Текст книги "Приключения Арлекина. История деревянного существа"

Книга посвящается всем, кого я

любил и кого более с нами нет.

************************************************

Вечерело.

Город ник в тёмной сумеречной тени.

Поднял клоун воротник.

И, упавши на колени,

Вдруг завыл в тоске звериной…

–

Бедный Пикколо-бамбино!

«Пикколо-бамбино»

Юрий Николаевич Зубовский.

ГЛАВА 1

Проклятый дождь лил как из ведра. Мази не было, и деревянные члены его разбухли, налились свинцовой тяжестью и ныли. Роба ученика намокла также и облепила тело, сковывая движения, которые и без того давались ему не без труда. Люди попрятались по своим домам, улицы были почти пустынные, и лишь редкий пьяница пробирался из трактира домой неуверенными перебежками на не слушающихся ногах, да стоические к любым погодным условиям бродяги шествовали в лохмотьях к неведомым своим целям. Речка, прорезавшая город надвое, вспенилась и бурлила, возбуждаемая каплями дождя, отчаянно бомбардировавшими её уже без малого полтора суток. Он нырнул под мост. Здесь, среди мусора, каких-то огрызков и запаха прелости он немного перевёл дух. Полупарализованная левая рука стала совсем плоха. Если пальцы ещё немного слушались, то локоть не сгибался вовсе. Радовало хотя бы одно – окаменевшие суставы не чувствовали и боли.

Сидя на камне, разминал он пальцы левой руки и пытался заставить себя думать о будущем. Собственно, думать было не о чем. Перспектива, размышления о которой он позорно пытался избегнуть, была проста и очевидна. Если дождь продлится ещё хотя бы столько же, гниение его тела, которое, очевидно, уже началось, приобретёт необратимый характер. Он достаточно видел на свалках эти почерневшие разваливающиеся кочерыжки, напоминающие нелепые ожившие пни, еле заметно шевелившие бывшими своими конечностями, отвратительно поскрипывающие и безмолвно молящие о скорейшей гибели и прекращении страданий. И даже если дождь прекратится, без той же злосчастной мази палящее южное солнце вмиг превратит разбухшую от воды плоть в растрескавшуюся, ломкую и бессильную, превращающуюся в пыль от любого усилия. А отсутствие пищи лишь ускорит происходящие метаморфозы.

Его размышления были прерваны громкими, возбуждёнными голосами, и уже через минуту под аркой моста возникла тень. Затем тень разразилась визгливым хохотом и рядом с ним прямо на землю плюхнулся человек. Под мостом было темновато, но он различил типичную одежду подмастерья и красное лицо, источающее острый запах лука и алкоголя. Лицо внимательно осмотрело его и ещё раз оглушительно захохотало.

– Альберто, Батисто, Джованни, живее сюда, шлюхины вы черепахи! – заорал человек. Потом, повернувшись к нему, сказал, широко улыбаясь:

– Я – Антонио.

Он угрюмо молчал, разглядывая незнакомца. Через минуту под мостом показались ещё двое мужчин. Один из них был худощав, высок и судя по всему сильно пьян – второму крепкому угрюмого вида малому с курчавыми густыми волосами приходилось крепко его придерживать. Оба, судя по одежде, также, скорее всего были из подмастерьев.

– Вы только посмотрите кто у нас тут! – вновь загоготал Антонио – познакомьтесь, это мой друг!

С этими словами Антонио хлопнул его по колену. Худощавый же, медленно, словно во сне приблизился и наклонившись стал внимательно разглядывать его, создавалось впечатление, что он смотрит куда-то сквозь него, пытаясь разглядеть что-то интересное и важное. Потом чуть отклонившись назад и не отрывая взгляда пустых и глубоко запавших глаз, он даже не сказал, а как бы выдохнул:

– Выродок.

Антонио вновь захохотал. Однако тот, кого столь нелюбезно охарактеризовал приятель Антонио, сидел спокойно, даже как-то расслаблено и отрешённо смотрел в одну точку. Со стороны могло показаться, что происходящее странным образом вовсе не интересует его, и не хамское панибратство Антонио, ни оскорбление худощавого, ни даже приближающийся мрачный спутник его, держащий в руках что-то вроде небольшого кистеня, нисколько не привлекает его внимание.

Ну так что же, думал он, вот на этом и спасибо. Есть ли больший дар, коим могут облагодетельствовать меня люди? Чем медленная и мучительная гибель, всё кончить разом, променяв дешёвую ложь отчаянных цепляний за собственные муки на быструю и честную гибель.

И клянусь, мне есть чем отплатить моим благодетелям. Тем паче, что вряд ли есть более тоскливое занятие, чем смиренно принимать удары пьяной рвани в ожидании конца.

При мысли об этом, потемневшее от влаги его лицо исказила блаженная улыбка. В конце концов, не для этого ли я и был создан людьми? – думал он, сжимая в кармане нож, найденный в канаве утром. Не в этом ли мне было так жестоко отказано, причём отказано теми же людьми.

И вот ныне снова ими же даровано. Право быть уничтоженным в схватке.

– А чего ты, чурбанчик, оскалился?

Антонио уже не хохотал, дешёвый цирк панибратства был кончен и багровое лицо его не выражало ничего кроме тупой пьяной ярости. Рванув за мокрую робу, Антонио поднял его на ноги. Теперь они стояли друг против друга. Краснорожий здоровяк Антонио, рядом мрачно сосредоточенный сухопарый Джованни и чуть поодаль, угрюмый и флегматичный Батисто.

– Может, Ваша Деревянная Светлость хотя бы соизволит назвать своё имя?! Хотя, о чём это я! Своё название? Как там у вас, выродков, принято?!

– Имя?! С тобой разговаривают!

И, прибавив площадную брань, Антонио шваркнул деревянное тело о каменный свод моста. В этот же момент неистовый раскат грома изорвал в клочья нежный шёпот дождя и происходящее на мгновение ослепил разряд молнии. Мертвенная, осклизлая от влаги оскалившаяся маска предстала перед глазами подмастерьев. Щерилась, будто глумясь, и капли влаги, словно слёзы, текли по неровностям жёлто-бурого деревянного лица.

– Я не имею имени, – проскрипела маска.

Тут же раздался крик, скорее даже визг, и Антонио, согнувшись и прижав руки к животу, отскочил назад, едва не опрокинув Батисто. Следующий удар наотмашь по Джованни и воистину, если бы не разбухшие ватные колени, его глотку постигла бы участь распоротого брюха Антонио. Но Джованни успел отшатнуться, и нож лишь полоснул по груди. Антонио верещал и зажимал руками рану на животе, Батисто стоял с нерешительности, не понимая бросаться ли ему на помощь Джованни или пытаться помочь раненому Антонио. И в этот момент тёмной молнией на Джованни вновь набросился противник, но вновь Джованни сопутствовала удача – нож лишь полоснул его по скуле, более того, Джованни посчастливилось поймать на излёте руку деревянного противника.

– Батисто! – взревел Джованни, призывая на помощь приятеля.

В короткой и яростной борьбе нож вылетел из рук, Батисто был уже в шаге от схватки, но в этот момент удача изменила Джованни и поскользнувшись он полетел спиной на склизкие камни основы моста выпустив из рук противника, который увидев единственную возможность спасения, рванул что было сил в открывшийся проход.

Зачем и куда бежал он, предпочетший быструю и яростную кончину мучительному и медленному умиранию? Вряд ли он сам смог бы ответить на этот вопрос. Вступив в неравную схватку, он не раздумывал, а лишь действовал, руководствуясь моментом и той неведомой силой, что двигала им тогда вместо разума. Выскочив из-под моста, он ринулся куда глаза глядят, но не пробежал и двух шагов, как сбоку мелькнула какая-то тень, и он полетел кубарем на землю, споткнувшись о подставленную ногу.

– Альберто, держи его! – ревел Батисто, выбегая из-под моста, – сукин сын Антонио кишки выпустил.

Опираясь о здоровую руку, он попытался встать, но чудовищной силы удар чего-то тяжёлого буквально распластал его по раскисшей земле.

– Не уйдёт, – услышал он спокойный и даже какой-то добродушно-лукавый голос настигшего его Альберто, – конец куколке.

И уже через пару мгновений Альберто и подоспевшие Батисто с Джованни, видимо, в пылу забывшие о несчастном Антонио, начали озверело осыпать еле шевелящееся тело ударами. С трудом ворочая не слушающимся, трещащим от ударов, набухшим от влаги телом, уже едва понимая происходящее, он пытался закрываться, невольно стараясь подставить под разрушительные удары и так негодную левую руку.

Положение казалось безвыходным, однако удача, казалось, навсегда покинувшая его, вдруг неожиданно улыбнулась вновь. Замахнувшийся кистенём в очередной раз Батисто поскользнулся и, потеряв равновесие, рухнул сверху на свою жертву. Это был шанс. Последний и единственный. Деревянные пальцы мёртвой хваткой вцепились в горло противника, который захрипев, отчаянно пытался освободиться, но лишь смог перекатиться на спину. Оказавшись сверху душитель утроил усилия и ни попытки оттащить его, ни бешеный град ударов, которым осыпали его приятели Батисто, не произвели на него ровным счётом никакого впечатления.

Он погибал и знал это. Злая радость и даже какое-то отчаянное торжество вновь овладели им.

"Вот и конец, – думал он. – Спасибо".

Неизвестно, как долго бы продолжалась эта борьба и успели ли бы друзья Батисто спасти своего друга, расколов деревянную голову противника, как вдруг рядом с ними кто-то выразительно кашлянул. Увлечённые ожесточённой борьбой противники не заметили появление нового участника событий той ночи, с интересом наблюдавшего за происходящим. Появление незнакомца было столь внезапным, что Альберто и Джованни вскочили, и лишь Батисто уже закатывал глаза под напором деревянных пальцев, мёртвой хваткой сжимавших его горло.

– Какого чёрта?! – вскричал задыхающийся Джованни, утирая рукавом кровь, обильно сочившуюся из разрезанной скулы.

– Такой же вопрос и у меня, – низким голосом ответил незнакомец. Какого чёрта три синьора ломают эту прекрасную вещицу. И не могут никак сломать, – добавил он слегка презрительно.

Пока Альберто и Джованни растерянно смотрели на него, незнакомец быстро шагнул к задыхающемуся Батисто (надо сказать, что передвигался незнакомец поразительно быстро для своего грузного телосложения) и, наклонившись, несильно нажал на деревянную руку, душившую Батисто, чуть выше локтя. Пальцы немедленно разжались и Батисто, с шумом вдохнув в себя воздух, скинул с себя противника и откатившись в сторону, разодрал на себе ворот, отчаянно глотая сырой воздух. Увидев произошедшее, Альберто и Джованни ринулись к распростёртому на земле деревянному телу. Однако незнакомец с той же изумительной лёгкостью преградил им путь. Сейчас, при свете луны, можно было лучше разглядеть его. Высокая грузная фигура была затянута в кожаный камзол, надетый поверх кожаной жилетки. Из-под цилиндра на визави смотрел недобрый внимательный взгляд глубоко посаженных чёрных глаз. Огромная чёрная борода окаймляла лицо и покрывала грудь незнакомца.

– С дороги, синьор – прошипел Альберто.

Однако незнакомец стоял, как ни в чём не бывало, и вполне добродушно улыбался.

– Синьор, обратился к нему Джованни, вновь вытирая кровь с лица, – тот чурбанчик сейчас превратится в щепки. А Вам здесь делать нечего, ночь тёмная, синьор, и не таких ещё кабанчиков здесь вылавливают в реке у мельницы. Это ясно?

– Друзья мои, – пробасил в ответ незнакомец, – я внимательно следил за представлением, которые вы тут разыгрывали. И вот что я хочу вам сказать. Вы втроём возились вокруг него (он ткнул пальцем в сторону, где в темноте виделось едва заметное шевеление распластанного тела) со своими дурацкими погремушками, как слепые котята вокруг мамкиных титек. И ни-че-го не могли с ним поделать, а одного из вас (он ткнул пальцем в тяжело дышавшего, сидевшего на корточках Батисто) он вообще едва не кокнул, и, клянусь девой Марией, сделал бы это.

Если бы не я, – добавил он самодовольно. – Поймите, я не его, а вас спасаю. Оставь я сейчас вас здесь, эта деревяшка без труда проломит ваши тупые головы, если, конечно, то, что у вас на плечах, можно назвать головами.

При этих словах незнакомец коротко и самодовольно хохотнул.

– Поэтому отправляйтесь домой к своим бочкам. Драчуны из вас, как из навоза топор, а посему…

Договорить ему не дали, Альберто резко шагнул вперёд, сделал стремительный выпад. Рассекая воздух, дубинка устремилась к голове незнакомца, однако тот, не моргнув глазом, сделал шаг в сторону и легко перехватил руку Альберто, а внушительных размеров кинжал, мгновенно оказавшийся в другой его руке, как сквозь масло вошёл под сердце противника. Альберто охнул и тяжело рухнул на землю. Джованни бросился бежать, но тяжёлый кулак обрушился на его затылок. От удара он растянулся в грязи, но тут же его голова была приподнята за волосы, а в горло упёрлась холодная сталь.

– Не надо, синьор! – прохрипел Джованни.

– Не люблю пьяное отрепье, – мягко пояснил незнакомец.

В тот же миг Джованни отчаянно захрипел, и тёмная жидкость брызнула на камни из шеи несчастного, расплываясь лужей на мокрой земле.

Затем, развернувшись на каблуках, незнакомец неторопливо двинулся к Батисто, который судорожно искал в траве кистень, выроненный им в процессе борьбы. Наконец, нащупав своё оружие, Батисто вскочил, отведя руку назад для удара.

– Знаешь что, – проговорил незнакомец, продолжая идти к пятившемуся Батисто, – я вот думаю, что самое жалкое на свете зрелище, это тупая пьяная мастеровщина, возомнившая себя головорезами и думающая, что умеет держать в руках оружие.

Батисто ринулся на него, но легко уклонившись от удара, незнакомец сделал встречное движение, и Батисто с коротким вскриком рухнул в траву.

Пришедший к тому времени в себя деревянный человечек, присев на корточки, ошалело наблюдал за происходящим. Покончив с противниками, незнакомец неторопливо приближался к нему, тщательно вытирая кинжал платком.

– Выбрак, как я понимаю? – пробасил он.

Ответом была лишь тишина, разряжаемая шёпотом шедшего на убыль дождя.

– Ну, пойдём, – пробасил незнакомец и, повернувшись, направился по направлению к дороге.

– Синьор! – услышал он скрипучий голос за спиной. – Под мостом ещё один.

Выглянула луна и под мостом стало несколько светлее. Незнакомец, наклонившись, рассматривал скрючившееся тело Антонио. Потом, разогнувшись, с лукавой усмешкой посмотрел на своего визави.

– Пойдём, – пробурчал он, – этот нам не нужен, да и мы ему не нужны.

Выбираясь из-под моста, деревянный человечек увидел, как на камнях под лучами луны что-то блеснуло – это был его нож.

Они шли по освещаемой луной дороге, осыпаемые уже редкими каплями утомившегося дождя. Чуть впереди вышагивал незнакомец, сквозь бороду насвистывая какой-то мотив и нещадно топча лужи своими огромными ботфортами, немного отставая от него, прихрамывая и кривясь от полученных травм, шёл его спутник.

– Синьор, – услышал незнакомец голос своего спутника, – эти люди…может быть, стоит…как-то их…ведь утром их обнаружат…

– Не стоит беспокоиться, – прогудел нежданный спаситель, – это бондари. Подмастерья.

Незнакомец сплюнул.

– У них вечно недопонимание с парнями из Южного Палисада, это все знают. И тех, и других иногда находят с распоротым брюхом.

Вновь на некоторое время воцарилась тишина.

– Да, – обернувшись, сказал незнакомец, – чуть не забыл. Меня зовут Манджафоко. Синьор Манджафоко, – добавил он внушительно. – Друзья называют меня Бар-Абба.

– А как зовут тебя?

– У меня нет имени, – проскрипел в ответ его спутник.

– Ах, ну да…

Манджафоко остановился.

Дождь совсем прекратился, и луна осветила дерево и привязанную к нему лошадь, радостно зафыркавшую при виде спутников.

– Ну что же, – усмехнулся Манджафоко, – теперь и отныне тебя зовут Арлекин.

Запустив огромную свою руку в карман, он извлёк оттуда матерчатый двурогий колпак красно-зелёной весёлой расцветки, увенчанный нежно звякнувшими бубенчиками.

– Мне как раз тебя и не хватало, – добавил он, хохотнув, – и натянул колпак на голову своего спутника.

Колокольчики нежно позвякивали в такт неспешно стучащей копытами лошади. "Вот так, – думал Арлекин, держась рукой за камзол Манджафоко, – видимо, правда заключается в том, что в этом мире единственным законом бытия является ирония. Ты готов приносить пользу даже ценой собственного существования, но оказываешься не нужен и отправляешься подыхать без всякой цели. Потом ты готов подохнуть, но вместо этого становишься шутом. Боль, вызывающая насмешку и насмешка, становящаяся болью. Так это и есть то, что люди называют жизнью?"

ГЛАВА 2

Лиловые шторы перед глазами, лиловые шторы, даже если глаза закрыты, манят, успокаивают, шепчут, колышутся, дразнят, проникая в мозг нежным и острым запахом апельсина, этими сладкими вкрадчивыми звуками пиннь…пиллиннь…пилилилилинь…пинь…пинь…Эти звуки то оседали в воспалённой больной голове, то всплывали на поверхность невыносимой болью, огненной змеёй, струившейся от суставов вверх и вниз по телу, расползавшейся тысячами ядовитых скорпионов, терзавшей и мучавшей.

Пиннь…пиллиннь…пилилилилинь…пинь…пинь…Суровое тёмное лицо, чёрные глаза, заглядывающие в душу, словно две хищные совы, углядели в них след маленькой дрожащей жертвы.

– Мазь. Мазь…мазь.

– Уже бесполезно.

– Жаль…жаль, жаль, жаль…

Сквозь лиловую завесу, прорываясь на поверхность сознания, сотни раскалённых жал вновь и вновь жалят безжалостно жалкое тело. Словно луна, обдав холодом, отчего-то неприятным даже в горячке, другое лицо, сухое и продолговатое, с цепкими внимательными глазами.

– Ртуть. Промывание. Возможно, дёготь. Возможно…Весьма возможно. Очень даже возможно. Но исключать нельзя. Ничего.

Пилилилилинь…пинь…пинь…

Что-то делают с его телом. Неважно. Уже совсем не важно. Важно другое – чтобы фиолетовые шторы, столь обольстительно манящие, укрыли, уйти в них с головой, нырнуть в них, как в океан бесконечного и безмятежного покоя, где не достанут ни эти звуки, ни вызываемая ими боль, Боги, какая же боль, он бы и закричал, но нет на то сил и лишь слабый стон прорывается сквозь сведённые судорогой челюсти…

Пилилилилинь…пинь…пинь…

В новой похрустывающей ученической робе он стоит посреди комнаты. Человек с грубым красноватым лицом и массивными руками, положив ногу на ногу, внимательно, но как бы полусонно, сквозь полуопущенные воспалённые веки разглядывает его.

– Кто ты?

Этот резкий каркающий голос со специфическим южным акцентом приводил в трепет любого из учеников.

– Я – штык Тарабарского Короля, мастер Иосиф! – отчеканил, почти прокричал Арлекин.

– Для чего ты есть?

– Я есть для того, чтобы убивать и погибнуть, мастер Иосиф!

– Что такое смерть?

– Смерть – это награда, мастер Иосиф!

Награда. Тёмные тугие лозы винограда оплетают его, так хочется приникнуть к ним, к чёрным сочным ягодам, источающим сок, арробы сока, но не уловить их, ускользают, сливаясь в единое лиловое колышущееся целое. Пиннь…пиллиннь…опять эти звуки вызвали боль или это боль вызывает их, уже не ясно. Но ясно теперь другое, ясно, отчего люди изобрели музыку, люди так любят говорить, что они страдают, они и правда страдают, в большей или меньшей степени, чем говорят об этом; это страдание, эта боль и порождает музыку. Люди – странные существа, им мало страдать, им надо выплёскивать свою боль на других, чтобы страдали и другие, чтобы страдали все, до кого они могут дотянуться. Для этого им и нужна музыка.

Пиннь…пиллиннь…пилилилилинь…пинь…пинь…

– Бедный…Бееедный…

– Бедняжка.

Два лица, два удивительных прекрасных лица, но таких разных. Нежно-голубые волосы и голубые же глаза, прозрачные и бездонные, как небо в летний день. Чёрные как смоль волосы, густые и немного взъерошенные, и два карих глаза, как два озорных чертёнка. Обе улыбаются, хмурятся, вглядываются в него, неожиданно прыскают от смеха, как спелый абрикос при неловком нажатии прыскает ароматно-сладким соком.

– Да оставьте же его в покое, – раздаётся томный ленивый голос. Ну что вы там не видели. Сгниёт, наверное… Пинь…пинь…

– Так уж и наверное, – возражает высокий девичий голос.

– Да уж так. Наверное…Пиннь…

Наверное. Вновь лихорадочный туман уносит Арлекина куда-то далеко, где лишь зябкая пляска образов, эхом раздающиеся голоса из прошлого и настоящего. И вновь эта страшная пустая комната, и он стоит, вытянувшись перед мастером.

– Удар! – кричит мастер Иосиф.

Арлекин делает выпад, и штык вонзается в пузо тюфячного чучела.

– Удар! – вновь кричит мастер.

И снова выпад, тренированная правая рука направляет движение удара, держит ружьё, но почти нерабочая левая лишь имитирует движение, ружьё лежит на левой ладони, но не опирается на неё. Он давно научился обманывать, он прекрасно знал, что происходит с выбраками. Гибель не страшна, не страшна и гибель мучительная, без мази долго не протянет никто, страшен позор: в один момент из штыка самого короля, из ужаса врагов, из машины праведного мщения, в одну секунду превратиться в убогое посмешище, ходячий, никому не нужный кусочек дерева, так и не получивший имени, гниющий на ходу, под насмешливыми взглядами своих бывших товарищей и ледяным презрительным равнодушием людей.

– Положи ружьё, – каркает мастер.

– А теперь подними его. Нет, нет, левой рукой. Левой! – голос мастера Иосифа гулко раздаётся в пустоте комнаты.

Всё тщетно. Проклятая левая рука не слушается, локоть почти не гнётся, пальцы не слушаются и лишь тихонько шевелятся, словно робкие новорождённые гусеницы, они не могут удержать ружьё и покорно разгибаются под его весом.

– Неужели ты думал, что сможешь одурачить меня? Чурбанчик.

Голос мастера звучит почти ласково.

– Выбрак!

Он прекрасно знает, что означает это слово, он падает на колени.

– Мастер Иосиф! – кричит он.

– Мастер Иосиф!

– Мастер Иосиф!

Он хочет сказать очень много, он хочет сказать, что одна его рука стоит десяти, что он хорошо показал себя на предварительных манёврах, что никто и никогда не пожалеет, если его примут, что его жизнь и его гибель принадлежат Тарабарскому Королю, он хочет сказать ещё многое, но непослушный голос лишь выкрикивает имя мастера.

Но где же он? Где мастер Иосиф? Он же только что сидел на этом стуле, который теперь расплылся и слился со стеной, лиловой стеной, скорее шторой, в которой тонет всё и вся и только бесконечное позвякивание проклятой мандолины способно вырваться из мучительного лилового плена.

– Ну что там?

Педролино, лениво развалившись в старом потрёпанном кресле, лениво перебирал струны мандолины. Кружевные рукава мерно покачивались в такт неспешным движениям рук.

– Плох.

Кареглазая Коломбина выпорхнула из затянутой старой лиловой материей кладовки, где лежал несчастный Арлекин. Синеокая Мальвина, сидевшая поджав ноги на небольшом пуфике и сосредоточенно колдовавшая с иголкой и отрезом золотистой ткани, грустно скривила рот.

– Я слышала, доктор Доример сказал, что… – начала было Мальвина, но её перебил Педролино.

– Что как только малыш поправится, он немедленно своей единственной рукой накостыляет всем врагам Тарабарского Короля и станет первым деревянным маршалом в истории. Маршальский жезл, правда, ему сделают не из дерева, а из железа, чтобы он по ошибке не пробовал из него мочиться.

Гневное фырканье девушек было заглушено громким гоготом развалившегося на диване неряшливого, но франтовато одетого кудрявого горбатого здоровяка.

– Вот, Апидоро, – невозмутимым тоном тихо продолжил шутник, – делай выводы. Бурная реакция на шутки о жезле нашего гостя невольно наводят на мысль о том, уж не влюбились ли наши девушки в этого прогнившего малого… Особую тревогу вызывает душевное состояние Коломбины, которая, по моим наблюдениям, даже реже крутится перед зеркалом, чем в комнате нашего гостя.

– Ох договоришься же ты… – Коломбина проскользнула к креслу Педролино, – и вот это (ткнула в кружевной его воротник) – будешь отстирывать сам!

Немедленно отбросив мандолину, Педролино наклонил голову и оттянул воротник, но в тот же момент Коломбина с хохотом ухватила его за нос и, довольно сильно дёрнув его, выбежала из комнаты.

– Вот же зараза, – с тихой злостью пробормотал Педролино.

Апидоро же снова захохотал.

*****************************************************************************

Грохот деревянных башмаков, стучащих в такт по улицам и площадям столицы Тарабарского королевства, заглушал всё. Он заглушал и ругань торговцев на базарах и ярмарках, и вопли пойманных там же воров, и вой толпы, рвавшей этих воров на кусочки, крики животных, покупаемых, продаваемых, везущих на себе людей и их вещи, бездомных и страдающих, голодных и гибнущих; он заглушал и вопли мальчишек, снующих и здесь и там, выплёскивающих свою бессмысленную радость наставшему дню и играющих в свои странные, полные весёлой злостью игры; он заглушал даже варварский шум, что издавали бубны и цимбалы ярмарочных шутов, зазывающих на свои представления.

Он заглушал всё.

Тарабарский Король самозабвенно готовился к реваншу. Пять лет назад в ходе кровопролитной Палонейской бойни, продолжавшейся три дня, войска короля были полностью разбиты. И не просто разбиты – они были уничтожены. Почти полностью пала гвардия, до последнего прикрывавшая с фланга огрызавшуюся остатками огня артиллерию и обеспечившую отход самого Короля со своей свитой. Король избежал позорного плена, но оставил на поле битвы всю свою армию, более того, своего единственного сына, изрубленного уланами маркиза ди Пюи, этого подлого предателя, изменившего своему слову и обетам вассалитета. Изуродованное тело сына король оплакивал в осаждённой столице три дня, а после, почерневший и обезумевший от горя, подписал все условия капитуляции. Король Валеции, герцог Контрен и бывший вассал Тарабарского Короля маркиз ди Пюи, предавший его в последнюю минуту и заманивший в проклятые Палонейские болота, по условиям заключённого мирного договора разорвали на части королевство, отторгнув от него более половины его территории – виноградники, плодородные поля, рудники, в том числе и знаменитый золотоносный рудник Кильони, а также порт, всё отходило противнику. Оставшись без большей половины своих земель, без армии, обезумевший от горя, Тарабарский Король обратился за помощью к Церкви.

Церковь с глубоким участием отнеслась к бедам несчастного монарха. Утешительные объятия Архиепископа всегда были раскрыты для короля, а также для Минезских садов и окрестных с ними деревень, что были переданы в бессрочное владение Церкви по настоятельному совету его преосвященства. Дело в том, что, как следовало из вкрадчивых объяснений Архиепископа, произошедшее является ничем иным, как проявлением промысла Божьего, смысл и задачи которого неисповедимы. Однако будучи не только непознаваемым и всемогущим, Господь ещё и всемилостив, но милость его обращена в первую очередь на истинных христиан, своим жертвенным примером доказывающим свою веру. Жертва же в пользу Церкви как невесты Христовой наиболее дорога для Господа. И для Его расположения к молящемуся.

Король весьма рассеянно выслушал доводы Архиепископа. Короля не интересовали эти новые потери, ибо, снявши голову, по волосам не плачут, Короля интересовало только одно – месть. И в этом ему оставалось полагаться лишь на помощь Всевышнего, этого единственного могущественного заступника, последнего его возможного союзника, к помощи которого он никогда ранее не прибегал и не просил ни о чём, всесильного арбитра, способного утешить, восстановить попранную справедливость и отмстить за то горе, что он пережил, сокрушив врагов его.

Однако год шёл за годом и, несмотря на усиленные моления самого Короля и всего священства, ситуация не менялась никак. То ли Господу была безразлична судьба Тарабарского королевства, то ли Господь имел на него планы, более совпадающие с планами его неприятелей, то ли выручка от продажи плодов Минезских садов, оседавшая в карманах Его Преосвященства, не являлась достаточной мотивацией для того, чтобы Господь обратил своё внимание на несчастного Короля. Как бы то ни было, ситуация продолжала ухудшаться, неприятели демонстративно концентрировали войска около границ, отряды головорезов непонятного происхождения регулярно пересекали границы королевства, грабя население и казённые учреждения. Дело неминуемо кончилось бы новым вторжением, если бы не неожиданная ссора Короля Валеции с маркизом ди Пюи, вызванное скандальным расстройством свадьбы любимой племянницы короля и маркиза – ссора, едва не кончившаяся войной между двумя бывшими союзниками.

Так или иначе, на четвёртый год ожидания чуда терпение Тарабарского Короля подошло к концу. И накануне Рождественской мессы между ним и Архиепископом произошёл тяжёлый разговор. Король требовал объяснений. Архиепископ же терпеливо объяснял, что пути Господни неисповедимы и что никто не обещал чуда здесь и сейчас. Ещё он вспомнил историю ветхозаветного Иова и в заключение сказал, что вообще-то Царство Божие не от мира сего и никто не обещал, что воздаяние как за праведность, так и за прегрешения будут при этой жизни. "Жизнь человеческая, – вещал он приятным баритоном, – есть ничто иное, как путь искупления и страдания, как и земная жизнь нашего Господа. Жизнь земная и её невзгоды – лишь прелюдия к жизни вечной, о которой и следует в первую очередь думать". Королю стоило больших усилий, чтобы не разбить о голову Архиепископа бутыль превосходного сардинского вина, и лишь нежелание омрачить Рождественскую мессу удержало его от этого. В результате Архиепископ был послан ко всем чертям, с советом в большей степени уделять внимание вопросам веры, чем юношам, которым, если верить злым языкам, он уделял внимание не в меньшей степени, чем молитвам.

Вот тогда и появился Карло. В те времена Тарабарское королевство, да и не только оно, а и все соседние государства в равной степени, кишели людьми, продающими всем желающим их же собственные фантазии. Сотни более или менее удачливых шарлатанов – чернокнижников, чревовещателей, пророков, воскресителей мёртвых, врачевателей словом, предвосхитителей будущего и прочих носителей тайного знания слонялись по стране, облегчая кошельки наивных горожан и селян. Поэтому появление в столице Карло не вызвало поначалу никакого особого интереса. Прибыл Карло из долгого путешествия, причём, если верить слухам, бывал он в таких местах, где до сих пор не ступала нога белого человека, где в реках течёт вода чёрная и тягучая, как кровь Сатаны, где деревья, возносящиеся к самому небу, сплетают между собой могучие ветви и таким образом заключают брак, освящаемый солнцем, где даже в самую жаркую ночь приходится плотно укутывать грудь и плечи пледом из шерсти ягнёнка, поскольку ночью из леса выходит бледный зверь, видимый лишь при свете луны, и крадёт человеческие души и пожирает их. Впрочем, будучи человеком малообщительным, о своих путешествиях Карло никому ничего не рассказывал, поэтому происхождение таких слухов не вполне ясно. Как бы то ни было, Карло был не прост и видимо обладал связями, раз сумел достаточно быстро попасть на приём к Королю, который отчаявшись во всём ушёл в себя и будучи на грани безумия почти никого не принимал, ожидая закономерного конца своего царствования.