Текст книги "Приключения Арлекина. История деревянного существа"

Одним из испытаний, которое предстояло пройти новобранцам, было учебное взятие редута. Умело маневрируя под шквальным огнём противника, им следовало, не теряя ни на минуту присутствия духа, чётко следовать указаниям своих командиров, точно и беспрекословно выполняя их приказы. Пули и ядра противника свистели прямо надо головами новобранцев. Взрывы то здесь, то там оглушали, прибивали к земле, вспышки выстрелов порою сливались в единую огнедышащую пасть, изрыгающую казалось саму погибель. Отряду, в котором состоял Педролино, была поставлена задача обойти редут с правого фланга, ударив в тыл условному противнику.

Вечером того же дня, запылённая и измотанная деревянная армия возвращалась в казармы, полностью оправдав ожидания командования. В этот раз обошлось почти без потерь, только несколько пустяшных царапин, и лишь двое получили серьёзные повреждения. Кроме того, один рекрут пропал без вести.

Через несколько дней, оборванный и изголодавшийся Педролино явился в казармы мастера Иосифа. Он был достаточно умён, чтобы не рассчитывать на тёплый приём, но больше ему идти было просто некуда. Через четверть часа, после короткого допроса, дезертир был выкинут с позором за ворота.

История Апидоро, при всей схожести финала, была принципиально другой. Физическими недостатками Апидоро не отличался, за исключением небольшого горба, украшавшего его спину. Впрочем, сей незначительный недостаток с лихвой компенсировался большой физической силой и свирепостью нрава данного субъекта. Именно его свирепость, вернее, неумение контролировать её в нужные моменты и привело к тому, что Апидоро пробыл новобранцем даже меньше своего трусливого собрата, не дотянув и до генеральных манёвров.

Одним из упражнений, которое необходимо было освоить новобранцам, был штыковой бой на карабинах с несколькими противниками. Присутствующий отставной унтер-офицер руководил занятиями. Апидоро и ранее проявлял признаки ярости, неподконтрольной ему самому, в этот же раз, будучи атакован тремя своими собратьями, вооружёнными карабинами с деревянными штыками, и получив чувствительный удар в затылок, Апидоро пришёл в неистовство. Круша деревянные черепа прикладом своего карабина, он не только не реагировал на окрики унтер-офицера, приказывавшего ему остановиться, но и напал на него, когда тот решил вмешаться лично.

Неизвестно чем закончилось бы происшествие, если бы не подоспевшая команда дежурных новобранцев во главе с самим мастером Иосифом. Хорошо изучивший строение деревянных солдат, мастер Иосиф знал, что на их теле есть некие точки и посредством правильного нажатия на них возможно временно отключить ту или иную часть тела новобранца или обездвижить его целиком. Пока команда деревянных дежурных барахталась на полу с рычащим Апидоро, пытаясь скрутить его, мастер Иосиф, улучив момент, точным движением ударил последнего в область под левой лопаткой. Апидоро, издав нечто похожее на скулёж собаки, вытянулся всем телом и застыл, словно разбитый параличом.

Итог происшествия был серьёзен. Двое деревянных рекрутов были уничтожены, один серьёзно пострадал. Унтер-офицер отделался ушибами, выбитым зубом и нервным расстройством. Решение же мастера Иосифа было однозначным – деревянный солдат не может быть опасен без причины для своих собратьев и тем более не должен быть опасен для командиров.

Доктор Доример сосредоточенно смотрел на локоть Арлекина. Холодными сильными тонкими пальцами сдавливал, нажимал, снова смотрел, острой блестящей иглой проникал в сустав, задумчиво вытягивал губы и мычал какую-то мелодию.

Доктор был иноземцем, имел на Родине хорошую практику и был обеспеченным человеком. Первые слухи из-за моря о чудесных экспериментах Карло были встречены им с пренебрежением. Вторая волна слухов, вызвала уже раздражение – доктор не любил глупости, а более всего, глупой суеверности толпы, помножаемой на не менее глупую страсть к самым фантастическим сплетням. Как это часто бывает, всё изменил случай.

В один из туманных вечеров в дверь почтенного доктора настойчиво постучали. Уже через четверть часа доктор трясся в двуколке, несшей его сквозь промозглую мглу погружавшегося в сон города, а затем он решительно шагал сквозь роскошные залы и галереи, увешенные гобеленами, оружием и головами несчастных животных, умерщвлённых этим оружием, в спальню некоего вельможи, внезапно слегшего от холерины. В течение двух последующих недель доктор едва ли не ночевал в этом роскошном доме, направляя весь свой талант на то, чтобы привести внутренности его владельца в здоровое состояние.

По окончании лечения, выздоровевшей вельможа, будучи весьма благодарным талантливому доктору, не только сполна расплатился за оказанные услуги, но и пригласил последнего на ужин. Будучи по природе весьма неглупым человеком и служа по дипломатическому ведомству, бывший больной развлекал своего гостя не только изысканными винами и яствами, но и интересной беседой. Ближе к десерту речь зашла о слухах, исходящих из Тарабарского королевства. Доктор не успел произнести и половину накопившихся у него острот относительно этих слухов и лиц, их распространяющих, как его собеседник вежливо перебил его, сказав, что деревянная армия, о которой столь много фантастических слухов гуляет в последнее время, увы, реальность. Её существование – непреложный факт, подтверждённый донесениями опытных агентов и что, несмотря на то, что вопрос об её боевой эффективности является вопросом открытым, игнорировать это новое в человеческой истории явление невозможно.

Доктор был потрясён, ибо то, что он готов был слышать от базарной торговки или пожилого помещика, слышать от высокопоставленного официального лица, не дававшего ни малейшего повода усомниться в его уме и проницательности, он не был готов. Даже будучи по своей природе заядлым скептиком, Доример вынужден был признать, что, если агенты Короны ошибаются даже на все девяносто процентов, то и десяти оставшихся хватит для того, чтобы понять – происходящее в Тарабарском королевстве есть из ряда вон выходящее событие в области изучения натуры.

Прекратив практику, доктор Доример собрал вещи и примерно через месяц, щурясь от слепящего его солнца, вылез из экипажа на площади Святого Публия. Будучи человеком способным и трудолюбивым, доктор вскоре снискал в столице прекрасную репутацию, после чего послал письмо Карло с просьбой об аудиенции. Предложенные им условия сотрудничества были просты и крайне выгодны. Не беря ни сольдо за свои услуги, Доример обязался лечить самого Карло, его слуг и, самое главное, ожившие творения его рук. Единственно что он требовал для себя – возможность беспрепятственно исследовать как самих деревянных созданий, так и условия, при которых неживая материя наполняется жизнью. При этом, доктор готов был принести любые клятвы о сохранении полной тайны всего того, что откроется его взору. Однако учитывая иноземное происхождение доктора и после консультаций с Высочайшей Канцелярией, доктору было вежливо, но категорически отказано во всём, несмотря на все видимые выгоды такого сотрудничества. Аналогичный, хоть и менее вежливый отказ, доктор получил и от мастера Иосифа.

И лишь Манджафоко отнёсся к предложению доктора положительно. Корону не интересовали выбраки и их судьба. А Манджафоко интересовала возможность экономии на услугах первоклассного доктора, причём не только для себя, но и для всего театра.

– Так. Так, так, – доктор осторожно постукивал деревянным молоточком по спине Арлекина. Звук был неровный, в местах былых ран и трещин был глуше, сопровождался едва слышимыми потрескиваниями. Доктор хмурился, постукивал, прикладывал ухо к желтоватой спине пациента.

– Так, так, так. Ну что же, в общем, как-то так.

Доктор быстро писал гусиным пером, иногда задумываясь и покусывая палец. Арлекин медленно одевался, оглядывая лабораторию Доримера, пыльные стеклянные колбы причудливых размеров, соединявшиеся трубками тонкого стекла, баночки и реторты с разноцветными жидкостями, рассыпанный в аккуратном жестяном лоточке серый сухой порошок.

– Так, – доктор поднял глаза на Арлекина и застыл по своему обыкновению, уставившись неподвижным взглядом в прямо в глаза деревянному пациенту. – Ты. Продолжай мазать, чем и мазал. Два раза в день.

Арлекин кивнул.

– Воды избегать, – продолжал доктор высоким тихим голосом с хорошо заметным акцентом, – как минимум три недели.

Арлекин снова кивнул.

Доктор опустил наконец взгляд.

– Иди.

Бредя по длинным коридорам в свою каморку, Арлекин думал, как же, доктору, да и не только ему, наверное, странно и дико видеть иную жизнь. Зародившуюся не в утробе другого существа и не от плоти его, а из ниоткуда, из мёртвой плоти растения. Молния породила огонь и люди бережно передают этот огонь от факела к факелу и видят, как огонь порождает огонь.

И вот вдруг один из факелов загорается сам, без прикосновения к другому факелу, без таинства сопричастности к этой бесконечной эстафете.

И ясно всем окружающим, что несмотря на то, что огонь тот внешне не отличим от любого иного, он всегда будет чужим и всегда будет иным для мира, в котором огонь – это всегда порождение молнии.

Но этот огонь не молния и не от плоти её! Он появился неведомым миру образом и его свет режет глаза и умы всех вокруг, и как же всем будет легче на сердце, если огонь этот, выбившийся из стройной анфилады связанных друг с другом огней, наконец погаснет. Проходя по коридорам театра, Арлекин слышал за окнами шум города, мельком видел площадь, снующих людей, неторопливая, крикливая и суетная жизнь столицы шла своим чередом за стенами их приюта.

"Ну что же, – думал Арлекин, – во всяком случае, мы им пока что нужны. Мы раздражаем, мы презираемы и мы ненавидимы, это очевидно. Но сильные мира сего столь же равнодушны к участи деревянных существ, как и суевериям и инстинктам толпы, и мы под защитой. Однако что же будет, когда нужда в нас иссякнет? Если завтра наше существование начнёт приносить больше обременения чем пользы? Если выяснится, что деревянное войско слишком быстро сгорает в пламени боя? Если наши шутки и кривляния осточертеют и перестанут смешить их? Что же тогда?"

*********************************************************************

– Прррошёл я сорок битв и войн! Но в сердце я срррражён тобой!

Апидоро в парадном гвардейском мундире, усердно пуча глаза и припав на одно колено, простирал руки к Мальвине, наряженной в пышное, фисташкового цвета платье, томно обмахивающейся веером.

Зал был полон, десятками свечей горели люстры, сцена скрипела под деревянными ногами актёров. В ложе канцлера доброжелательно поблёскивал монокль, мерно покачивались пара дамских вееров. На мгновение черной тенью в ложе возник силуэт Манджафоко, почтительно наклонившись к канцлеру, он что-то бубнил через бороду. Монокль кивал и, повернувшись в сторону силуэта, что-то коротко ответил.

– О, Изабелла, будьте же моей! Отдайте руку мне и сердце поскорей! Без Вас бессмысленна, уныла жизнь моя, до самой смерти Вас лелеять буду я!

При этих словах Апидоро с глухим стуком ударил себя в грудь и приник ртом к руке Мальвины. Та же картинно отстранилась и жеманно прикрыла ладонью лицо. Монокль, тускло блеснув отражением неровного света свечей, повернулся к чёрной тени хозяина театра и вновь что-то коротко сказал. Сказанное, видимо, было шуткой, ибо Манджафоко немедленно захохотал низким басом и отступил назад, полностью растворившись в темноте ложи.

Грянул оркестр, и невидимые уродливые музыканты выдували из медных труб и флейт мелодию увертюры, смычки выпиливали из скрипок плач и хохот, гулко стучал барабан.

Арлекин сидел за кулисами на старом барабане и через щёлку смотрел за происходящем на сцене и в зале. Твёрдые пальцы аккуратно опустились на его плечи.

– Ну что там? – Коломбина как всегда юркой тенью прошмыгнула незаметно, хихикнула, взглянув через плечо Арлекина на сцену.

– Да так…вроде бы нормально всё…Не более четверти часа уже.

Арлекин повернул голову, но Коломбина уже ускользнула в дальний угол кулис, что-то перебирала в темноте, потом вынырнув, пританцовывая, вновь подошла к Арлекину и, взглянув на сцену, снова коротко залилась смехом.

– Ты что?

– Бар-Абба с такою нежностью на канцлера смотрит, что боюсь, если так дальше пойдёт, следующий спектакль мы будем играть на их свадьбе. Шалунья снова прыснула со смеха, прикрыв рот рукавом.

– А Мальвина в этом платье похожа на недозрелый огурец. И кстати…через две недели КАРНАВАЛ! – восторженно прошептала она ему в самое ухо.

Арлекин улыбнулся и открыл рот, чтобы ответить, но его собеседница уже удалялась, тихо шелестя платьем и что-то напевая себе под нос.

– Ах, Капитан, умерьте пыл и страсть! – раздался со сцены мелодичный и чистый голос Мальвины.

– Не суждено женой мне Вашей стать…Отцом я Панталоне отдана, ведь он богат…а я, увы, бееееееднааа….

При этих словах Мальвина пала на колени и, закрыв лицо руками, затряслась в неслышимых рыданиях. Зал взволнованно зашумел, но барабанная дробь решительно заглушила ропот.

– Ах, Панталоне, ты бессовестный старик!

Апидоро, отпустив возлюбленную, решительно переместился к краю сцены, грозно и тяжело топая ярко начищенными ботфортами и сжимая увесистые кулаки.

– Сорву с тебя, повесы старого, парик! Когда проткну тебя я шпагою насквозь, твоё я чучело повешу там на гвоздь!

Грозно рыча и бешено вращая глазами, Апидоро простёр руку в направлении горевшего жёлтым светом декоративного окна картонной стены увитого плющом дома.

По залу прокатился одобрительный хохот, некоторые зрители свистели. Из общей многоголосицы восторга, в качестве соло выделялся визгливый кашляющий смех, Арлекин узнал его, это был постоянный посетитель их представлений – несколько неряшливо одетый жизнерадостного вида толстяк, занимавший всегда одно и то же место в первом ряду слева и оглушительно хохотавший к месту и не к месту. Арлекин с первых выступлений приметил его и не уставал удивляться странному чувству юмора этого зрителя. Казалось, что, смотря на сцену, он смотрит некое другое представление, не видимое другим, и его участие в общем веселье – не более чем совпадение, поскольку через несколько минут он мог точно так же весело хохотать в тот момент, когда остальные безмолвствовали или, более того, сопереживали героям спектакля.

– В аду сгорит твоя поганая душа, к чертям богатство, пусть в кармане ни гроша!

И выхватив из ножен саблю, Апидоро с такой изумительной ловкостью и скоростью стал вращать её над головой и вокруг себя, что, казалось, вокруг него возникло переливающееся серебряное сияние, словно в некоем коконе, сотканном из сверкающих стальных молний, он неутомимо вращал кистью, подобный древнему богу войны. Бурная овация смешалась со звуками бравурного марша, свист, аплодисменты и топот зрителей аккомпанировали рёву труб, оглушительной барабанной дроби, словно окутывавшей зал дымным пороховым запахом битвы, и мерно бились друг о друга медные тарелки, сталкиваемые невидимыми неутомимыми руками. Сабля же Апидоро, описав очередную сверхъестественной красоты траекторию вокруг его тела, столь же внезапно, как и появилась, исчезла в ножнах, а её владелец, яростно крикнув: «Берегись, Панталоне!!!», сделал обратное сальто и с оглушительным стуком приземлившись на сцену, поклонился и устремился за кулисы под громовые аплодисменты и рёв оркестра. Вслед за ним поспешила и Мальвина, сделав на прощание изысканный реверанс.

Ворвавшись за кулисы, Апидоро, слегка оттолкнув Арлекина, сразу бросился к кувшину воды, что стоял на столике в углу и начал жадно пить, запрокинув голову. Парадная фуражка с высоким кивером шлёпнулась на пол, и струйки воды стекали на его мундир. Мальвина присела с другой стороны столика, морщилась, фыркала, недовольно разглядывая рукава своего платья, перебирала пальцами оборки, потом раздражённо вздохнула и с видом полного безразличия уставилась в стену, увешанную мечами, щитами, алебардами и прочими атрибутами военного ремесла.

В то же время на сцене Педролино в длиннополом старомодном сюртуке и потёртых голубых рейтузах с ярко-бордовой заплатой на заднице, усердно гнусавя и шепелявя, представлял публике коварного богача Панталоне. Публика негодовала и освистывала старого негодяя и сластолюбца, решившего отравить отважного Капитана. И лишь с первого ряда был слышан неутомимый привычный хохот. Рассматривая происходящее на сцене, Арлекин услышал за спиной смех – Коломбина, незаметно прошмыгнувшая в их компанию, что-то энергично шептала на ухо Мальвине. Та же, отбросив прежнюю свою хандру, весело смеялась, сверкая в полутьме голубыми своими глазками.

– Да верно ли это? – Мальвина, усаживаясь поудобнее, поджала под себя ноги.

– Да уж вернее некуда, коли сам Бар-Абба сказал, зачем ему обманывать?

Напившийся воды Апидоро лениво повернулся в сторону девиц.

– Ну что там у вас? Неужто новые тряпки на платья выклянчили?

– Вот дурак, – обиделась Коломбина.

– Кааааарнавааааал! – торжественно сообщила ему Мальвина и расплылась в улыбке.

– Я сама слышала, как Бар-Абба говорил, что приглашает канатоходца и факиров, сомнений нет! – многозначительно подтвердила Коломбина.

Поглощённый мыслями о предстоящем карнавале, Арлекин играл рассеянно, то несколько запаздывая с репликами, то напротив, опережая ход событий. Впрочем, спасала импровизация, которая отнюдь не возбранялась в театре синьора Манджафоко, особенно если бывала удачной.

– О милый, милый мой Бригелла, – стенала Коломбина, сжимая руки Арлекина, – в отчаянии глубоком Изабелла. Проклятый Панталоне Изабеллой овладеет…

– Уйми печаль, прекрасная Фантеска, – со страстью в голосе отвечал Арлекин, – ещё до алтаря твоя хозяйка овдовеет.

И обняв возлюбленную, он нежно припал ртом к тёплой отполированной щеке Коломбины.

Заиграл оркестр, и Арлекин краем глаза видел, как усердно дует в медную блестящую трубу музыкант, смотря в пустоту своим единственным, слепым, немигающим, неправильной формы глазом, привычно сжимая инструмент беспалыми культями.

**************************************************************

Карнавал играл в жизни столицы немалую роль. Окутывая город разноцветной пеленой масок, фейерверков, нарядов, пленяя горожан и гостей города нескончаемой чередой уличных представлений, круглосуточной круговертью праздника и веселья, он неумолимо ломал привычный размеренный и выверенный словно в лавке часовщика, ход жизни столицы. И даже Церковь, непреклонный страж строгости нравов и неизменности традиций, временно отступала, вынужденно признавая традицией и полный, хоть и временный, отказ от всех устоев и правил. Но надо сказать, что эти семь дней Карнавала, эти семь дней безумного веселья и хмельной вакханалии имели существенное значение для казны, а также карманов торговцев и комедиантов. Винные лавки, кабаки, закусочные и трактиры не закрывали свои двери ни днём, ни ночью, постоялые дворы были переполнены, и скаредные старухи набивали свои перины золотыми монетами, отчеканенными всеми коронами Европы, сдавая гостям города каждый угол своих закопчённых лачуг. Магистрат еле успевал выдавать патенты на уличные выступления и представления артистам, съехавшимся со всех окрестных городов и стран. Но конечно же лучшие места задолго до прибытия чужеземцев были забиты местными фиглярами, ибо знание того, когда именно состоится празднество, дорогого стоило, причём в прямом смысле этого слова, и было доступно лишь тем, кто не отличался скупостью в общении с чиновниками Магистрата.

Манджафоко, разумеется, не мог остаться в стороне, и его права на выступления на самых оживлённых площадях были закреплены патентами. Деревянные актёры трудились, не покладая рук – одно выступление сменяло другое, играли в театре, на площадях, играли везде, где только умудрился получить разрешение их пронырливый хозяин. Артистов не хватало и Манджафоко привлекал их со стороны, оказывая им протекцию и предоставляя им право выступать под именем своего театра, не безвозмездно разумеется, но куш был таков, что канатоходцы, шпагоглотатели, факиры и шуты соглашались, не раздумывая, на условия предприимчивого отставного корсара.

Однако будучи в самом центре буйства праздника, подопечные Манджафоко не были его частью. Деревянным существам было строжайше запрещено покидать пределы театра, за исключением выступлений на площадях. Одно дело лицезреть на сцене деревянное создание и потешаться, другое дело разделять с ним радость и веселье, чувствовать чужеродное существо равным себе, имеющим такое же, как и ты, право на маленькую часть общего праздника. Праздника людей. Неизвестно, как поведёт себя пьяная толпа, а рисковать зазря своим имуществом не имеет смысла. Так рассуждал Манджафоко.

Площадь Людвига Свирепого была переполнена. Толпа оживлённо бурлила, кто-то уже надел маски в предвкушении ночного разгула, кто-то, не дождавшись апофеоза праздника, уже был мертвецки пьян. Торговцы, мещане, аристократы, приезжие, карманные воры, иностранцы, публичные женщины, мастеровые – все смешались в весёлом многоголосии и безумном калейдоскопе разноцветных нарядов. Несчастным актёрам приходилось натужно орать, отчего казалось, что действие спектакля происходит в каком-то диком исступлении всех героев, постоянно находящихся на пределе нервного напряжения. Со стороны это могло бы показаться безумием, но напротив, опьяняющее бездумное веселье толпы, предвкушающей ночной разгул, странным образом гармонировало с исступлёнными воплями, доносящимися со сцены. Люди, пришедшие на короткий срок забыть, кто они, забыть о насущном хлебе, бедах, горестях, заботах, забыть о себе самих, восторженно внимали абсурду происходящего, пьяного смешения чинов, званий, состояний и полов. И яростные крики деревянных существ лишь придавали происходящему новые оттенки весёлого безумия, заставляя ещё глубже погружаться в пучину празднества.

Артисты торопились, непрерывная череда спектаклей, представлений, валила с ног, и, хотя энергия происходящего бесшабашного веселья передавалась и им, провоцируя, взвинчивая и придавая им сил, как раз сил почти не оставалось, хотелось, как можно скорее покончить со всем.

– Что ты тут делаешь, и Изабелла где?! – блеющим старческим голом орал Педролино.

Арлекин, весь завёрнутый в чёрный плащ и в полумаске, подпрыгнул и, внезапно выхватив из-под плаща дубинку, лихо взвизгнул и со всего размаха обрушил своё оружие на голову Педролино. От удара Педролино нелепо повалился на спину, перекатился на живот и пополз на карачках от Арлекина.

– Что ищешь, крошка потерялась в бороде?!

И под хохот публики Арлекин отвесил пинка несчастному, отчего тот растянулся на сцене, как лягушка.

– Чего ты хочешь, на кошель возьми, дружище! – умоляюще блеял Педролино.

– Дружище?! – под улюлюканье публики хохотал Арлекин, – а вот под зад не хочешь сапожищем?!

И снова пнул несчастного, а затем осыпал его градом ударов палкой.

– Тебя, злодея, любострастца, проучу! За Капитана смерть тебе я отомщу! – злобно кричал Арлекин, осыпая потешно барахтавшегося и охающего Педролино градом ударов.

– Не убивай, клянусь, ни в чём не виноват! – визгливо кричал Педролино, вновь пытаясь на четвереньках уползти от своей участи.

– Хороший ты пинок получишь вновь под зад!

И, демонически захохотав, Арлекин незамедлительно исполнил своё обещание.

– За подлое убийство, за стяжательство, за горе – тебя склюют вороны в чистом поле! – кричал Арлекин, в такт отбивая палку о несчастного.

– Куда ползёшь ты, как раздавленная кошка?! Тебе, коварной шельме, проломлю я бОшку!

И получив яростный финальный удар по голове, Педролино наконец растянулся на сцене и, закатив глаза, громогласно захрипел под восторженную овацию публики.

*************************************************************

– Кто веселился, не скупись, грошом с артистом поделись!

Деревянные артисты ловко лавировали в море публики и ловили шляпами монеты, сыпавшиеся, как звонкий град со всех сторон.

– Господи, ну наконец-то, – Мальвина, аккуратно разливала кофе в маленькие чашечки изящного фарфора. Непослушный локон ниспадал на лицо, закрывая левый глаз, Мальвина недовольно морщилась, дёргала головой, пытаясь откинуть его, но тщетно, локон был непреклонен.

– Я думала, это никогда не кончится.

Педролино, развалившись в любимом кресле, с явным удовольствием прихлёбывал ароматный напиток, и, зажмурившись, вдыхал его запах.

– Значит, сегодня? – Арлекин рассеянно улыбаясь, вертел в руках ту самую палку, которой давеча выбивал дух из своего визави. Полая и лёгкая, палка легко порхала между его пальцами.

– Да оставь ты её, сломаешь же, – Мальвина протянула ему чашечку, из которой поднимался ароматный пар.

– Конечно, сегодня, – Коломбина озорно хихикнула, – если не сегодня, то когда же?

– Когда, ты говоришь, он уходит? – отставив чашку, Педролино повернулся к ней.

– К девяти часам обещался быть у суперинтенданта. У него бааал, – Коломбина сделала жеманное лицо и попыталась изобразить некое комическое па, но, внезапно взмахнув руками, едва не рухнула навзничь, благо Арлекин, сидевший напротив, успел подхватить её в падении.

– Да что же это такое! – гневно завопила она, – кто оливковое масло брал?!

И сердито повернувшись к Апидоро, она решительно схватила оставленную Арлекином палку. Апидоро, прыснув от неожиданности в кофе, с потрясающей лёгкостью перепрыгнул через кресло и, оказавшись в относительной безопасности, примирительно протянул в её сторону руки.

– Да вытру я, вытру, – посмеиваясь, заверил он. – Вот только дай допить, и всё как есть вытру!

– Значит к девяти? – уточнил Педролино.

– Да, к девяти, там костюмированный ужин по случаю карнавала, бал и всё такое. Ехать ему до улицы Ла-Граата минут двадцать, не более, а значит, приблизительно без четверти девять…

– Да, приблизительно так, – с предвкушением протянул Педролино.

– Ээээххх, повеселимся! – гаркнул Апидоро.

– Пол вытирай, весельчак, – и Коломбина кинула в здоровяка тряпкой.

**************************************************************

Окутанный вечерней мглой, местами прорываемой скудным светом фонарей, город содрогался в сладостном ознобе праздника. Сотни и тысячи людей, словно потоки разноцветных муравьёв, сновали по городу, хлопали дверями питейных и увеселительных заведений, пили, горланили песни, пускались в пляс прямо на улице, ещё находясь под впечатлением грандиозного карнавального шествия. Мрачные атланты и загадочные кариатиды тёмных зданий древней столицы из непроглядной тьмы антаблементов недоумённо взирали на радужный калейдоскоп домино, платьев, нарядов, масок и полумасок, освещаемых неровным светом редких фонарей. Неудивительно, что в хмельной и разгульной суете осталось незамеченным появление пяти фигурок, тщательно завёрнутых в разноцветные плащи с масками на лицах. Беспрепятственно выбравшись из окна на крышу хозяйственной пристройки, беглецы незамеченными спустились по верёвочной лестнице и окунулись в пучину праздника. Ночной весенний воздух кружил головы беглецов, хохоча как безумные пробирались они сквозь толпу, пританцовывая под звуки музыки, вырывавшейся из дверей и окон трактиров, бежали стайкой дальше куда глаза глядят в чарующую нарядную полумглу ликующего города.

– Смотрите!

Дверь ближайшего трактира распахнулась, и оттуда со смехом, свистом и гиканьем, под звуки музыки вывалилась хмельная компания, музыканты следовали вслед за ними, выказывая полное пренебрежение к святости ночной тишины. Самый шумный из них, явно главарь этой развесёлой компании, одетый в костюм пирата с чёрной косынкой на голове и зловещей повязке, закрывавшей левый глаз, внезапно остановился, раскинул руки и закричал что было мочи, задрав голову к тёмному и равнодушному небу, усеянному холодными звёздами. И тут же ухватил за талию, оказавшуюся рядом с ним девицу, завёрнутую с головы до ног в какую-то белую простыню и завертелся с ней в бешеной пляске.

Арлекин остановился, словно завороженный их танцем и вот когда прохвост, наряженный пиратом, подхватил девицу в белом за талию и подняв в воздух повернул её лицом к Арлекину, оскаленная пасть и две чёрных дырки вместо глаз предстали перед взором деревянного зрителя, две грубо нарисованные перекрещённые кости украшали белое её домино. С хохотом кружилась она в руках властителя морей и лысый череп маски озорно дёргался в такт её танцу. Пятна крови, усеивавшие саван танцовщицы, кружились, под бледным светом луны, сливаясь в розовую пелену, причудливым узором украшавшую саван.

Арлекин не мог оторвать взгляд от заворожившего его зрелища. Он силился и не мог понять, ведь люди смертны они умирают каждый день и каждый час, главный ужас человеческой жизни заключён в неизбежности смерти, но как объяснить ту поразительную лёгкость, с которой люди относятся к неминуемому и безвозвратному своему исчезновению? Люди большую часть своего времени думают о чём угодно, о любом виде суеты, коих придумано сколь угодно много, но думать о единственно важном у людей никогда нет ни времени, ни желания. Но самое поразительное, что даже обращаясь к теме смерти, большей частью люди шутят и большей частью неуместно. Люди веселятся, но что это? Немыслимое легкомыслие, поразившее, словно умственный мор, всё человечество? Или это маска, предназначение которой скрыть истинные чувства – ужас, который нельзя ни преодолеть, ни постигнуть, ужас перед неведомым и непреодолимым?

В это время спутники танцоров сбились в некое подобие хоровода и, приплясывая, начали кружиться вокруг них. Толпа шумела, хлопала, свистела, Арлекина толкнули и оттеснили в сторону, однако он продолжал неотрывно смотреть на неуклюжие хмельные па, выписываемые этой парочкой. Внезапная мысль словно обожгла его изнутри. Если смерть – нечто неизбежное и ужасное, то что должно быть жизнь, если люди так ею дорожат? Ведь люди верят, что смерть – это лишь гибель их тела. Но что даёт людям тело? Удовольствие, радость, счастье? Но ведь та малая часть, в которой это истинно, с лихвой перекрывается голодом, жаждой, болезнями, ранами, неутолённостью желаний и прочими многочисленными бедами, что приносит людям тело.

Так что есть зло и что есть благо?

И не есть ли то легкомысленное отношение к смерти, что свойственно людям, робкой радостью возможного прекращения страданий и маской страха лишь перед неизвестностью, страха понятного, но далёкого от того ужаса, что должен испытывать человек, навечно лишающийся единственной своей ценности и отрады. Смерть – это загадочная мистерия, единожды открывающаяся дверь, ведущая человека из мира страданий в полную неизвестность и, конечно, танец – лучшее из придуманного человеком, чувственно соответствующего этой мистерии. Великий танец жизни и смерти, этих неразлучных партнёров, сплетающихся друг с другом в неуловимом порядке хаоса пляски, танец чувственный, прекрасный, вечный – не это ли и есть истинная картина бытия человека?