Текст книги "Ячея"

«В тот самый миг…»

 
В тот самый миг,
когда у райских врат,
я обмер в шевиотовом жилете,
сестра немилосердия и брат
меня спросили о входном билете.
Сестра сказала:
«Кан-це-ля-рия
к нам редко присылает идиотов!»
…Служу в оркестре Поля Мориа
в палате кротких бойлей-мариоттов.
 

«Выщипал брови осенний подлесок…»

 
Выщипал брови осенний подлесок.
Месяц на небе блестит как подлещик.
В ржавчине вечера выступил йод.
Пьяный подлец гололедицу пьет.
 

«Какой ты, на хер, Бомарше …»

 
Какой ты, на хер, Бомарше —
папье-маше, папье-маше…
 

«Паучок…»

 
Паучок,
сосущее сиротство,
в мешковине снов
и рифмоплетства.
Мутный зрак.
Звенящая тенета
Вавилонской башни
интернета.
 

«Застряв меж Спартой и Афоном…»

 
Застряв меж Спартой и Афоном,
своим потрепанным смартфоном
рублю последние дрова.
Жизнь непредвзята, аки паки.
Кругом апгрейды и лайфхаки,
аж страшно выйти со двора.
 

«Я благодарен Вам по гроб…»

 
Я благодарен Вам по гроб…
подроб… но ощущаю Вас.
И этот пульс, и этот вальс,
и плавность Ваших влажных троп.
Мой хладный труп. Тулуп. Сугроб.
Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.
Да абрис хмурого абрека…
 

Друзьям

 
Мы были – и всем бы орден!
Был каждый – гроза морей:
Игнат Черезпеньколодин,
Спустярукава Андрей.
Нас было – кобыла Зина
живала – жевала хлеб,
с вином и едой корзина
и Накосявыкусь Глеб.
Нам, скажем, жилось неплохо —
мы слыли Левшами сплошь.
Вот только стальную блоху
погрызла земная вошь.
 

«Всё отстроить?..»

 
Всё отстроить?
Нет, лучше – поспать
посреди мирового раздрызга
повертуйщику времени вспять,
дискоболу обратного визга…
 

«Кольраби и брокколи…»

 
Кольраби и брокколи
ехали как-то в Равенну,
А, ехая, видели
гору они огроменну.
С огромной прорехой
живешь,
наслаждаясь вещами.
Тут, ехай-не ехай,
ни деревца за овощами.
 

21 век

 
Накренилась арка лика,
повалился с нар калика
и отправился во двор.
Сумасброд и нарколыга,
он уже не вяжет лыка,
затевая разговор.
 

«Стою нагим…»

 
Стою нагим,
стучится в бубен ливень.
Люблю вообще
облаву плавных линий.
Плыву, плыву,
покуда плыть могу,
в молочном киселе на берегу.
 

«Вижу: трое подступают сбоку…»

 
Вижу: трое подступают сбоку,
а над ними кружатся рои.
Нахрен сгинь, отвёрточная сборка
охамевших донельзя ИИ.
 

На скамейке

Затупилась дамасская сталь, отделяя богатых от бедных. Потекла первобытная даль в убывание мест заповедных.

– Для чего закалялся клинок, окропляя Голгофу и Мекку? – я сегодня не так одинок: бледный отрок присел на скамейку. – Космос, он в человеке и вне…

Смотрит отрок на небо слепое. Рассуждает, сочувствуя мне:

– Там ведь тоже непахано поле.

– Ой ли, лоб расшибить впопыхах! Чей топор Междумирье отроет?.. Спи-проспись у меня на руках, одуревший от горя андроид.

Европевец

Он моргает – как небо целует. А его целлулоид балует, то направо пойдет, то налево. Вся Европа ему по колено.

Со штрих-кодом на клетке наклейка, грустно птичка поет говноклюйка, мороссыт поднебесная лейка, и качается сирая люлька, не хохлацкого смысла – иного. Люлька, стало быть, первооснова…

Частушка

 
Я живу себе в Кижи,
на часах собака лает.
Телевышка 8G
голограммы рассылает.
 
 
Кычут совы в пустоту,
благоухают на грани.
И цепляются тату
за гвоздики и герани..
 

Заблуждение Микеле

 
Христианство вначале:
невнятное небо…
Рим, как вечная крепость…
кто роет – тот крот…
Был Давид богатырь?
Или, может быть, не был?
«Взял умом и сноровкой,» —
рёк ветхий народ…
 
 
Мне порой непонятно,
кто гений, кто гнида.
Я невинно-наивен,
как «здравствуй-прощай».
Пастушок,
уместившийся
в пятке Давида,
в Голиаф-Микеланджело
метит пращой.
 

Шансон

 
О чем непотребном
бормочешь, щенок,
заводишь пластинку хромую?
Я солнце увидел
в просвет её ног
и к солнцу пошел напрямую.
 
 
С гранатой пошел.
Мне кричали: «Ложись!»
Рыдали в лугах недотроги.
Я шел и пришел,
и закончилась жизнь
в ночных лопухах у дороги.
 

«Около зданий…»

 
Около зданий
ночи свиданий,
дым сигарет,
суицидальный
с улицы дальней
сеется свет.
 
 
Сквозь расстояний
мерзлую груду
слышится бег.
Воспоминаньем
из ниоткуда
падает снег.
 

«Предутренний бум в яранге…»

 
Предутренний бум в яранге,
под полог звук горловой.
Злопамятны бумеранги
гогочут над головой.
 
 
На прошлое тень наводят,
к Синильге, через ручей.
– Эй, чукча, сынок, ты чей?
Чужие здесь редко ходят.
 

«Се человек…»

 
Се человек,
он знает метод
сойти в лачугу из хором…
Перевези тот свет на этот,
займись подсчетами, Харон!
 
 
И различи при лунном свете,
где Город Солнца, где кибуц,
перепроверив всё по смете
от бутс и до стеклянных бус.
 
 
Разоблачи,
кто против правил
в осколках, в ранах ножевых.
И зерна отдели от плевел,
как заново пометь живых.
 

Засланец

 
Небом одаренный
или ударенный мордой,
рубящий сук под собой
назначается к вам воеводой.
Он и повесит вас, миленьких,
всех на суку – кукареку…
 

Промыслово-промыслительное

Предзимье снов. Дорога в никуда. Средь мерзлых солнц блуждает человек. Взведет курок. Уйдёт за города. Укоротит картечью волчий век. Потом напьется стужи из ручья. Забрезжит смысл, как иней на кусте: «на каждый выстрел дробью из ружья созвездья возникают в пустоте».

Дерзай, Создатель, целься и стреляй,

и в запределье нас определяй!

«Сноб-ханжа приедет в гости…»

 
Сноб-ханжа приедет в гости,
сядет на диван.
Я скажу ему: «Виталий,
хватит горевать.
Ты тупой и беспросветный.
Потому и здесь».
Он же станет корчить рожи
и рожать ежей.
 

Игла. Ушко и Острие

Спорят до посвиста из пористых ноздрей: через трубу или окна втекает смрад из округи… Вам, обживателям радужных пузырей, надо бы знать, что они находятся друг в друге.

Пленка подслеповато зырит в глухую мглу. Пузырь в пузыре грезит, брезжит по чернотропу. И потому, даже если взять тупую иглу, на кончике видно быка, ворующего Европу.

А при чем здесь бык? А при том, что циклоп: к одним безразличен, под других – роет. Так вот если он вас ёпнет копытом в лоб, то вам чип не нужен, вам Господь откроет.

Вот тогда и шпажьте сферы иглой, можно, падая с неба, а можно и изутробно. От пузыря к пузырищу – ошметки долой!..

После же о верблюде поговорим подробно.

Крона и корни

 
Время землей накормит
память о судных днях.
Крона она же корни.
Птицы поют в корнях.
Бездна молчанье любит
в племени и в роду.
Спите, родные люди!
Скоро я к вам приду.
Не прошагаю мимо
хряской десницы дня.
Только моей любимой
дайте чуть-чуть меня!
Дайте последней муки
сверзшемуся лучу.
Я, распахнувший руки,
в даль на спине лечу.
Парисы и богини,
ну же, пускайтесь в пляс!
Светлые берегини,
Сущностный любит вас!
Крона она же корни
выстудится в пути…
 
 
Ком из огня и скорби,
бездну перекати!
 

Ларчик

В.К.

А ларчик открывался просто… Висел на дубе – кирпичем. Кемарил, будто сыпал просо. Но оглоушен был мечом.

Он с высоты сверзался жутко. Взорвавшись, прыснула роса. Он краем глаза видел: утка переместилась в небеса.

Но утка только прибаутка (конверт, в котором письмецо). Вослед стрела. Навылет – грудка. Из утки выпало яйцо.

И вот Иван яйцо раскокал. А там игла – в зерно ушко… У горла неба плавал сокол, удавку мысля широко.

«Куда спешу – в поту и в мыле?!.» Игла, сверкнувшая в пыли. «Зачем? к чему?..» Иные мысли его внезапно отвлекли. Иван задумчив сел под елку, из фляги делая глоток… Оставил острую иголку для зашивания порток. «На что я юность ухайдокал?.. Легко лучину расщепить… Как высоко летает сокол!.. Как быть, когда захочет пить?.. Когда бы Бог дал птице хобот…»

Иван иглой зашил мотню. И в путь. В портках раздался хохот, и кто-то стиснул пятерню. И – свет померк. В том нет намека холопам хилым и хмырям…

Гирляндами сверкает елка. Читаю сказ богатырям: «Там злой Кощей над златом чахнет, смущает спелых молодух. Там русский дух, там Русью пахнет…»

А русский дух – промежду "Ух!"

Ласточка

Облачко исчезает, облокотившись в сны. Зеркало подмерзает, щукам не пить Луны.

Утром строка, как почка, клейкая, тормозит. Ласточка, как заточка, в сердце Бога сквозит. Сослепу в нем плутает, пурхает на авось. Накося! – пролетает наискось и насквозь.

Ух ты – в лугах стемнело! Промысл за пеленой. Загустевает небо – стало быть, перегной. Туч ли страшиться черни, чавкающих подошв? Небом струятся черви. «Боже, когда же дождь?»

Глушь не жена, не дочка: рдела – не родила. Ласточка, как заточка. Ласточка – как игла. Малую мошку тащит (кто мошковит – не вшив). Слезно слюнит отставших, небо к земле пришив.

Что такое мы?

Берега в кисель, молочны реки, сквозь туман дороги не видать. Чёт ли, нечет? Хрен не слаще редьки – родину пропить или проспать. Напитаться завистью жестокой и ударить ближнего под дых, а затем с печалью синеокой углубиться в Жития Святых.

Русским смыслом свет не обогреешь, в санитарных сумерках зимы, в казематах кушаний и зрелищ вопрошаем: «Что такое мы?»

Узкий месяц. Шорох кашемира. И ответ: «Вы – сукины сыны, запоздалый сполох в мысли мира осияньем собственной вины». Старый Свет, не в силах разобраться, скупо тщится космос толковать: «Дух общины – братство вроде рабства, среди звезд лоскутная кровать».

Это всё от мира и от века нам в лицо – в морозный полусвет. Только не предвидится ответа, потому что нам названья нет. Оттого что добрыми вестями мы не полним свой Ерусалим. В Лету канув странными гостями, угли мирозданья шевелим.

«Лоб поморщу и сажусь кропати…»

 
Лоб поморщу и сажусь кропати.
Серый день – шинельное сукно…
«Как она ведет себя в кровати?»
Мне узнать, пожалуй, не дано.
 
 
Я обрёл веселую соседку
в северном поселке Бульбухта.
Но не мять нам панцирную сетку,
потому что у неё – тахта.
 

Леди Ч…

 
Из подземелий пришла босая.
Освободилась от тесных юбок.
«Ты знаешь, бывших я не бросаю…
прекрасный череп, отменный кубок!
А был он, помнишь, тебе соперник,
он свято верил в перерожденье.
Его попутал не бес – Коперник,
его сгубило ночное бденье.
А коль ревнивец – пожалте на кол,
найдется шпага, прольется дождик…»
 
 
Я брел по снегу и горько плакал:
– О, бедный Юрик! Первоистошник!»
Живешь беспечно и безголово,
гоняешь ветер над трын-травою..
Роняют губы пустое слово,
те вскачь несутся за головою.
Да где там! Где там! Во тьме простыла.
В ночи поскачет да в ямку ляжет.
 
 
…Моя родная меня простила,
из лунной шерсти мне шапку вяжет.
 

«Летят великие предвестья…»

 
Летят великие предвестья
дворами мелкого предместья…
 
 
Пекутся сдобы, кулебяки,
гуляют кошки и собаки,
порхают ласточки и листья,
мои стихи – в пылу величья.
 
 
Затосковав по жизни прежней,
сижу с соседкой под скворечней.
Пытаюсь истомить соседку,
на страсть набрасываю сетку,
на ветки, на цветки черешни.
«Позор!» несется из скворечни.
«Позор!» – несется из чулана.
Соседка – девушка Светлана
мне говорит: «Не отвлекайся,
потискай, а потом покайся!.»
 
 
Летят великие предвестья
дворами мелкого предместья.
Над садом, изменяя облик,
клубится шелопутный облак.
 

«Кавуны едим от пуза…»

 
Кавуны едим от пуза,
ищем крабов под волной…
 
 
Медноуздая медуза
проплывает надо мной.
Приглашает – чин по чину:
«Поднимайся по лучу!
Присядай ко мне на спину,
прокачу, облапочу.
Пошуршу уздой под пяткой,
изменю эстетский вкус…»
 
 
Я плыву себе с облядкой.
Знаю этих я медуз!
 

Лютик

 
Я шел туда, куда я шел,
последний лютик не был сорван.
И не был шар земной тяжел,
а был он переполюсован.
 
 
Был кит – там корюшки скелет.
Был скит – там накомодный слоник.
 
 
Спали всё, лютик, напослед!
Я верный твой огнепоклонник!
 

«Живу себе, гляжу в окно…»

 
Живу себе, гляжу в окно.
Метель шурует, дождик льёт.
Бредет бродяжка в кимоно.
Космато реет рифмоплёт.
 
 
Скупая лампа Ильича,
одутловатый одуван,
как Мефистотель хохоча,
иду продавливать диван.
 
 
Не я на свете Главный Жнец.
Умою грустное мурло.
И разменяю, наконец,
Аустерлиц на Ватерлоо.
 

Лодка

М. Кабан-Петрову

 
Кузнечик!
Шурши шарнирами!
В поляну
врастаю ясельный.
А птица,
что машет крыльями,
становится
лодкой весельной.
Где щукой,
где диким щавелем
цепляет глазное яблоко.
В нем солнце с луной
вращаются,
слезой заслоняя облако.
Кузнечик!
От лета лешего
беги,
шелестя шарнирами.
Чтоб лодка
уже не брезжила
над снежными кашемирами.
 

Восток-Запад

 
Синий лёд, прозрачный и сквозной.
Волчья стая – вкрадчивым огулом.
Трещина, бегущая за мной,
исходила непонятным гулом.
Мерзли крылья. Опадала мгла
там где солнце красное алело.
Трещина меня перемогла,
я взлетел направо и налево.
Множественный выхватил оскал,
«полно, волки, под водою плоше»,
размыкая мысленно Байкал,
но уже не хлопая в ладоши.
 

«Мой Буцефал…»

 
Мой Буцефал,
изношенный до шкуры,
ноздрями блудит в солнечном овсе.
И меловые
крошатся скульптуры.
– Но, брат, но, Брут! И ты? и эти все!..
Что власть? Что слава?..
Жизнь гораздо глуше,
всему итог…
 
 
Отчаявшись, напьюсь.
И различу звезду в осенней луже,
меняя время
с минуса на плюс.
 

«Мездра звенит, звезда пылит…»

 
Мездра звенит, звезда пылит.
Не слышу вздохов из-под плит.
Вокруг Стожары да поля.
«Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля».
 
 
Архангел бродит в облаках
А подле звезд (грешно судить)
кто на ножах, кто на мешках.
И всякий просит подсобить.
 
 
Никак стожарцы не поймут
куда бежит мой маламут.
 

Имя

Семя Жены сотрёт главу змия…

Быт. 3:15

 
Мало в нас проку,
непостижима плата.
Клавдия Прокла
звали жену Пилата.
Нитку она продела
в рану протуберанца:
в пламени разглядела
горнего оборванца.
 
 
Понтий, как нет пророков?..
Только ряды мясные?..
(Мало в нас проку —
всё ли сказал Мессия?)
 
 
Что Он еще прошепчет,
смутой обдав и болью, —
Он, сквозь врата прошедший,
как сквозь ушко иголье?
 
 
Утро иных настало,
оных разверзло лоно:
Павла ли ввергло в Савла
или Петра – в Симона.
Прочь убрало от трона,
прорву прорвав пернатых,
через провал Кедрона
по пути в Капернаум.
 
 
Много нам слов скормили,
не все слова околели:
римский сотник Корнилий
падает на колени.
Он не уснёт от хлада
в кущах Его Величья.
Кыш, бесовское стадо,
стерхи в свином обличье!
 
 
Сбрызнула вас, отбрила,
рваных небес хламида.
С визгом, гужом – с обрыва…
Но уж и нас не видно.
Прободевая, таем,
что-то там замышляем,
а кто-то уж пред вратами
в небесный Ерушалаим.
 
 
Стоит, раскаянье множит,
да вспоминает Имя
того, кто сотрёт, быть может,
двери пред остальными.
 

«Радужно в небо летят пузыри…»

 
Радужно в небо летят пузыри.
Небо – завидная доля.
Мальчик на шаре
и мальчик внутри,
что есть свобода, что воля?
Долго свободе нелепо внимать,
воля подправит виденья…
Девочка в белом и Родина-мать,
что есть начало рожденья?
Мир ирреальный кого подменил,
чьи обескровил союзы?
Внешний, до слез осязаемый мир,
в нем ли сквозящие шлюзы?
Долго гляжу я в родное лицо.
«Любит? скорбит? забывает?»
Курица лепит округло яйцо,
свет в скорлупе убывает.
Лопаясь, в небо летят пузыри.
В гору иду и под гору.
Мальчик на шаре
и мальчик внутри
тот же – но в разную пору.
 

«Стрижи пронзали облака…»

 
Стрижи пронзали облака,
полосовали синий воздух.
Несла сибирская река
в жгуты свиваемые воды.
«Любимый! Выплакав дожди,
и ты познаешь перемены.
Великим станешь – заходи.
А не великим – непременно».
В краю, где цвел болиголов,
звучала долгая молитва…
«Любимая, не надо слов,
я позвоню тебе с Олимпа.
Я напишу тебе письмо
о злоключеньях, о исканьях»…
Москва, глядевшая в трюмо,
роняла свет на подстаканник.
Минуло пять недолгих лет.
Клубясь, взбежало эхо в горы.
Чтоб различить девичий след,
я прилетел в таежный город.
На берегу стоял один,
смотрел на белые торосы.
– Ау!!! Я выплакал дожди…
когда ты выстудила росы…
 

Марина

Знойную женщину звали Мариной – солнечный омут в объятьях тайги. Запах духов – словно зуд комариный, шорохи ситца – как вздохи шуги.

Пепельный цвет заоконной глазури. Ток глухарей. Воцаренье из сна. Жадно вдыхая дымы смолокурни, в долгие лужи вступала весна. Сквозь сухостой, там где черти не брились, лился туман кучевых облачков. И затихал Феодосьевский прииск под тротуарную дробь каблучков.

Как?.. отчего?.. – среди грязи и пыли слух восходил к заповедным местам. Бабы Марину, увы, не любили. Впрочем, любовь – это тайна из тайн.

Гром, раздирая дожди и метели, белыми вспышками скребся в дома. На пустыре хороводили тени тех, кто Марину любил – без ума.

Странное дело, но, верьте не верьте, глядя в их судьбы, не вижу ни зги: яркие вспышки – нелепые смерти. Резко, внезапно смолкали шаги. Так на реке обрывались пороги, и прерывался раскатистый гул: Сивцев, нетрезвым, сорвался с дороги, Корс застрелился, Седых утонул. И, уцелевшим не выйдя из драки, Паршин увёл за собой остальных. Кладбища юности – черные флаги. Позже я был на погостах иных, где опочила глубокая старость, где донимала меня скукота. Судьбы Сибири – там сердце осталось. Лишь потому отворяю уста.

Вижу в зарю упорхнушие стаи. Вижу опять – на помине легки: cами собой запечатались ставни, сами собой отворились курки. Месяц-изюбрь притулился к сарайке. Хлебный мякиш превратился в кремень. Двор опалили жарки и саранки. Гладь Драгоценки порушил таймень. Старый ходок затерялся в перине – ниже печали, но выше травы.

Я умолчал, что тянулся к Марине. И оттого – не сносить головы. И оттого – от обугленных улиц тянет забвеньем, скрипят тормоза – …я уезжал – наши губы сомкнулись, и – разразилась ночная гроза. Поизгалялась в чужих огородах, а на излете в глубокой тоске вдруг озарила литой самородок, невесть откуда возникший в руке.

Ткань суеверья, где рвется – там тонко. Тот самородок со мною гостил. Я из него отковал жаворонка и на свободу его отпустил.

Влился в чудачества доброго пира. Мир сокрушал золотую руду. Бездна туманилась – цвета чифира. В письмах Марины: «Скучаю и жду.»

Позже случалось – из тьмы ледниковой прадед на свет выносил самогон. А из конверта – выпархивал голубь и полыхал непонятный огонь.

Я рассыпал над Россиею пепел. Тайна Сибири блуждала в крови. Позже – я милую девушку встретил. Мне она тихо сказала: «Живи!»

«Постигнешь всё…»

 
Постигнешь всё
в один присест,
в одной
останешься рубашке:
от частой перемены мест
места,
как лепестки ромашки,
стекают, облетают в дол.
Скудеет милая сторонка.
И там,
где стебель рос и ствол,
уже виднеется воронка.
 

* * *

Мать говорила, корову доила: «Слово, поди, воробей. Пишешь, сынок, как теребишь удила… Не укради, не убей!»

Мысли у парня не быстрые кони. Гулко по галкам стрелял. «Слово не кормит, но торкают корни…» – следом отец наставлял.

Парень женился, воздвигнул стропила к декамеронам скорбей… Су-же-на-я оплетала-лепила: «Кумпол о храм не разбей…»

Парень не ведал где пелядь, где челядь возле упавших ворот. Сильно зевнул и заклинило челюсть. Так и живет – косорот. Смотрит на небо, на синие горы, да на полеты ракет. Я же гляжу на кривые заборы и прибиваю штакет.

Дружен я с парнем несчётные годы, сбитые два сапога. Слышим как скорбно трубят пароходы, как напирает шуга. Он говорит мне (и я ему верю): «Все не помрем – не очкуй!»

…Если же кто притаился за дверью, тех посылаем на… Марс.

Мои герои

 
Моим героям нравится уют,
но иногда друг другу морды бьют,
жестоко бьют, потом садятся рядом.
Моим героям тесно за столом.
А я для них, как муха за стеклом,
в дом не вхожу, но пронизаю взглядом.
 
 
Я рассуждаю мысленно: «Жу-жу,
зачем ходить все время по ножу…»
Потом лечу к себе на астероид.
Ведь я для них не самый высший суд.
И дом и двор по бревнам разнесут.
Перенесут и заново построят.
 
 
Построят вновь ковчег или острог,
но каждый век для них не очень строг
(не жили при Пилате и Батые).
Шепчу моих героев имена —
так воздуваю муху до слона
в посудной лавке и в пустой бутыли.
 

«Мирозданье стозевно, бессмертна душа…»

Танюше

 
Мирозданье стозевно, бессмертна душа…
Мы однажды покинем прогорклое эго
и уйдем перетоком сквозь многое эхо
из пустого в порожнее, в сплошь и во вся..
Наше Я – пуповина, мерцающий слог…
Просидев на цепи в муравьиной берлоге,
мы едва ли почим дерзновением в Боге.
Безразличным Величьем запомнится Бог…
– Что же так неуютно? – ты просишь тепла,
– Кто же нас у последней черты приласкает?
Молоко на плите через край утекает.
И течет сквозь тебя Осиянная Мгла…
 

Друг парадоксов

Прости меня дурня лохматого, но я ведь не Анна Ахматова! Под мантией под горностаевой не стану Мариной Цветаевой. Не стану Верленом и Байроном. Вот если бы графом и барином! Да ладно уж, я к удовольствию с собою самим разглагольствую. Балбесничая или амурствуя, пишу и рифмую не мудрствуя.

Пишу не для дам, не для девушек, пишу для мужей и для дервишей. Пишу – как воюю с гундосами. Воюя, живу парадоксами. В них сутью страдаю двоякою: и пепл посыпаю и якаю. Моя самобытная логика для ломика, но не для лобика. В созданье бессмертного облика тот ломик – для мрамора облака, для яблока русской иронии. Двоякое – то есть в гармонии.

Где я – мастерская и кузница… Представь, угнетенная курица: вот мельник, вот – чертова мельница. Дуплетом я – Маркса и Энгельса… Вот Петр Великий, вот Меншиков. Дуплет – в мировых пересмешников!..

Вот Врубель в гостях у художницы…

Прости, разошелся, как ножницы! Прости! Пой хвалу многоточию! Нездешних стихами попотчую. На Вечере Тайной, в увечье ли, в Эрзруме на Пушкинском вечере, в «Распутине», в «Бешеном лобстере» внимайте, дерзайте, не злобствуйте! Стремитесь к столу и к Дионису!

Ах, если бы сверху и донизу! Ах, если бы в стог напружиненно! Ах, если бы славу прижизненно!.. Но прежде за чаем, за корчами была бы книжонка закончена!

А после в Тартаре поставлена на полку товарища Сталина!