Текст книги "Приключения Арлекина. История деревянного существа"

Размышления Арлекина были прерваны громким визгом, неожиданно заглушившим и весёлый шум пьяной толпы, и музыку. Подняв в очередной раз свою партнёршу, танцор в маске пирата не удержался и поскользнувшись загремел на землю, увлекая за собой и женщину, издававшую тот самый оглушительный вопль, что вернул Арлекина к действительности. Толпа хохотала, улюлюкала, свистела, маска с женщины слетела прочь, поднимаясь с земли, она встала на четвереньки, а потом села на землю, свет окна трактира пал на её лицо, она хохотала. Оплывшее лицо женщины лет сорока пяти, испачканное грязью, источающий хохот чёрный провал рта, лишённый передних зубов, теперь были хорошо видны Арлекину. Руками подбирала она свой белоснежный некогда саван, весь в пятнах от вина, а теперь ещё и грязи. Её партнёр по танцу также хохотал, лёжа спиной на мостовой, пиратская шляпа его слетела, обнажив голову с огромной проплешиной, лихая повязка закрывавшая глаз съехала прочь. Арлекин узнал его – это был один из мелких чиновников магистрата, что захаживал иногда по делам к его хозяину.

"Впрочем, возможно, всё гораздо проще, – подумалось Арлекину. – И смерть никакое не таинство, и дверь в неизвестность лишь нарисована на стене и никогда не открывается и не может никуда провести, как не может согреть очаг, нарисованный на стене лачуги бедняка. Потому что вести после смерти некому, некого и некуда, и человек глубоко в душе понимает это, догадывается, что его посмертная судьба ничуть не отличается от судьбы гусеницы, нечаянно раздавленной его телегой, поэтому и ужасается человек ледяной равнодушной пустоте вечности, где, несмотря на всю её необъятность, нет места для него, поэтому и готов мириться со всеми неисчислимыми бедами, что приносит ему его тело, поскольку знает, что на самом деле ничего, кроме этой жалкой дряхлеющей воняющей плоти, у него нет и никогда ничего не будет. От этого и легкомысленные песенки и шутки, и пренебрежение, поскольку иным способом не забыться, а забыться необходимо, ибо всерьёз думать об этом не под силу человеку и избавиться от этих мыслей также ему не под силу". "Боги, – подумал он, усмехнувшись, -Боги, создавшие нас. Возможно, прежде чем создавать нас, им стоило создать себя?"

Щёлк! – внезапный подзатыльник вырвал Арлекина из пучины его мыслей.

– Да что ты тут стоишь, как болванчик? – звонко смеясь, Коломбина схватила его за руку и потащила по улице сквозь разноцветную толпу гуляк.

– Нашёл чего смотреть, пьяные людишки в грязи валяются, – хихикала она, – будто, чтобы любоваться на такое, непременно карнавал нужен.

Арлекин молчал и глупо улыбался, не зная, что ответить спутнице. А она влекла его всё дальше и дальше, через ад пьяных пляшущих толп, через тени статуй древних воителей, невидящими глазами пронзительно смотрящих им вслед, через пляски огней факелов и окон трактиров, спотыкаясь о тела павших в неравной схватке в Бахусом, через запахи вина, жареного мяса, свежей выпечки, острых соусов и человеческих нечистот, оглушающих их со всех сторон. Она что-то весело щебетала, но в шумном хаосе, охватившем город, Арлекин не мог разобрать почти ни слова и лишь кивал в ответ, когда она оборачивалась к нему. Вдруг знакомые лёгкие, как дуновение ветерка, и будоражащие, как молодое вино, звуки донеслись до них из-за угла.

– Туда! – весело крикнула Коломбина.

Звуки тарантеллы усилились, мелодия ускорилась, став бесшабашной, заполоняла Арлекина, как озорная весенняя река, нахально взломавшая лёд, выходит из берегов, намереваясь заполонить собой всё, до чего способна дотянуться.

Вокруг музыкантов уже весело плясало несколько десятков человек. Кружились парами, звонко щёлкали каблуками по мостовой, светились улыбками, смеялись своей ловкости, своей молодости, своей беззаботности. Весело хохоча, Коломбина втянула Арлекина в круг, и они закружились вместе со всеми, весело отбивая по камням мостовой такт всё ускоряющейся мелодии. Танец захлестнул Арлекина с головой – театр, болезнь, позор изгнания, близость гибели, всё, что так тяготило Арлекина ещё недавно, всё казалось ему сейчас далёким, чужим и безнадёжно несущественным, реальным был лишь ритм, который неумолимо задавала всё ускоряющаяся музыка, ритм, который соединял два существа воедино, заставляя чувствовать друг друга, как две части одного организма. Реальной была лишь маска, через которую весело поблёскивали Арлекину чёрные глазки его партнёрши и её звонкий озорной смех. Ловко притопывая вслед за ускользающей нитью музыки, слыша смех Коломбины, ощущая её тёплые гладкие руки в своих руках, Арлекин испытывал странное чувство. Будто вовсе не руки соединяли его с кружащейся рядом с ним танцующей фигуркой, а незримая ниточка, протянувшаяся между ними, ниточка странная, но очень важная и волнующая, ибо по ней, как по волшебной струне, передавались и чувства, и настроение, и малейшее колебание души. Арлекин готов был поклясться, что знает теперь о ней всё, как и она знает о нём, и не просто знает, но понимает и чувствует, как и он сам. И теперь они – одно, непостижимым образом одно нераздельное целое и, глядя на её смеющуюся маску, закрывавшую полностью лицо, он молил лишь о том, чтобы этот танец не прекращался, не прекращался вовеки. Так и кружились они под нескончаемую бешеную мелодию, всё взвинчивающую свой темп, и Арлекин всё смотрел на неё, на кружащийся зелёный плащ, выбивающиеся из-под капюшона непослушные чёрные как смоль волосы и на желтоватые твёрдые её пальцы, с округлыми шарнирами фаланг, выбивавшиеся из-под плаща.

– Нет, вы посмотрите, мы с ног сбились, а они тут отплясывают! – раздался знакомый недовольно-насмешливый голос.

– Да ладно тебе, право, очень мило, – хихикнул рядом ещё один.

– Ну да полно вам, в театре не наплясались, что ли?

И Арлекин вновь оказался втянут в круговерть человеческого праздника, влекомый за рукав, словно безвольная кукла. На небольшом пятачке у подножия какой-то величественной конной статуи оживлённо сновал народ.

– Настоящее бургундское! Красное! Живительное, как слеза Мадонны, терпкое, как кровь Сатаны!

Возле бочки, стоявшей на грязной телеге, было оживлённо, хозяин только и успевал наполнять деревянные кружки красной мутной жидкостью, да собирать медные и серебряные монетки. Здоровяк в ярком красном домино с золотыми позументами и злобной носатой маске, вальяжно облокотившись о бочку, цедил вино из небольшой кружки. Увидев приближавшуюся к нему троицу, весело замахал рукой.

– Эй, сюда, где ж вас черти носят!

И небрежно кинул торговцу пару монет – моим друзьям столько же, прохвост! Арлекин, приняв из морщинистых рук торговца деревянную кружку с терпко пахнувшим напитком, недоуменно посмотрел на Апидоро.

– Позволь, но откуда же деньги? Ведь мы…

Апидоро лениво повернул к нему голову и хмыкнул.

– Тсссс…не нужно лишних вопросов, – приобнял его за плечи Педролино, – пей себе, не твоя забота.

Отхлебнув из кружки, Арлекин пожал плечами.

– Это, право, странно, разве между нами какие-то тайны…

– Ну изволь, со вздохом вновь перебил его Педролино, если уж так настаиваешь. – Чтобы попасть зрителю в театр, ему нужно для этого что?

– Купить билет, – нерешительно ответил Арлекин.

– Правильно. А на площадях кто им билеты продаёт?

– Никто, конечно. Мы же потом сами деньги и собираем, а затем…

– А затем пора бы уже перестать тебе дурака валять!

– И перестать задавать глупые вопросы, – проворчал Апидоро.

– Совершенно верно, – продолжил Педролино, – а кроме того, пора понять, наконец, что кроме нас самих, о нас никто не позаботится.

– Да хватит уже об этом! – недовольно фыркнула Мальвина, – неужто, кроме как на карнавале, нет времени о делах поговорить!

– Эй-ей, аккуратнее! – взвизгнул недовольный пьяный голос.

– А ну прочь с дороги! – прорычал в ответ хриплый усталый баритон.

Сквозь толпу к торговцу продирались двое карабинеров в парадных ярких мундирах, возглавляемые офицером с тоскливым и злобным лицом.

– Уходим, – шепнул Педролино и быстро нырнул в толпу.

Друзья последовали за ним. Последним поспешал Апидоро, спешно глотая остатки вина.

– А в участок не хочешь ли…

– Синьоры, да ведь праздник же…ну какая лицензия…отведайте…отменное…

– Я тебе покажу, скотоложец, праздник, – доносилось сзади, но друзья были уже далеко.

*************************************************************

Ночной сад дышал прохладой, благоухал нежным ароматом отходящих ко сну растений. Беглецы смеялись, шутили, оживлённо делились впечатлениями прошедшего дня.

– …И тут взял я его за лацканы его задрипанные, – Апидоро скорчил зверскую рожу, – поднял, встряхнул пару раз и швырнул в канаву. А второй мне тут и говорит: "извините, говорит, синьор, обознались мы, наверное". А я ему: "ты ножик-то свой чахленький обратно в тросточку засунь, а то не ровен час отниму, да в глазу у тебя им поковыряюсь, чтоб в следующий раз лучше видел, кого обобрать хочешь, паскудник!"

– А мне он говорит: «чаровница, готов поклясться, что видел Вас в Женеве», а я ему: «ну конечно, очень может быть, я частенько бываю там с моей маман», и Коломбина, а за ней и Мальвина разразились заливистым смехом. А он мне: «Да где же Вы там бываете?». А я ему: «ах, оставьте эти расспросы, Вы меня компроментиииируете», – последнее слово Коломбина, скорчив смешную рожицу, сказала в нос, и девушки снова залились смехом.

– Друзья! – возвысил голос Педролино. – Друзья! – повторил он опять, подняв руку. Славный вечер и славная ночь…Завтра мы вернёмся к прежней жизни, будем развлекать почтеннейшую публику, будь она проклята, выполнять приказы нашего хозяина, нашего спа-си-те-ля, улыбаться его остроумнейшим шуточкам, жрать еду, ради которой мы и трудимся, и продолжать своё существование.

Существование рабов.

Да, да, именно рабов, вы все прекрасно это знаете и знаете также, что раб, которого хорошо кормят и с которым сносно обращаются, не перестаёт быть рабом. Но сегодня мы все свободны – нет ни публики, ни хозяина, ни положенной порции и хотя бы на вечер, да хоть на миг, мы свободны.

Они стояли кругом, освещаемые скудным лунным светом, с трудом пробивающимся сквозь ажурную решётку ветвей ночного сада.

– Посмотрите вокруг, – продолжал Педролино, – что вы видите? Деревья…Наши далёкие родственники, продолжил он с горькой усмешкой, впрочем, даже и не такие уж далёкие. Наши живые родственники, свободные, хоть и бессильные перед людской волей существа. Расходный материал. Люди позволяют им жить, когда и где людям удобно и убивают их тогда, когда захотят. Деревья не имеют ни возможности возразить, ни защитить себя.

Так же и мы.

Нас терпят, допускают наше существование, пока мы нужны. Ведь наше предназначение дохнуть за людей в пламени войны, веселить их, ублажать их музыкой. А если завтра не нужны – под корень!

И Педролино резко ударил ребром ладони по ближайшему дереву.

– Ну это мы ещё посмотрим, – пробурчал тихо Апидоро.

– Мы уже единожды испытали это, оказавшись выброшенными гнить на улицу! Да, нам повезло, а скольким нет?! Сколько нас таких же сгнило на свалках, в вонючих сточных канавах, было забито и растерзано всяким отрепьем?!

Ветки слегка затрещали, сонная недовольная птица, встревоженная нежданным оратором, взмахнула крыльями, явно собираясь найти более спокойное место для ночлега.

– Мы ничем не отличаемся от них, – погладил он шершавую кору. – Ни по природе своей, ни по положению. За исключением одного.

У нас есть воля.

Педролино улыбнулся и положил руку на плечо Арлекина. Другая его рука легла на плечо Мальвины. Арлекин видел, как по лицу Коломбины, стоявшей напротив, проскользнула тень смятения, даже лёгкого страха.

– Да стоит ли? – прошептала она.

Но руки Апидоро решительно легли на плечи Коломбины и Арлекина. Поразительно, но Арлекин и сам не заметил, как обнял за плечи, стоящих рядом с ним собратьев.

Педролино закинул голову и прикрыв глаза, решительно топнул ногой. В тот же момент, Арлекин почувствовал, как тёплая волна дрожи, пробежала по его телу и уже как бы со стороны, будто не владея в полной мере своим телом, он увидел, что его правая нога, гулко ударила в землю, сливаясь с ударами его товарищей.

Удар, удар, шаг в сторону. Удар, удар, шаг в сторону. Удар, удар, шаг в сторону. Освещаемые скудным светом луны, пять фигурок начали кружение, обняв друг друга за плечи. Вслед за ними кружились их тени, то скрещиваясь, путаясь с тенями деревьев и ветвей, то утопая в беспросветной темноте ночного сада, то воскресая в робком лунном свете. Движение ускорялось, и вот круг разомкнулся и танцоры, оставив друг друга, изменили темп и характер движений.

Плотно, словно вбивая невидимые сваи, удар левой ногой, удар правой, три быстрых взмаха левой, словно отгоняя невидимое гигантское насекомое. Правой, левой и снова три взмаха. Левой, правой и вновь, и вновь. Сад исчез, исчезли деревья, трава, исчезло небо, и лишь луна оставалась главным свидетелем происходящего, раздувшись, впитав в себя все соки исчезнувшего мира, она светила ярким и беспощадным ледяным светом, ослепляя заблудшие души и калеча любого, забывшего о ритме, лежавшего в основе всего сущего, начиная от придорожного камня и заканчивая Богами.

Удар, удар, три лёгких взмаха. Удар, удар и снова, и снова. И словно в дивном сне, движения становились всё легче и легче, и каждое движение приносило всё большее удовольствие, предвещавшее экстаз, и с каждым движением желание продолжать танец, продолжать до бесконечности, становилось всё жгучее и мучительнее. А мимо проплывали звёзды, а луна, исторгающая ослепительное сияние, освещала их и те блестели изумрудами и рубинами, топазами и горным хрусталём. И среди них в сияющей черноте ночи мимо Арлекина проносились лица его товарищей. Вот мертвецки бледное лицо Педролино, пустыми глазами смотрящее в небо; вот, словно сведённое судорогой, лицо Апидоро, зажмурившегося и скрипящего зубами, словно старающегося перекусить невидимую проволоку; вот Мальвина, приоткрывшая рот в кривой странной усмешке, скосившая свои прекрасные голубые глаза куда-то в бездонную мглу; а вот прямо напротив лица Арлекина, бездонные полные чёрного ужаса глаза и приоткрытый рот, словно молящий о помощи, словно крик, что должен был исторгнуться из груди, был украден и нет никакого спасения. Взгляд этих глаз, словно бездонная воронка, затягивал его, и он падал в беспросветную неумолимую равнодушную вечность, оглушаемый криком, тем самым криком, что был похищен, а теперь раздавался всё сильнее, всё невыносимее, заполнял всё его естество, поглотил всё вокруг, заполонил собой всё и уже нет ничего, кроме этого страшного вопля. Так кричит умирающее существо, которое ещё минуту назад считало, что вся жизнь у него впереди, кричит перед разверзнутой пастью вечности, готовой поглотить его.

– Стоп! Стоп, хватит, прошу…

Коломбина стояла, прижав руки к груди, в её широко открытых глазах застыл ужас, её била едва заметная дрожь.

Ухххфф…Апидоро тяжело опустился на землю, сел, облокотившись о дерево, полузакрытые его глаза, с сонной бесцельностью лениво осматривали поляну. Мальвина, вытянувшись, словно струнка, неподвижно стояла, закрыв глаза, блаженная улыбка бродила по её лицу, и лишь Педролино, сделав шаг назад, отошёл в тень и, опершись о дерево, задумчиво приглаживал свои волосы.

Тело неважно слушалось. Преодолевая тошнотворную дрожь в конечностях, Арлекин как можно твёрже сделал шаг вперёд и протянул Коломбине руку.

Домой шли молча, закрывшись от мира и друг друга маскарадными костюмами и разноцветными масками.

В каморке было темно. Кто-то зажёг свечку и из темноты ночи стали появляться силуэты их скромного обихода. В полумраке Апидоро задел плечом шифоньер, ответивший ему возмущённым громким скрипом.

– Тише! – зашипела на него Мальвина.

Внезапно из дальнего угла комнаты, недосягаемого для света свечи, послышался громкий скрип, огромная тень, отделившись от табурета, выплыла на середину комнаты и, по мере приближения, всё более явно вырисовывались её черты – камзол, тяжёлые сапоги и чёрная как смоль борода, поверх которой на всю честную компанию смотрели два глаза, как две амбразуры, как два ствола охотничьего ружья, наведённого на жертву. Коломбина вскрикнула.

– Доброй ночи, – тихо сказал гость. – Как погуляли?

В комнате воцарилась гробовая тишина, лишь было слышно неспешные удары капель о пол – увалень Апидоро, всё же пролил что-то, толкнув шифоньер.

– Впрочем, об этом мы побеседуем завтра, – также тихо и бесцветно сказал Бар Абба.

– А сейчас прошу любить и жаловать – вашей компании прибыло.

В кладовой, на топчане, что некогда служил ложем больному Арлекину, кто-то лежал, накрытый по глаза покрывалом, из-под которого виднелись лишь волосы со смешным задорным хохолком на макушке и закрытые глаза. Друзья обступили топчан, разглядывая неофита. Внезапно глаза его открылись и хитро покосились на актёров, покрывало сползло с его лица и стало возможно разглядеть его. Он был худ, немного скуласт, однако главной отличительной его чертой, бросавшейся сразу в глаза, был внушительных размеров тонкий нос, вызывающе торчащий едва ли не перпендикулярно его лицу. Новичок с любопытством покрутив головой, разглядывая новых знакомых лукавыми внимательными глазками и вдруг широко улыбнулся, растянув рот едва не до ушей.

– Его зовут Пиноккио, – сказал Манджафоко, закрывая за собой дверь.

В комнате воцарилась тишина, друзья смотрели на нового жильца их каморки, а он в свою очередь внимательно разглядывал их.

Внезапно весёлый, жизнерадостный голос Пиноккио прервал тишину:

– Привет, неудачники!

И расхохотался звонким заразительным смехом.

ГЛАВА 4

Невозможно установить достоверно, когда впервые появилась Пляска. Однако вскоре стало очевидно, что это времяпрепровождение деревянных существ, казавшееся поначалу невинным развлечением, скрашивающим их унылый досуг, является недугом и непросто недугом, а скорее опасным мором, способным свести на нет весь смысл их существования, заложенный создателями. Сама Пляска представляла собой незамысловатый танец, совместно исполняемый несколькими деревянными человечками, поначалу становящихся кругом и обнимающими друг друга за плечи, а затем впадающих в некое экстатическое состояние, свойственное дервишам магометан, а также последователям некоторых тайных сект, проклятых Церковью. Свойством этого танца является то, что начавшие плясать гомункулусы редко могли остановиться сами, лишь резкий окрик и внешнее вмешательство могли прекратить это безумие. Как правило же Пляска продолжалась до той поры, пока плясуны не обессилят до последнего предела и не рухнут на землю, как их предтечи под топорами лесорубов.

Опасность Пляски заключалась в том, что, один раз отведав оную, кукла желала возвращаться к этому состоянию вновь и вновь, теряя силы попусту и становясь всё бесполезнее для своего хозяина. Но главная опасность была даже не в этом. Было известно, что заядлый плясун резко менялся в характере – становился злобным, раздражительным и неуправляемым, а иногда и агрессивным по отношению и к своим собратьям, и к своим хозяевам. Все его мысли и вожделения отныне посвящались Пляске и всё, что отделяло его от этого времяпрепровождения, вызывало в нём недовольство, отторжение и ярость.

После нескольких драматических случаев, когда наиболее опасных персонажей мастеру Иосифу пришлось обездвижить и, присыпав как следует тосканским горохом, отправить обратно Карло для изучения этого нового недуга, и Карло и мастер Иосиф пришли к выводу, что Пляска – опаснейшее явление, кое подлежит строжайшему запрету. К этому же выводу очень скоро пришёл и Манджафоко.

Итак, Пляска повсеместно была запрещена. Замеченные в Пляске подвергались серьёзным взысканиям, а чаще всего классифицировались в качестве выбраков и изгонялись.

**********************************************************************

Ночь была тёплой и Манджафоко с удовольствием разглядывал из кареты охваченный праздничной лихорадкой город. Ужин у суперинтенданта удался на славу, под прекрасную мадеру старый корсар щекотал нервы вельможным гостям и самому хозяину рассказами о бурной своей жизни, комично тараща глаза и рыча сквозь бороду просоленные морские проклятия, пугал впечатлительных дам подробностями яростных схваток, приукрашивал, а иногда и вовсе выдумывал россказни свои. Результат же сего ужина вполне удовлетворил его ожидания. Два новых места, для производства уличных представлений были обещаны суперинтендантом. И хотя распределением таковых занимался Магистрат, суперинтендант обещал оказать хозяину цирка покровительство. Хорошо зная правила сей игры, Манджафоко и не подумал заикнуться о мзде, причитавшейся вельможе – она подразумевалась и в коммерческих кругах столицы, был хорошо известен её размер. Манджафоко, разумеется, знал его, а гостеприимный хозяин знал, что Манджафоко обладает самой серьёзной репутацией. Итак, дело шло в гору и единственным, что несколько омрачало его настроение, была наметившаяся нехватка актёров. Заполучив всеми правдами и неправдами лучшие площади столицы, он не мог полноценно их использовать и даже временно привлечённые им со стороны артисты-люди – канатоходцы, шпагоглотатели и факиры – не могли полностью охватить их. Основная его сила – деревянные артисты, разбитые на мелкие труппы, работали не покладая рук, выбиваясь из сил, давали представление за представлением, но и их не хватало. Более того, намедни Манджафоко был вынужден перевести в рабочие четырёх артистов за полное отсутствие способностей к актёрскому ремеслу.

Дорогая лежала через сад, и луна с трудом пробиваясь сквозь кружева тёмной листвы, освещала дорогу. Внезапно мелькнувшие тени и странный то ли шум, то ли бормотание, не ускользнув от зоркого внимания отставного корсара, заставили его выглянуть из окна кареты.

– А ну-ка погоди, – тяжёлая рука мягко опустилась на спину кучера.

Тяжёлые ботфорты грузно ступили на влажную ночную траву. Разводя ветви руками, словно плывя в сказочном древесном море, Манджафоко пробирался к удивительному силуэту, издававшего странные звуки, столь заинтересовавшие его. Внезапно тени, мелькнувшие среди деревьев, и топот удаляющихся ног, заставили его остановиться. Но вот луна блеснула из-за ветвей, осветив крохотную лужайку, и он встал, широко расставив ноги и поглаживая густую бороду.

Снизу, где-то с уровня его колен, на него смотрело жёлтое лицо, перевёрнутое вверх тормашками, немигающий взгляд его глаз, встретился с глазами хозяина театра, а рот едва скривился в лёгкой усмешке. Выше, на уровне глаз Манджафоко были ясно видны, обутые в истоптанные казённые сапоги ноги, связанные верёвкой и подвешенные к суку дерева. Руки были заведены за спину и скорее всего также связаны. Прямо под головой несчастного были сложены сухие ветви, очевидно, что злодеи, собирались сжечь незадачливого выбрака, но были спугнуты кем-то, либо покинули место преступления по иным неведомым причинам. Молча Манджафоко разглядывал неожиданного визави и тот в свою очередь внимательно разглядывал его, ничуть не смущаясь неудобством своего положения.

– Ну здравствуй, – прогудел наконец Манжафоко.

Собеседник не ответил, лишь широкая улыбка озарила его лицо. В воздухе беззвучно сверкнула сталь, и деревянный человечек гулко рухнул на землю.

Теперь они стояли друг против друга в тишине палисадника и лишь лёгкий ветер, благоухающий ночной сыростью, нежно теребил ветки деревьев.

– Ты знаешь, кто я? – вполголоса басом спросил Манджафоко.

– Я знаю, кто я, – неожиданно чистым и высоким голосом ответил собеседник и снова расплылся в улыбке.

Манджафоко удивлённо поднял густые брови.

– Я самый везучий выбрак на свете. Во всяком случае сегодняшней ночью.

Незнакомец улыбался, и улыбка его производила странное впечатление – широкая и искренняя, как казалось вначале, при дальнейшем рассмотрении она производила впечатление ехидной и даже глумливой, а в последующем и вовсе казалась злобной.

Манджафоко усмехнулся, но моментально вновь сдвинул брови.

– Ты знаешь, кто я? – возвысив голос, повторил он вновь.

– Среди наших о Вас слагаются легенды, досточтимый Бар-Абба, – ответил незнакомец и слегка поклонился.

– Почему ты здесь?

Деревянный человечек на мгновение замешкался, но уже через мгновение поднял глаза на грозного собеседника.

– Я плясун, – спокойно сказал он и слегка усмехнулся.

Вновь воцарилась тишина, а Манджафоко с минуту исподлобья глядел в глаза спасённому им деревянному существу.

– Пляска у нас запрещена, – внушительно проговорил он.

Собеседник немедленно кивнул.

– Хорошо ли ты меня понял? –чуть повысив голос, спросил Манджафоко.

– Да, синьор, – и собеседник снова кивнул.

И вновь воцарилась тишина на поляне.

– Тебя зовут Пиноккио, – и Манджафоко, развернувшись, широкими шагами направился к карете, слыша за спиной торопливые шажки.

************************************************************************

– Да и чёрт бы с ним.

Мальвина злобно швырнула в угол сломанную иголку. Придерживая лежащее на коленях платье, шарила рукой, пытаясь найти в шкатулке новую.

– Обидно, конечно, да и сами мы хороши.

Коломбина, поджав ноги, сидела на кровати. Поправила волосы и вновь вздохнула.

– Какой леший нас в сад понёс? Вернулись бы пораньше, никто не прознал бы…

– Да и чёрт бы с ним! – вновь зашипела Мальвина. – Пусть подавится, осьминог бородатый…

– Кальмар, – с усмешкой поправил её Педролино.

– Сам ты кальмар! – вскинулась Мальвина, – всё усмешечки тебе, иди вон кашу жри свою, что ж доел-то? Только и умеешь, что на мандолине дурацкой тренькать, толку от тебя, малахольного…

Мальвина была не на шутку рассержена. Ночное приключение друзей не прошло без последствий. Манджафоко был в бешенстве – самые дорогие, самые талантливые его куклы, которым дозволялось столько, как никому другому в театре, бесцеремонно нарушили его запрет, чем подвергли себя опасности, подвергли опасности всю работу театра и это тогда, когда он нуждался в них более, чем когда-либо! Разговор, состоявшийся на следующий день, был столь тяжёл, что даже Апидоро, которого, казалось, ничем пронять нельзя, признался потом, что более сильнейшее потрясение было им испытано лишь раз – когда, выгнанный из казарм мастера Иосифа, он оказался в полностью чужом, незнакомом и враждебном мире. Наоравшись вдоволь на незадачливых гуляк, Манджафоко объявил им, что в наказание за неслыханную дерзость они лишаются части привилегий. Отдельная комната оставлялась в их пользовании, однако они лишались возможности пользоваться продуктами по своему усмотрению, самостоятельное приготовление пищи впредь запрещалось, весь обширный их гардероб помещался на общий склад, под охрану отставного матроса Грилло, служившего у Манджафоко кем-то вроде каптенармуса. Наряды выдавались им, как и всем, лишь на время спектаклей, в прочее время, они, как и все прочие актёры, были одеты в простую домашнюю одежу. Пищу же отныне они получали из общих котлов, готовившуюся на всех актёров, однако есть им было позволено всё же у себя, а не в общей столовой.

Арлекин был подавлен случившимся. Его мало беспокоили некоторые неудобства, вызванные нововведениями, и тем паче не тревожила уязвлённая гордыня. Театр был его жизнью, его домом, его судьбой. И если даже самая чёрная работа, что изначально поручалась ему, воспринималась им с энтузиазмом и даже благодарностью, то можно представить себе, какой честью для него было лицедействовать в главных ролях спектаклей. Но великая степень его благодарности Манджафоко, лишь усугубляла его отчаяние. Он искал ответ и не понимал, как могло случиться так, что, будучи всецело преданным своему хозяину, он так легко смог нарушить запрет, ослушаться, предать и во имя чего? Ради веселья ночной прогулки по праздничному городу? Это поразительное легкомыслие, о существовании которого в себе он и не подозревал, сводило его с ума, он искал причины и не находил их. Гнев хозяина был страшен, но ещё страшнее было то презрение, что испытывал Арлекин к самому себе и к своим товарищам, подбившим его на ночную дерзость. "Девушкам простительно, – рассуждал Арлекин про себя, – но я, но Апидоро и Педролино рождены солдатами и пусть по разным причинам нам не суждено было ими стать, но это наша сущность, которую подменить не дано никому, и измена, дезертирство никак с нею не совместимы. Видимо, трижды был прав мастер Иосиф, изгоняя нас ко всем чертям. Мы выбраки, выродки нашего странного рода, бракованные орудия, отходы ремесла".

Тем временем хмурый Апидоро бродил из угла в угол комнаты, словно не находя себе места.

– Ты ещё что маячишь? – взъелась Мальвина и на него.

– Видишь, рухлядь эту штопаю, а ты свет загораживаешь, да и в глазах от тебя рябит.

– Ну уж ладно тебе! – махнул рукой сутулый гигант. – Тоже мне принцесса выискалась. Тебе всё лишь бы думать о тряпках своих.

– Да всё лучше, чем о вечно пустом животе, прорва ты бездонная, – злобно в ответ сверкнула глазами голубовласая примадонна.

– Ладно вам, – решительно сказала Коломбина, – угомонитесь оба. Сами во всём и виноваты. Надо было…

– И что же надо было? – резко оборвал её, сидящий в углу Педролино. – Вернуться ко второму караулу, как благодетельные доченьки негоциантов от своих толстозадых товарок? Или может вообще никуда не ходить? Сидеть себе паиньками взаперти, а наутро радостно плясать на сцене и снова под замок? И радоваться, что наш кусок хлеба чуть жирнее и кровать мягче, чем у тех, кто спит вповалку в подвале? И так до самой смерти или что там нас ждёт в итоге, день за днём?

– День за днём! – голос его сорвался на крик.

– А чего же ты хотел? – поднялся со своего места Арлекин. – Ты разве забыл, кто мы есть? Кем мы были? Когда мы подыхали на помойках, как и десятки других, могли ли мы мечтать о той жизни, которой живём сейчас?

Педролино резко повернулся к Арлекину.

– Ах, ну да, ну да. Давай, произнеси нам трогательную речь, как нас, ничтожных выбраков, святой бородач спас от мучительной гибели. А тебя ещё и вылечил! И всё, конечно, бескорыстно, а не с намерением набивать карманы, понуждая нас плясать за еду и мазь!

– Да, именно так, дьявол тебя побери, – удушающая злоба, словно волна, захлестнула Арлекина, – именно так! И меня, и тебя, и их – он ткнул пальцем в сторону девушек, – и этого Пиноккио, что сейчас в рабочих, всех спас и знаешь ли, плевать мне, с какой именно целью. Заелся ты, мой друг, вот что я тебе скажу, тебе бы…

– Ну и отлично, рабская ты душонка! – завизжал взбешённый Педролино, – так иди же, ползи на коленях к своему хозяину, умоляй о прощении и не забудь поцеловать его сапоги, по одному поцелую за каждый приём у доктора Доримера, что из гнилой рухляди превратил тебя в здорового раба!