Текст книги "Ячея"

Наваждение

О ржавый желоб скрежетал, штакетник с хохотом шатал под вечер ветер. Густела, громоздилась хмарь, метался, вспыхивал фонарь меж корчей веток. Я находил знакомый путь в густую радостную жуть – в замшелый флигель. Над ним безвременье сошлось, не чуя собственную ось, вращался флюгер.

У входа – ступа и метла. Здесь ненаглядная жила, горя лампадой. У колченогого стола я, захмелевший от тепла, ей в ноги падал. Колени, руки целовал, о целом свете забывал, смеялся, плакал… Живые плавились тела… Звон. Купола. Колокола. Дымилась плаха.

Я, проходя внезапным сном, воспринимал публичный сонм тяжелым сердцем: не знал, за что меня казнят, мою желанную сквернят единоверцы.

«С любовью, милый, умирай!» – И сон, и чох, и птичий грай сцепились разом. Она склонялась надо мной, шепча: «Мужчина, мальчик мой, восстанет разум. Доброжелателен и прям, ты не к моим придешь дверям – встречать устану»…

Я утирал холодный пот, а у печи снежище-кот лакал сметану. Плясали блики на стене, необъяснимые во мне болели струны. Махало крыльями белье, в саду полчилось будыльё, сгорали луны…

Я брёл столицами, хандря, кляня и смерда и царя, гасил светила… Путь без любви не обрести, и нет обратного пути – судьба вместила.

Как ненаглядная жила? Зеленым пламенем зола в ответ шептала: «Ждала. Но стало тяжело, и научилась делать зло – молву шатала. Учила маленькую дочь, как слезы в ступе истолочь. И дочь умеет».

…Я в сад прокрался, поздний вор. Слышнее, ближе звездный хор. Как встарь темнеет.

«Родины утро раннее…»

 
Родины утро раннее.
Свеж холодок весенний.
Это уже дыхание
последующих поколений.
 
 
Век отыграли в лицах
его господа и слуги.
И о сгоревших листьях
поговорим на досуге.
 
 
О сбывшемся и несбывшемся,
о настоящем и мнимом…
Мальчик, с дороги сбившийся,
в небо глаза поднимет.
 
 
Рассвет будет слушать долго,
не принимая фальши…
А у кого есть дорога,
тот идёт дальше.
 

«Здесь сквозят паутиной четыре угла…»

 
Здесь сквозят паутиной четыре угла.
Но, по сути сказать, – ни двора, ни кола.
 
 
Здесь светящийся столп на высоком юру
чью-то жизнь, как мочало, трепал на ветру.
Здесь поникшая тень возвращалась домой.
И на красном юру Юру звали Фомой.
 
 
Он глядел в облака уходящего дня.
Он рукой, сомневаясь, касался огня.
Он шатучую тень за порог провожал,
где осины листок, как Иуда, дрожал.
 
 
Где чердак хохотал, и подвал голосил.
Следом вкрадчивый шепот слова доносил:
– Здесь четыре стены – суть четыре костра.
Это родина, брат, ни кола ни двора…
 
 
– Это родина, брат! Отворяй ворота!
Ведь, четыре стены суть четыре щита.
Ведь, четыре стены cуть четыре крыла.
Это русская правда – «Была – не была!».
 

Прадед

Что такое счастье? – Я спросил у деда.

Бородач плечистый в жизни все изведал.

(из стихов отца)

Спит кремнистый аул в полыхающей мгле.

Спит винтовка черкеса под буркой в чехле.

Спит широкий кинжал, как младенец, впотьмах.

Спит неслышная шашка в сафьянных нахвах.

Прадед мой! Я нашел твой отчетливый след,

сотню диких, отчаянных, взмыленных лет,

вспенив гриву, зрачкастый храпел аргамак.

Память крови – в столетьях пылающий мак.

Прадед мой, расскажи мне о счастье земном,

что лежало в ладони ядреным зерном.

Помоги мне судьбу от начала прочесть,

ведь не только же ржавь и не только же месть!

Ты о жизни своей знаешь всё наперёд

и о смерти… молчанья настанет черёд…

Покосился на мой запыленный погон…

Глух джигита язык, скуден гласными он…

Надо мной забурлили во тьме облака.

– Я не знаю, Нашхо, твоего языка!

Повтори, уходя далеко за Кубань,

может, что-то сумею прочесть по губам

через жизнь, через ров, через прорву огней…

«Счастье – юность!

Поймешь, когда вспомнишь о ней».

Манчжур

Памяти предка-тунгуса

 
Стрела устремилась,
и я у стрелы – остриё.
Отчетливо слышу:
эпохи шумят в оперенье.
Мишень – паутина,
плетенье во имя твоё,
владычица мифа.
Саднящий полёт – не паренье,
но ток побужденья.
Сибири отчаянный сын,
лечу, вспоминая,
как жил среди пагод Китая
во внутреннем городе
в пору династии Цин,
манчжурской косицей
с основ паутины сметая.
 

Энлилю

Над головой Плеяды

светят пронзительно,

а на Земле народы,

никак не один народ.

Все приблизительно,

милый мой, все относительно.

Основоположники – заложники Вселенной.

Хотя, возможно, всё как раз и наоборот.

«Сё будет Идол, – Вера возмечтала, …»

Памяти В. К.

 
«Сё будет Идол, – Вера возмечтала, —
и здравый смысл меня не помрачит:
я сотворю Матрешку из металла —
металл звучит, а дерево молчит»…
 
 
Восстанем из-под плит, из-под забора,
и тот и этот свет объединим.
Жизнь – сон во сне: шатер внутри Собора,
потом – Шатер, распахнутый над ним.
 
 
Что наша воля? Стежки да дорожки,
разбойный свист из четырех углов,
январь, февраль и март…
Внутри Матрешки
звонят по нам все семь колоколов.
 

Иное небо

 
Убежали кряжи и отроги
в щурый край ощеренных щедрот.
Испарилось войско по дороге
и побило градом огород.
 
 
Глас небесный занемог от скуки,
но не пласт он поднял, а лоскут
там, где терракотовые руки
из корней Иное Небо ткут.
 

Иной-инакий

 
Начуть возник из ниоткуда,
чуть позже высветлился весь.
«Нет, я не Он и не Иуда
Невесть откуда ждите Весть!»
 
 
Кто это был? – как в землю канул.
Но мироточит много лет
и влажный птичий след на камне,
и в чистом поле – зверя след.
 

«К мостку с перильцами шагну…»

 
К мостку с перильцами шагну,
представ бомжом или клошаром.
И сеть набросив на луну,
обзаведусь воздушным шаром.
Воскликну громко: «Тру-ля-ля!
Парю! Прощайте, проститутки!»
 
 
Как шарабан гремит Земля
двадцать четыре часа в сутки.
 

«К поминальному пиршеству…»

 
К поминальному пиршеству
умерших не пригласили,
второпях возвестили:
«сквозь них прорастают леса»:
мужики растворились
в безмолвии стылой России,
и «ау!» ни «ау!» —
только бабьи звучат голоса.
Из разломов земных
не слышны ни мольбы, ни стенанья,
припорошило всех
кто рассудком и духом ослаб.
Только вой леденит,
только вехи меняют названья
на краю бытия,
здесь, на родине каменных баб.
 

Орёл и решка

 
Я орёл, а ты, конечно, решка.
И, покуда молодость была,
на земное выпадало редко,
чаще выпадало на орла.
 
 
В огороде выдернута репка.
Родничок забился под скалу.
И теперь возобладала решка.
Чистит перья стёртому орлу.
 

«Не надо злобиться напрасно!..»

Т.З.

 
Не надо злобиться напрасно!
Подальше спрячь сковороду.
На Благовещенье и Пасху
не мучат грешника в аду.
 
 
И вошь не водят на аркане
по праху канувшей казны.
 
 
Правитель Евротаракани
и Скандиназии-страны
живу в неведомых наделах
с душой юнца и старика,
козырной картой «семь на девять»
бью подкидного дурака.
 
 
От високосных первых чисел
дрожу, как пыж в дробовике.
Мучитель-умопомрачитель
ночую в Каменном Цветке.
 
 
И от острога до Сварога
бреду беспечный и хмельной.
Чтобы тебе была дорога,
до гланд протоптанная мной.
 

«Как поживаешь…»

О. Д.

 
Как поживаешь,
сюжетом изломанный автор?
«Черную печень из чана извлек печенег…»
Я захрипел на крепчающих стропах метафор,
как куропатка в бесснежье родящая снег.
 
 
Завтра моё озаренье отдастся другому.
Кто незахламлен – удача приходит к тому.
Я иногда успеваю добраться до дому
прежде, чем дом успевает отчалить во тьму.
 
 
Именно в доме, в Дому, совершаю обходы
верфей, причалов и швей по шитью парусов.
Я проверяю насколько крепки эшафоты.
«Светел колодец,
но Каменный Град густопсов…»
 
 
Он от меня
перейдет по наследству к другому.
«Не мельтеши!
Ушибайся, блуждая впотьмах!»
…Я иногда успеваю добраться до Дому,
прежде чем Дом
успевает рассыпаться в прах.
 

«– Как там со смыслами, Зоил?..»

 
– Как там со смыслами, Зоил?
Жизнь есть обмен на шило мыла?
 
 
Сижу, внимаю: волк завыл,
потом под ребрами заныло.
Я, жесткосерд и сероглаз,
от лунной изнываю жажды.
Пытаюсь жить как в первый раз.
Когда б не жил уже однажды…
 

«Двум полушариям служу…»

 
Двум полушариям служу,
глазурью склоны поливаю.
А как сквозь стены прохожу,
порой, увы, не понимаю.
 
 
Но помню: истина в вине.
Виной – густая паста хроник.
 
 
На той и этой стороне
не принимаю посторонних.
 

Голова

 
Толпится, ротозействует людство.
Стенает площадь. Неуютно голому…
 
 
Я успевал проснуться до того,
как мне на плахе отрубали голову.
 
 
Закашлявшись, выуживал слова,
и, спиртом прополаскивая горло,
глядел, как мимо мчится Голова,
чужая, бритолобая, под гору.
 
 
Из преисподней раздавался стон
и полз, и рвался за глухую стену —
туда, где чей-то продолжался сон…
 
 
Казненному явившись на замену,
с похмелья, или в поисках родства
(чтоб малый сирый на земле не плакал),
то там, то сям мелькала Голова,
поверх толпы, насаженная на кол.
 

Сквозь…

– Ребята-братцы, не Москва ль за нами?..

Глухой раскат смыкается в груди. Полощет ветер мраморное знамя, и в травы осыпаются вожди. Иван-дурак, Иван рубаха парень всё норовит взглянуть за городьбу. Потом шагает, взглядами ошпарен, и говорит фонарному столбу:

– В чужие дали вперившись, грассируй, блуждай лампадой в каменных дворах, но мыслящая братия России костьми белеет на семи ветрах.

Плывет по небу медная полушка над миром вдов, оставленных невест. Считает полоумная кукушка сердцебиенье сбросившего крест. Он просквозил сквозь бревна частокола. Собой заполнил этот белый свет. Коснулось сердце обмершего дола… Кукушка смолкла… Разобщился след…

Ласточкин хвост

 
Знавший Авеля бредит Каином…
Елки-елочки, ай-лю-ли!
Сколько ласточек в землю кануло,
чтобы Красный Кремль возвели!
 
 
Свечки-ласточки, выждем, выдюжим,
в Божий свет попав – в молоко.
Ведь теперь вам сквозить над Китежем,
в глубоко летать высоко.
 

Китеж

 
Китеж…
Чинная старина
стеариновым кружевом пьёт луну:
это древность рода грядет со дна,
это бренность мира идёт ко дну.
 
 
Это ключ-горюч.
Это ветер – жгуч.
Это голос свыше – ледащ и глух.
 
 
Поднимись со дна!
Проломи сургуч!
О святой Руси попечалься вслух…
 

«Хрустнет облатка – сверчок стиха…»

 
Хрустнет облатка – сверчок стиха.
Дрогнут стропила ночных потуг.
Для Петуха найду пастуха.
Клюнет Петух, если взор потух.
 
 
В темечко плюнет и скажет: «Кар!
Отче, очнись – ты живешь не зря».
Солнце взлетит, как воздушный шар.
Вспыхнет у шара внутри заря.
 
 
Тотчас раздастся из гнезд «ха-ха!»,
Выйдет пастух с Петухом к Царю.
Прям на загривке у Петуха
Царь полетит понужать зарю.
 
 
Грянут над миром рубцы зарниц.
Распря рассеется, мзга и тля.
Будут стоять возле всех границ
сто пастухов моего Кремля.
 

Вечное возвращение

 
Когда-нибудь
к себе
да будем строги!
В труху порублен
мыслящий камыш.
Давай,
Натоптыш,
уходи с дороги,
здесь Тамерлан прошел
и Тахтомыш!
Прости-прощай,
любимая голуба!
Про жизнь не говори,
но про Потоп.
Ведь здесь
на крыльях
огненного сруба
сошел во тьму
собака протопоп.
А мы сошли,
с ума, с лица, с экрана,
зашли за край
нечаянных небес.
Мы родилась
негаданно-нежданно,
а протопоп
воистину воскрес.
И я воскресну,
вымолю прощенье,
что б не твердил
заезжий черторыл.
Прости-прощай!
Мне это возвращенье
уже дано
на сотворенье крыл.
 

Костер у реки

Глубинка России. Босяцкий приют. Здесь светлые люди по-черному пьют. Орут. Задевают друг друга плечом. Пустой разговор. Разговор ни о чем.

Костер у реки. Пребыванье в тени. Ночной дебаркадер чуть теплит огни. Нисходит к воде напряжение дня. И вдруг – словно искры – слова от огня.

«Я кто?.. Змей Горыныч, неясыть, фантом?!. Поляк и татарин, и русский при том. Живу, словно после своих похорон. Душа разбежалась на …надцать сторон. Срываюсь, скитаюсь и семьи палю. А после алкаю и ночи не сплю…»

Я замер, я вспомнил, во тьму запершись, и крови, и кров, и прошедшую жизнь. И память вращала свои зеркала: в них полнилась полночь и полая мгла…

Орущих и пьющих не мне порицать. Им жить у реки и вокруг созерцать. Копаться в себе и копаться в золе, ища справедливость на грешной земле…

А днем у причала шумел балаган заезжих кавказцев, проезжих цыган. Шла купля-продажа… Лузга-шелуха. Полуденный дым. Золотая труха.

Мышей копошенье. Жужжание пчёл. Я город, как старую книгу, прочел. Прочел самоварное золото лиц. В той книге порой не хватало страниц. Себя искушал – «остальные дорви!» Поскольку была в ней глава о любви. О тайной, ристальной, как в старом кино: в купеческом доме горело окно, сирень осыпалась на рыжий атлас. И девушка пела: «О, бархатцы глаз!» Читала: «О, зверь, в темноту изыди!..» И руки свои прижимала к груди.

Я слушал её и не слышал её. Сквозь толщи столетий летело копье. Сквозило, шипело в сплошной темноте. Но чаем с вареньем – закат на холсте. И чайно-злащеная сонная прядь. В ажурных подушках резная кровать. Слова далеки, а раздумья горьки…

Уснуть мне не дал тот костер у реки.

«Как темна снеговая вода!..»

 
Как темна снеговая вода!..
Возвращенье былых отражений.
И от их бесконечных кружений
я уже не уйду никуда.
 
 
Разведу под скалою костер
и собак отвлеку разговором.
Между мною, рекою и бором
предстоит непростой разговор.
 
 
Мол, пора по лугам расстилать
жар внезапных таёжных соцветий.
Что невинную водную гладь
поцарапает утренний ветер.
 
 
И душа отлетит от огня
отраженьем на волнах червленых,
где поселятся после меня
невесомые ветви черемух.
 

Путь

Пока я пел, что цвет, клубясь, сошел с черемухи, уже и листья, отзвенев, бесследно сгинули. По краю убранных полей стоят подсолнухи, на поздней утренней заре в огне да инее.

Пока я чувствовал, как ты живешь раскольницей, лопатки острые знобит под легким платьицем, росло безверие моё. А чем восполнится? Душа роняла белый цвет. А чем оплатится?

Пока невежды да слепцы про грех долдонили, ты становилась вопреки еще невиннее. В опустошение вошла, слепя ладонями. И мне открылся новый путь – в огне да инее.

Краткостишья

«А есть ли жизнь под солнечной горой?..»

 
«А есть ли жизнь под солнечной горой?
Скажи мне правду, дедушка Мелетий»…
 
 
Из первого тумана во второй
перехожу и возвращаюсь – в третий…
 

«Что смеешься, милая мулатка…»

 
Что смеешься, милая мулатка,
дозволяя каждому – своё?
У Христа за пазухой не сладко.
В подреберье – римское копьё.
 

«Возлюби Себя Всея Руси…»

 
Возлюби Себя Всея Руси.
Лишь затем всходи на небеси.
 

«Что-то своё…»

 
Что-то своё
на листочках кропаю,
глазом на небо кося.
Ты закипаешь,
а я выкипаю,
в этом и разница вся.
 

«Я, пальцы разнимая…»

 
Я, пальцы разнимая,
упраздняю
преемственность веков,
увы и ах!
Коней на переправе
поменяю
на росомах…
 

«У каждого прайда…»

 
У каждого прайда
своя правда.
Одни на парад,
а другие – с парада.
 

«Дно сквозное…»

 
Дно сквозное…
Всё земное
оставляю на потом.
Всё – иное.
Нужно Ноя,
перепахивать Потоп.
 

«Говорю внуку: «Пойдем, Дём…»

 
Говорю внуку: «Пойдем, Дём,
жизни науку, шутя, скрадём!»
 

«В сомненья…»

 
В сомненья,
в боли,
во всплески бессонниц,
в мир удивительный
поэты пришли.
А саламандры
с кипящего Солнца
смотрели на них
как на протуберанцы Земли.
 

«И тогда она, рассыпав жемчуг…»

 
И тогда она, рассыпав жемчуг,
говорит: «Нельзя в себе копить»…
Он всегда любил продажных женщин,
у которых было что купить…
 

«Глядят из окошек сто кошек…»

 
Глядят из окошек сто кошек,
когда поднимаю стакашек.
Мерцает раскосая мгла.
Сто крошек смахну со стола.
 

«Вдруг обойдет на повороте…»

 
Вдруг обойдет на повороте
какой-нибудь Буаноротти…
 

«Заплутать в мирах – как не фиг делать…»

 
Заплутать в мирах – как не фиг делать.
Пастушок возводит цитадель.
«Что такое восемь? Это – девять,
десять, двадцать, тридцать  и т. д…»
 

Из японской поэзии

 
– Будет рыбка разная ловиться.
– Вы откель, ребята?
– Из ЧК.
Скрипнувшая ночью половица
обрывает песенку сверчка…
 

«Гордецы, пропойцы и шалавы…»

 
Гордецы, пропойцы и шалавы,
горний мир не тот,
где нечет-чёт…
Я всегда земной боялся славы,
что меня от мысли отвлечет.
 

«Приходят мысли грустные, простые…»

 
Приходят мысли грустные, простые,
когда в окошко бьется мотылек:
«Простите меня, женщины России,
что не на каждой я из вас прилёг…»
 

«Мир – каравай?..»

 
Мир – каравай?
Нет, караван-сарай.
«На выход, суки,
строиться с вещами!»
 
 
На чем мы только
не въезжали в рай,
но нас всегда
оттуда возвращали…
 

«Отшумела…»

 
Отшумела
эра лицемерия,
и народы,
что друг друга кнокали,
на последней встрече в знак доверия
обменялись ядерными кнопками.
 

«Огорчительны…»

 
Огорчительны
споры о пьянстве…
Много нас,
заменивших вполне
всех погибших
на русско-троянской
тройно-одеколонской войне.
 

Титан

 
Сидя на толчке
в позе мыслителя,
он с огромной высоты
обозревал свои ступни,
шевелил пальцами.
То ничтожные людишки
копошились у его подножья.
 

Считалка

 
Голубь мира, голубь мира,
хочешь на веревку мыла
сразу для Европы всей?
Обращайся в USA.
 

«Недолга не длится долго…»

 
Недолга не длится долго,
знает даже идиот.
Член падёт, падёт и доллар,
всё однажды упадёт.
Избавления не купишь
от Хруща и Горбача.
Вместо нас возникнет кукиш —
в нем и ситец, и парча.
Вскинут хоботы бессильно
накомодные слоны.
Мы уйдём, взойдет РОССИЯ
от Аляски до Луны.
 

«Прости врага…»

 
Прости врага,
уйди в закут,
уничижись!
Тесны врата
и узок путь
ведущий
в жизнь…
 

«Родная, спи…»

 
Родная, спи,
не пошатнется кров!
Покуда ворс
не вздыблен на лампасе,
я отдалю крушение миров,
подправив запятую
в Волопасе.
 

«Кинут камнем…»

 
Кинут камнем
в усталого пса
и оставят
багровую мету…
Русский Бог
обошел небеса
и увидел:
заступников нету.
 

«Бесконечная эта мгла…»

 
Бесконечная эта мгла
легче лёгкого тяжела.
Жизнь у смерти брала крыло,
оттого и летать могла.
 

«Эй, приятель, забирай правей!..»

 
«Эй, приятель, забирай правей!
Не пристало мериться киями…» —
Муравей набрался до бровей,
и уперся в деревце бровями.
 

«Я давно ничего не читал…»

 
Я давно ничего не читал,
изучал незнакомые буквы.
И, надев легкокрылые бутсы,
чей-то глобус по полю катал.
Шароёбствуйте, переобувцы!
 

«Из сна в явь…»

 
Из сна в явь,
из яви в навь,
из нави вплавь.
Зеркало-зоркало-зыркало
из множества битых осколков.
Полная картина никак не складывается.
 

«Русь темна…»

 
Русь темна.
И не всякой приблуде
на познание хватит ума.
С глинобитным сознанием люди
в деревянные входят дома…
 

«Мне довелось…»

 
Мне довелось
глядеть через забор.
Там наблюдал я
странную картину:
что гений,
изобретший гильотину,
лишь для себя её
и изобрёл.
 

1001 катрен Нострадамуса

 
…Был дед Мазай конечный адресат —
дорога в рай лежала через ад.
 

«Кликну издержцев и стоиков…»

 
Кликну издержцев и стоиков,
скрепкой их быт прищемив.
Не переспорить историков,
живописующих миф.
 
 
В стену проникнут, но из стены
в мир не порхнет щебетня.
Стоит им, жаждущим истины,
звать в очевидцы меня.
 

«Всех собак покусав в округе…»

 
Всех собак покусав в округе,
никого не зову я в други.
Ночь настанет, я позову
волка или сову…
 

«– Как дела, хлопче?..»

 
– Как дела, хлопче?
– Успех пою.
– А как ты, клопче?
– Успешных пью…
 

«Подустала вера…»

 
Подустала вера.
Брешь образовалась.
Распушилась верба.
Вербализовалась.
 
 
Подрубаю корни,
словно обязуюсь:
вот «задвину кони»
и – вербализуюсь.
 

«Господа, не тревожьте мима!..»

 
Господа, не тревожьте мима!
Занимайтесь укладкой шпал!..
Труп врага проносили мимо.
Мим не видел. Он крепко спал…
 

«Вздымай могильные пласты…»

 
Вздымай могильные пласты,
торфяник выдохни из жабр,
свей жесть в железные листы
и свежесть ощути, и жар,
земшар!
 

«Он…»

 
Он,
научась стрелять на шорох,
не тяготился всяких шор,
среди нажористых мажоров
был просто коммивояжёр.
 

«Что за блажь…»

 
Что за блажь,
гадать какие мы!
Мы таки – каки миры.
В Кимры,
где живут кикиморы,
едем щуры и хитры…
 

«Границы призрачных миров…»

 
Границы призрачных миров,
едва преодолеешь ров,
напоминают двух коров
на фоне дымчатых небес,
одна с седлом, другая – без…
 

«Она чуть отпахнула одеяло…»

 
Она чуть отпахнула одеяло
и простонала: «Вас здесь не стояло!..»
 

«Проснулся я с оглоблею в руке…»

 
Проснулся я с оглоблею в руке…
Живу от всех знакомых вдалеке.
 

Двоедушие

О. З.

 
Пропахшая дымком,
пропавшая невеста.
Сознание скулит:
нужда и недоёб —
еврейская душа
в Европе ищет места,
но русская душа
покою не дает.
 

«В новый день наведу окуляр…»

 
В новый день наведу окуляр.
Может быть, на китайский налягу.
Жизнь – иллюзия. Жизнь – симулякр.
«Не ведись на каляку-маляку!»
 

«Как прожить по совести…»

 
Как прожить по совести
в полной невесомости,
став на руку скорую
стаею – не сворою?
Погонюсь за птицею:
«Подпеши питицыю!»
 

«С улицы тянет влагой…»

 
С улицы тянет влагой.
Стань же моей баклагой!
Стань же моей эклогой,
полостью и берлогой.
Тихо живи, не плакай!
С улицы тянет влагой.
 

«Козерог уперся рогом в землю…»

 
Козерог уперся рогом в землю,
подключен к искрящим проводам,
и склонившись над мадмуазелью,
он почуял, что она – мадам.
 

Пляжное

 
Век живешь в заботах и цейтноте,
но на море вывезешь княжну,
с ней плывешь, и отрастают ногти,
и слегка корябают по дну.
 

Хохху

 
Черный кот
гоняется
за белой бабочкой,
потому что знает, что та
в прежнем воплощении
была валерьянкой.
 

Знакомство

 
Таракан прибёг
из одной ноздри,
дрессированный:
раз, два, три!
Закрутил усы,
прыскнул
«хрю-хрю-хрю»
и назад убёг —
в другую ноздрю.
Я ищу слова,
да слова не те.
Я хотел про
«бабочек в животе»…
 

«Когда я всуе рисую мир…»

 
Когда я всуе рисую мир,
моим наитиям мира мало.
Ведь башня Эйфеля-сувенир
гораздо больше оригинала.
 

«Восемь титек у какой-то тёти…»

 
Восемь титек у какой-то тёти.
Наша Маша – зверь о двух грудях.
«Бедный Ротшильд, как вы там живете,
день и ночь копаясь в желудях!..»
 

«Он все познал – от А до Я…»

 
Он все познал – от А до Я…
Познав, сказал: «От Ада я!..»
 

«– Старик, ты – гений!..»

 
– Старик, ты – гений!
– Нет, ты гений!..
 
 
Избыток пара,
пира миг.
Немыслимый
распах ступеней
у основанья
пирамид.