,
меж Портой, Шляхтой и Москвой.
 
 
Шалава из кафешантана,
не земляника в туесе,
все жаждет пана да султана,
но вот её – танцуют все.
 

«Иди, дурачок, под бочок…»

 
«Иди, дурачок, под бочок»…
Куда-то бежит собачонка.
И молния метит в зрачок,
но хочется думать о чем-то
ином…
 

Кроссворд

 
– Внутри ограды человек,
на лбу у человека – чек,
и чих стоит до спасских башен,
чек не погашен…
 
 
Шила в мешке не утолишь,
шила в мешке не утомишь,
ошеломишь и обшеломишь…
 
 
– Я не пойму, к чему ты клонишь.
 

«Не сдувайте крышу замухрышу…»

 
Не сдувайте крышу замухрышу,
у него суровая жена.
Он, на ней женившись, замуж вышел,
как попал копытом в стремена.
 
 
Под Елену выдраена Троя,
каменное сложено крыльцо.
И глядит в бойницы Домостроя
мужеское-женское лицо.
 

«Наехал город на село…»

 
Наехал город на село:
«Смотрите, дурни: плащаница,
вот след от ребер, вот – крыло;
сначала дрогнула зеница,
потом напружилась десница,
и вскоре – всё произошло:
добро с копьем пошло на зло».
На том село и полегло…
 

«Научили зайца спички зажигать…»

 
Научили зайца спички зажигать.
Чиркал-чиркал, распугал синичек.
Вот такая участь, блять,
отсыревших спичек.
 

«Завывает вёслами галера…»

Е.Ч.

 
Завывает вёслами галера,
это Кормчий бег возобновил.
– Как ты там, Гомерка, без Гомера,
самая смешная из сивилл?
Как ты там, где узко и безлобно,
не съезжаешь медленно с ума?..
 
 
Отвечает кротко и беззлобно:
– Всё сама, родимый, всё сама…
 

«Идет по улице в сельпо…»

 
Идет по улице в сельпо
Эдгар, которому всё По…
 

«Долго мы шли…»

 
Долго мы шли.
Постарели. Устали весьма.
Свет происходит оттуда,
откуда и тьма.
 

«Взобьем туман и вновь растормошим…»

 
Взобьем туман и вновь растормошим
мираж, одетый в женщин и мужчин.
В их контуры страданий и надежд.
Бредущих в неизбежное – одежд.
 

«Пока…»

 
Пока
оракул
ораторствует,
ускоренно кинолента
судьбу мою повествует:
«Erat, est, fuit, festina lente.»
 

(Эрат, эст, фуит) – было, есть, будет

(Фэстина лентэ) – поспешай медленно.

«Как хорошо порой в гробу…»

 
Как хорошо порой в гробу
лежать и слышать под сурдинку,
как мир и клир ведут борьбу
за человека-невидимку…
 

«Клеопатры строгий профиль…»

 
Клеопатры строгий профиль,
но уже бесплотен шаг.
Стану я копать картофель,
что растет в её ушах.
 

«Её морщинки …»

 
Её морщинки —
лучезарики…
Вновь влюблены,
утомлены
с женой мы бродим,
взявшись за руки
в окрестностях
слепой луны.
 

«Взойду к тебе с подсвечником в руке…»

 
Взойду к тебе с подсвечником в руке,
предстану добрым плюшевым медведем.
Мы станем вместе жить на чердаке,
покуда вместе с крышей не отъедем.
 

«Любимая принесла кувшин…»

 
Любимая принесла кувшин,
сказала, что с каберне.
Кувшин пуст, но я любимой верю.
Упиваюсь в дым белых яблонь.
 

Хохху

 
Ветер перемен прищемило дверью.
Вынесу дверь вместе с косяком.
Иволгу стану слушать.
 

«Праворукие часы для левшей…»

 
Праворукие часы для левшей,
позаимствованные у старшего зятя,
ходят в обратную сторону.
Чувствую, как стремительно молодею…
 

«Плещись, ладошка-хлопотушка…»

 
Плещись, ладошка-хлопотушка,
в прохладе барского пруда.
Гнездо в часах свила кукушка,
и упорхнула из гнезда.
 
 
Царица снов саднящее-вещих,
явись голубкой и воркуй!
Или кукуй! Я канул в вечность.
Пришел в негодность публикуй.
 

«Беспамятство ночного сада…»

 
Беспамятство ночного сада.
Холодный март. Надежда на миндаль.
Он первым вспоминает свое имя,
предвосхитив каштан и абрикос…
 

«Тень от твоего уха…»

 
Тень от твоего уха
упала на мышеловку.
Ты закричал внезапно, дико.
Мы говорили о бесплатном сыре.
 

«И тень трепещет на стене…»

 
И тень трепещет на стене,
и темь исходит из подвала,
и даже лампочка в окне
околевает вполнакала.
 

Олимпийские боги

 
Уселись в круг и до краёв налили.
И райский сад клубился под горой:
Лилит и Ева яблоко делили,
лесбийской увлеченные игрой.
И кто-то молвил; «Господи, помилуй!»
А кто-то сник, могуч и высочен.
Мы выпили и разбрелись по миру,
уже не помня, кто мы и зачем.
 

«Под осень мироздание глушает…»

 
Под осень мироздание глушает,
в неполной умещается горсти,
а лунная дорожка искушает
не замочившись Стикс перебрести.
 

«Вселенная расширяется…»

 
Вселенная расширяется,
вечными душами полнится.
А я стою у поленницы,
смотрю на противоположный берег:
по ту сторону Леты
живёт человечество,
которое пошло
на растопку вселенной.
 

Весло

 
У Харона сломилось весло,
утянуло лодчонку в воронку.
Туча вспенилась,
свилась в веревку —
туча та, что воронье крыло.
 
 
Половина весла под рукой.
Сквозь заломы её и задиры
утекает в кромешные дыры
Млечный Путь,
словно разум людской.
 

«Мы дураки как дураки…»

 
Мы дураки как дураки.
Листву недолго чалит ветка.
Всерьёз играйте в поддавки,
поскольку жалко человека,
по существу и вопреки…
 

«Буквально думать…»

 
Буквально думать
не получится,
поскольку слово из слоёв:
дурачится
и многозвучится,
зажёвывает соловьёв.
 

«На всяк роток найдется ловчий…»

 
На всяк роток найдется ловчий,
который не учился в вузе.
Мысль изреченная есть лошадь,
припавшая к гипотенузе.
Траву ощипывает робко
в лишь ей назначенном квадрате.
При ловле блох нужна сноровка,
шлея под хвост и нате-здрасте! —
всхрапнув, раскидывает сети
навозных куч у кромки леса.
Когда б не мы, то кто на свете
на «ты» с лепехами прогресса!
 

«Есть забава у облыжников…»

 
Есть забава у облыжников:
не сгорая от стыда,
занимать места в булыжниках
и летать туда-сюда.
 

«Дождь зарядил вовсю…»

 
Дождь зарядил вовсю.
Сладко спится гусю.
А проснулся когда —
словно с гуся вода.
 

«Сегодня ноем вместе с Ноем…»

 
Сегодня ноем вместе с Ноем.
А завтра станем перегноем.
 

«У горемыки был гарем…»

 
У горемыки был гарем
и горемыка в нём сгорел.
 

«Маки алели…»

 
Маки алели
на Макиавелли.
Маки алели,
а муки – мелели…
 

«Надену носок на голову…»

 
Надену носок на голову
и долго смотрю на солнце.
Оно навстречу несётся,
желток приплавляя к олову.
 
 
Воскликну, настрой позволит:
ну вот я – из всех фонтанов,
посланник-сперматозоид
от миллиона фантомов!
 

«Обойдя века по кругу…»

 
Обойдя века по кругу,
о прошедшем не тужи!
И в протянутую руку
медный грошик положи.
 
 
Обретя крылатый навык,
бродит в небе рыба язь.
Положи восьмёрку набок,
в бесконечность устремясь.
 

Квас

 
Напрасно льешь ты воду, банщик…
Испей напиток сей хмельной.
Земля есть Божий одуванчик,
а не чугунный шар земной…
 

«Внутри…»

 
Внутри
человека
телефонная будка,
к ней – очередь.
Человек стар,
тычет пальцем
в бездну,
диск смартфона
накручивая
мутным зрачком.
 

«Брешь в заборе…»

 
Брешь в заборе.
Там живет сосед.
Взгляд поднимешь —
беркут в небо ввергнет.
Там, где начинается тот свет,
этот свет тушуется и меркнет.
 

«Забреду в свои сугробы я…»

 
Забреду в свои сугробы я:
вот – крапива, вот – репьи…
Люди добрыя-хворобыя,
муравьишки-муравьи,
похвалите мою ветошку,
(золотое, мол, руно),
лишь затем тащите веточку,
зубочистку и бревно.
 

Хохху

 
Молюск,
сквозь себя
оцеживающий океан,
надеется изваять жемчужину.
Женчу-жену.
 

«Корявый крабик…»

 
Корявый крабик,
бегущий по кромке моря,
весь в белой пене.
Намедни в русской бане
рыжей клешней щелкал…
 

Демьяну

 
Пусть в старости признают классиком…
Ну, а пока на огороде я,
роняя пот, зубами клацая,
всего лишь «Ваше благородие».
Негоже надо мной подтрунивать
ни сколопендре, ни улиточке.
И пусть трава стоит по струночке,
а муравьи бегут – по ниточке.
 

Ковш

Необъятен сон.

Трудно из него выдраться. Воды попить.

«Легко разобщаю…»

 
Легко разобщаю
на фантики душу.
Друзей нахожу
в галактической черни…
Подводные ангелы выйдут на сушу,
подземные ангелы выйдут на сушу,
и станут крылатыми
рыбы и черви.
 
 
И небо поранит
колючий репейник,
эсминец сорвется
с хвоста трясогузки.
Но ангел небесный,
всем прочим соперник,
ромашками высветлит утро Тунгуски.