Текст книги "Приключения Арлекина. История деревянного существа"

– Уберите свет. Ему нужна темнота.

И вот серая городская площадь. Шумная, многоликая и многоголосая ярмарка затягивает, закручивает в своём водовороте, требует, мнёт, швыряет тебе в лицо яркий товар, атласный лоскут, пахучий сыр, обволакивает тебя густым запахом хлеба, жмыха, навоза, пота людского и лошадиного, оглушает криком. Отчаянно кричат зазывалы, шуты пляшут и тащат в свои балаганы, звонко хохочут ярко выряженные девки, предлагающие свою плоть, упругую и усталую.

Но чуть в отдалении, на окраине площади, иное. Молча стоит толпа, молча стоят краснорукие гончары, купцы, два писаря из Ратуши, крестьяне, приехавшие в город по нехитрым своим делам, несколько дворян в нарядной одежде, ярко отливающей благородными насыщенными цветами, стоят нищие, обыватели, приезжие. Посредине толпы стоит человек, он сед, высок, его лицо покрыто сетью тонких морщин. Несмотря на возраст, в его движениях лёгкость и сила, голос резок, но не неприятен, чувствуется сильный акцент иных, северных стран, где солнце скудно, где камни покрывают землю, делая трудным хлеб человеческий. Где усталые люди говорят через силу, перекатывая языком тяжеловесные свои слова и вымученные истины.

Человек говорит толпе о жизни и смерти, о Боге и человеке, о лжи и истине. Человек говорит, что люди покинуты и одиноки так давно, что уже и забыли об этом и ждут спасения, но дожидаются лишь могилы.

Человек говорит, что люди – это слепые котята, тычущиеся голодными ртами в пузо матери, но мать их мертва и не вскормит их. Так раскройте же глаза, говорит человек, оставьте мёртвое земле и не просите у смерти жизни. Встаньте на ноги и возьмите себе своё, ибо некому его дать вам.

Человек говорит, что как нельзя взрастить хлеб, не испачкав рук землёю и грязью, так нельзя взрастить душу свою в келейной чистоте святош. И лгут те, кто оскопляет природу человека и грозят возмездием лишь за то, что человек есть человек, ибо мы покинуты и нет иного воздаяния кроме того, что сами себе воздают люди.

Человек говорит, что держать дикого зверя в клетке на потеху публике – ужасно и горе, когда он вырвется. Держать же человека в клетке суеверий, связывать члены его патокой лжи и обмана, заставляя его дышать в полвздоха, кричать в полкрика, видеть этот мир в полглаза – величайшее преступление, достойное смерти.

И когда человек говорит об этом, холодный взгляд серых глаз его становится острым, как бритва цирюльника, как две стальные молнии, глаза его пронизывают толпу, внушая трепет и благоговение.

Человек говорит – не идите за мной, ибо я не знаю вашей дороги. Но прежде чем искать её, очистите уши и глаза ваши от грязи и тогда вы увидите мир, где:

– дышат полной грудью,

– кричат до звона в ушах,

– где прямо смотрят в глаза любви и ненависти, горю и радости, жизни и смерти,

– где ваша дорога пылится в ожидании вас.

Найдя себя, человек уже не одинок, говорит он, но не нашедший себя – всё равно, что бочка без дна – сколько не вливай в неё, ничто не задержится. Так и человек, себя не нашедший – впустую время и жизнь текут через него, не оставляя в нём ничего, кроме разводов да потёков.

Человек говорил, потом он молчал и смотрел на людей, потом говорил вновь и вновь, а затем, развернувшись, шёл прочь, шёл пыльными просёлочными дорогами и лесными тропами к иным городам, деревням и площадям, и люди шли за ним и слушали его. И многие, устав идти, отставали, а новые прибивались и слушали человека и спрашивали его и вновь слушали. И влекомый неведомым ранее чувством приподымаемого занавеса тайны, в предвкушении ответа на вопросы, не дававшие ему покоя, Арлекин следовал за ним. Скрывая личину свою под плащом, живя мелкими базарными кражами и прирабатывая при случае носильщиком, он шёл за ним по пятам неотступно. Робко, вдалеке от человека и шедших за ним, приближаясь к нему лишь в толпе, где люди внимали лишь его словам и не обращали внимание на инородное существо, затесавшееся среди них.

По сути, думал Арлекин, если человек прав, то положение людей не менее печально нашего. А, возможно, и более печально. Покинуты ли они Создателем или нет, но люди и Он существуют в разных мирах, и Он недостижим для них. Они как дети, запертые в комнате под присмотром лукавой нянечки, присматривающей за ними в дверной глазок. Они как крысы в клетке преодолевают искусственные препятствия к пище, сотворённые внимательно следящим за ними натуралистом. Они если и могут видеть Его, не понимают, что они видят. Они могут спросить Его, но, если и услышат ответ, не разберут Его речь. А если человек прав и Он давно покинул их? И если в замочную скважину за ними давно уж наблюдает лишь равнодушная Вечность? Что тогда?

Но главный вопрос, мучавший Арлекина, был иной. А что же он сам тогда? Если Бог – это тот, кто сотворил тебя, то Арлекину и иже с ним сказочно повезло – они живут среди своих богов. Им не нужно ломиться в жуткие двери вечности, не зная, вошёл ли ты в них или это химера твоего собственного воображения. Но если люди есть боги в мире деревянных существ, то отчего же они гонят их и пренебрегают ими? Ведь они созданы ими и для них. И если он отвергнут людьми, то в чём же смысл его бытия, и кто же об этом должен знать, если не люди, его создавшие? Что же требуют молчаливым презрением от него люди, отказавшие ему даже в праве погибнуть за них? Где его путь? И за какие грехи ему людьми уготована пытка неведения?

Однажды поздно вечером, когда спутники человека кто ужинал, а кто готовился ко сну, а сам человек в задумчивости бродил вдоль опушки леса, Арлекин преодолел свою робость и срывающимся скрипучим голосом задал вопросы свои. Человек обернулся к нему и слушал вполоборота, смотря немигающим взглядом своих стальных глаз на мнущегося с ноги на ногу собеседника.

Ветви елей нещадно хлестали по лицу Арлекина, вечерняя роса жадно впитывалась в деревянные его башмаки. Порою Арлекин выходил на петляющую просёлочную дорогу, порой сбивался с неё и шёл по зеленеющим травой ухабам, благоухающему ночными запахами летнему полю, снова выходил на дорогу и шёл дальше. Он шёл прямо, не разбирая пути, да и не было никакого пути, была лишь земля под ногами и деревянные ноги, отталкивающиеся от неё.

Ответ человека был прост и ясен, жесток и честен, как кинжал охотника, убивающий добычу. Человек говорил для людей, ибо сам человек. Человека заботят люди – единственные полноправные хозяева своей судьбы и жизни. Судьбы животных, растений и предметов, как неживых, так и оживших, ему неведомы и неинтересны. С брезгливым холодом смотрели стальные глаза человека на Арлекина. Говорить с ним, сказал человек, столь же нелепо и бессмысленно, что со скотом или камнем, если бы те по прихоти судьбы заговорили человеческим голосом. Сказав же это, человек отвернулся, предаваясь дальше своим раздумьям.

Вот так, думал Арлекин, цепляясь ногами за корни деревьев и спотыкаясь о камни, это была не прихоть власть имущих, отбраковавших меня за телесный недостаток, это не предрассудок толпы, отвергающей всё, что хоть на йоту выходит за её представление о нормальности.

Это закон этого мира.

Как Бог людей оставил их, бросив, как нерадивая мать, уставшая от голодного и беспомощного своего потомства, так и люди в злобе и мести своей за свою незаслуженную обиду, обошлись со мной и подобными мне. Но люди не боги, они слабы, мелочны и даже не хозяева дома своего. Им даже некуда выгнать нас. Им негде оставить нас на произвол нашей судьбы. Они делают вид, что мы мешаемся у них под ногами, что раздражаем их уже самим фактом своего неестественного существования, но это ложь. Они для этого и создали нас, чтобы мы не только гибли за их интересы, но, чтобы самые неудачливые из нас, бродили среди них, теша их самолюбие, наглядно демонстрируя, что есть существа более униженные, бесправные и презираемые своими создателями, чем даже они сами. Чтобы безнаказанно пинать, гнать и бесконечно унижать нас, внебрачных детей их разума и тайных сил природы, пока мы не сгниём среди разлагающихся отходов и дохлых крыс на вонючих помойках их городов и нам на замену не придут новые объекты для потехи их подлого самолюбия.

Не потому ли и Бог оставил их, что разглядел наконец их гаденькую сущность, а может, Он и создавал их не по образу и подобию Своему, чем тешат себя люди в неукротимом своём тщеславии, а в результате опыта по воплощению в живых существах всей мерзости и низости, что есть во Вселенной, а создав, в великом отвращении отвернулся от творений своих.

Будь же они все прокляты, будь проклят их жалкий тесный мир и пути их, куда бы они ни вели.

ГЛАВА 3

Гулкий удар в тамбурин, сопровождаемый кавалькадой звона колокольчиков, казалось, должен разорвать в клочки барабанные перепонки, но затих также внезапно, как и ворвался с варварской бесцеремонностью мгновенье назад в уши нечаянных слушателей.

– Увввважжжааааемая публика!!! Синьоры и синьорины! Достопочтенные жители нашего горрррода! – скрипучий голос Арлекина надрывно разносился над площадью с балкона театра.

Снова удары в тамбурин, и вакханалия звуков вновь обрушилась на задравших головы зевак.

– Желанные гости нашего горррода!

– И не очень желанные! – рядом грозно прорычал голос здоровяка Апидоро в чёрном плаще, состроившего комично-зловещую физиономию.

– Младые невинные девицы! – кричал Арлекин.

– И безвременно невинность утерявшие! – горестно взвыл возникший по другую сторону от Арлекина, весь в белом кружеве и выбеленным лицом Педролино, картинно воздев руки к небу.

– Почтенные отцы семейств и хррррранительницы очага!

– Шлюхи и рррррогоносцы! – прорычал свирепо Апидоро.

Педролино, как бы в приступе неутешимой скорби, закрыл ладонями лицо, и затрясся в неслышимых рыданиях

– Святые отцы! – надрывался Арлекин.

– И освящённые ими мальчики! – гремел Апидоро

При этих словах Арлекин снова что есть сил ударил кулаком в тамбурин, а Педролино отбросив всякую скорбь, визгливо захохотал и пронзительно задудел в дудку.

– Только сегодня, только для вас! Увлекательное представление! – кричали они уже втроём нестройной многоголосицей.

– Невероятное приключение!

– Любоовь! – трагически взвыл Педролино.

– Коварррство! – зловеще рычал Апидоро, свирепо вращая глазами.

– Непредсказуемый финал! – оглушительно кричал Арлекин. – Рррроовно в шесть пополудни!

– Мы вас расстроим, напугаем, развеселим вас тоже!

– А кто придёт без денег – тот получает в рожу! – тонким голосом проорал Педролино и захохотал.

Толпа внизу улыбалась, кто-то радостно улюлюкал, свистел. И в последний раз произведя адский шум с помощью ни в чём не повинных музыкальных инструментов, вся троица, весело гикая, скрылась с балкона.

Педролино тут же с размаху бухнулся в своё любимое кресло и ухватил мандолину. Но так и не забренчал, хмурился, нервно поглаживая струны. Полумгла, большей частью царившая в их общей каморке, обволокла его, хорошо были видны лишь поблескивающие глаза и желтоватые пальцы рук, поглаживающие инструмент. Апидоро толкался возле кухонного столика.

– А жрать-то сегодня вообще будем? – раздался его голос.

Привлечённый видом одной из кастрюлек, стоявшей в дальнем углу стола, потянулся к ней через бесчисленное количество плошек, тарелок, сковородочек и прочего кухонного скарба, изобиловавшего на столе, и конечно же, одна из плошек, содрогаясь от медного хохота полетела вниз, разбрызгав остатки утреннего соуса. Мальвина, стоявшая у узкого окна и недовольно теребившая фисташкового цвета платье, нахмурилась и ухватилась пальцами за виски.

– Да ты не лопнешь ли, друг милый, – взвилась недовольной серой молнией Коломбина, оттолкнула увальня и засуетилась, мириадами миниатюрных, но выверенных движений восстанавливая порядок в этой маленькой вселенной – расставляя, убирая, вытирая, перемещая, блестела карими своими глазками, тихо напевая что-то. Посуда отвечала ей в такт послушным звяканьем.

– Ведь ели же два часа назад…Ну вот же, вот…неужто до обеда нельзя…

Апидоро довольно урчал, усаживаясь за стол.

– Да что ты там возишься с ним, – подала голос Мальвина, – не помрёт. И вообще. Сам разлил, пусть сам и вытирает, ты что, служанка ему?

Арлекин, забравшийся с ногами на старый сундук, полный разноцветного тряпья, задумчиво смотрел за происходящим, прислонившись спиной к прохладной стене.

– Да и что ты вообще расселся, – недовольно продолжала Мальвина, – вам через четверть часа снова голосить.

Апидоро, усиленно чавкая, промычал в ответ что-то невнятное. Изумрудного цвета муха, с утра утробно жужжавшая под потолком, внезапно также решила подкрепиться и решительно спикировала к тарелке Апидоро. Немедленно отогнанная им, она оскорблённо ретировалась в сторону Педролино, но неудачно, избрав местом приземления его бледно-жёлтый лоб. Неточный шлепок не убил несчастную нахалку, но отбросил её вверх тормашками в угол комнаты в состоянии тяжёлой контузии.

– Вот именно, – присоединился к разговору Педролино, – через четверть часа.

– Как будто если не кукарекать эту чушь через каждые двадцать минут, а, скажем, через полчаса, зрителей станет меньше. Следуя этой логике, продолжил он, перебрав пару струн, если это делать через сорок минут, а не через двадцать, к нам придёт в два раза меньше зрителей. Ну а если раз в два часа, то мы будем веселить не почтеннейшую публику (последние два слова он произнёс явно пародийным басом), а чурбанчиков в оркестре, тараканов в партере и мух на галёрке.

При последних его словах Мальвина поморщилась, недовольно взглянув в сторону говорившего, но ничего не сказала. Коломбина, встав на цыпочки, заталкивала здоровенный котёл поглубже на полку.

– Впрочем, продолжил Педролино, прихлопнув слегка ладонью по мандолине, оценить наш талант по достоинству смогут лишь мухи. Тараканам с полу будет вряд ли что-то видно, а чурбанчики…так многим из них и смотреть нечем. А тем, у кого есть чем смотреть, нечем оценивать увиденное. Так что вся надежда будет на наших летучих поклонников – закончил он и раскланялся.

– Вообще-то они ничем не хуже нас. Может, не стоит так о них? – из угла раздался наконец голос Арлекина.

– Кто именно? Мухи или тараканы? – осведомился Педролино, взяв красивый аккорд.

Апидоро хмыкнул, дожёвывая пищу.

– Музыканты…или как ты изволил их назвать…чурбанчики, не так ли?

– Именно так и есть. Друг мой, имей мужество смотреть правде в глаза. Неужели то, что сидит у нас в оркестровой яме, ты считаешь равным себе?

Педролино чуть приподнялся на кресле, уставившись на Арлекина.

– Я, – начал было Арлекин, но его мягко перебил собеседник.

– Это отходы производства, друг мой. Печальный пример бесталанности наших создателей, наших богов.

И Педролино в комичном почтении вытаращил глаза и поднял их к потолку.

– Любой из них родственен нам не более, чем деревянный табурет, потому что по сути и то, и другое – предмет. И предмет неодушевлённый! – закончил он веско.

– А мы? Мы одушевлённые? – со странной кривой улыбкой на лице спросил Арлекин.

– Одушевлённые? О чём ты? Мы венцы творения, мы жемчужины этого мироздания! – чуть ли не пропел вдохновенно Педролино.

– Мы боги. Да, да, по сути мы боги! Посудите сами, – он широко развёл руками, обращаясь ко всем, – люди так любят говорить о Боге, поминая его к месту и не к месту.

Но что случилось с их Богом?

С Богом людей?

Его постигла не только ужасная, но и весьма странная участь. Он был прибит гвоздями к деревянному кресту, не правда ли, странно? Друзья мои, вы много видели людей, прибитых гвоздями к дереву? Но это только начало. Ведь затем история приобретает вообще загадочный оттенок – он умер и вознёсся на небо. Никому после него этого не удавалось, а ему повезло. Это такое загадочное происшествие, имеющее столь туманные толкования, что не может не навести на мысль о том, что от людей что-то утаили.

И я скажу вам что!

Объяснение лежит на поверхности – гвоздями дерево прибирают к дереву, это известно любому ребёнку. Не к камню и не к плоти, а к дереву, друзья мои. А если затем дерево сжечь, то дым от него устремится никуда иначе, как на небо.

Всё очевидно, их Бог был наш предтеча, он был таков как мы, а все мы знаем, как люди реагируют на нас – нас терпят, пока мы веселим их или гибнем за них, но, если бы кто из нас осмелился учить их, его участь была бы печальна – и мы знаем её.

Педролино выпрямился в кресле, глаза его горели.

– Этого глупца прибили бы гвоздями, чтобы не смог сбежать, и сожгли, чтобы и воспоминания не осталось от него и слов его! – кружевной рукав взметнулся вверх, обнажив кисть и указательный палец, устремлённый вверх.

– Вот кем был их Бог на самом деле и вот как он умер. И конечно же, после смерти он вознёсся, как вознесётся и любой из нас, брось его в костёр! Люди бредят вторым пришествием, они убили своего Бога, но не могут без него, – продолжил он. – Более полутора тысяч лет одни люди ждали своего спасителя, а другие так и не смогли повторить прошлый успех. Но природа наконец сжалилась. И вот…люди создали нас…и вот мы здесь.

– Отчего же тогда нас так много? – с лукавой улыбкой спросила Коломбина, закончившая уборку. – Разве одного им недостаточно?

– Люди жадны, им всегда мало, им всегда хочется большего, хотя количество…

Пламенная речь Педролино была прервана – дверь распахнулась и на пороге возник синьор Манджафоко. Большой, громоздкий, в маленькой каморке он выглядел ещё громаднее. Вошёл, обведя комнату взглядом, засопел, разгладил бороду. Взгляды всех присутствующих были направлены на него.

– Желаю здравствовать, – пробасил он. – Как идёт подготовка к спектаклю?

– Всё в порядке, синьор! – рявкнул, выкатив глаза, Апидоро.

– Синьор, – плаксиво пробубнила Мальвина, – я говорила Вам много раз, ну какая же это Изабелла? И она горестно протянула ему платье. Вы только посмотрите кройку рукава – это же смех, а оборки лопухами…Синьор…

– Ладно, – прогудел хозяин снисходительно и усмехнувшись махнул рукой, – сегодня на представлении будет лично канцлер его королевского величества.

Манджафоко многозначительно поднял палец и нахмурил брови.

– Поэтому играем по высшему разряду! Канцлер, мои милые куколки, это вам не пьяные торговцы и не бестолковые сынки аристократов. Канцлер – это серьёзно.

Взгляд его упал на Педролино, севшего обратно в кресло и искоса смотревшего на хозяина театра.

– Педролино, друг мой, что за кислая рожа у тебя, ей Богу, ты ж не на сцене, измочаленный палкой. Клянусь морским дьяволом, у мерзавцев, что я вешал на рее, вид был куда веселее, чем у тебя. Ты хоть иногда улыбайся, а то окружающие могут подумать, что ты невзначай наложил в свои кружевные панталончики и стесняешься признаться.

И Манджафоко громогласно захохотал собственной шутке. Апидоро тоже смеялся, глядя на кислую физиономию Педролино. Прыснули со смеха и девушки, также улыбнулся и Арлекин.

– Всё, готовимся, – решительным тоном завершил он речь и повернулся, чтобы уходить, но вдруг обернулся. – А ты, Арлекин, через полчасика зайди-ка к Доримеру, доктор хочет тебя осмотреть.

И вышел, хлопнув дверью.

Пришедшая потихоньку в себя муха разредила тишину недовольным жужжанием в углу.

– Ну так что ты там говорил про свою божественную сущность, продолжай, очень интересно, – едва сдерживая смех, блеснула глазками Коломбина.

Новый взрыв смеха сотряс стены каморки.

Педролино, криво усмехнувшись, откинулся в кресле и, взяв в руки мандолину, сделал несколько аккордов.

– Смейтесь, смейтесь… – сказал он на удивление спокойным тоном. – Это же надо как смешно. Дерьмо в штанах. Какая искромётная и, главное, свежая шутка.

– Но всё же, насчёт божеств…в смысле богов, – поправился Арлекин, – в смысле их Бога, который…умер. Но если он такой…такой, как мы, то кто же создал Его?

– Ты слишком всерьёз воспринимаешь болтовню этого типа, – засмеялась Коломбина.

– Вот именно, – пробурчала Мальвина, – подбирая рассыпавшиеся булавки.

– Он же каждый день несёт невесть что и каждый день что-нибудь новое. Помните, как месяца три назад, он нам доказывал, что Бар-Абба так часто любит принимать ванну, поскольку он кальмар, превращённый Карло в человека, а его борода – это отсохшие щупальца, скрывающие жабры на шее?

Стены каморки вновь сотряслись от хохота. Смеялись все, включая и Педролино.

– Коломбина, в общем, права, – сказал он, улыбаясь, – не нужно воспринимать бедного Педролино слишком серьёзно. Я же шут. Кстати, как и ты, друг мой.

– Ну а на самом деле, неужели ты никогда не задумывался…неужели все вы никогда не задумывались… – начал было Арлекин.

– Ну а на самом деле мне на всё плевать. Дааавно. – Лениво резюмировал Педролино.

И мандолина подтвердила – пииинь…пилипиннь…

– Ваше божественное величество, – рявкнул Апидоро, – а не пора ли нам пойти на балкон поорать?

– Можно и поорать, – так же лениво ответил Педролино. – А можно и не орать.

Пиллилинь…пинь…пинь

**************************************************************

Уже более двух месяцев прошло с тех пор, как театр стал для Арлекина новым домом. Доктор Доример сотворил поистине чудо, подавивши с помощью известных одному ему снадобий гнилую горячку, пожиравшую тело несчастного Арлекина. Болезнь отступила почти без последствий, более того, доктор превзошёл сам себя и результатом лечения, неожиданным для всех, включая и самого доктора, стало то, что левая рука Арлекина стала более дееспособна. Конечно полноценной конечностью она так и не стала, но кисть наполнилась силой, локоть стал лучше гнуться и в результате левая рука его стала способна осуществлять несложные манипуляции.

По выздоровлении, Арлекин приступил к работе. Манджафоко присматривался к новичкам, поэтому в начале Арлекин выполнял не сложные работы по хозяйству. Несмотря на то, что работа была чёрная, Арлекину она нравилась – самые тяжёлые задания приобретали иную окраску от ощущения себя винтиком – пусть маленьким, но необходимым, большого и сложного механизма. Впервые после времени отчуждённости от мира и ощущения абсолютной ненужности, он ощутил себя тем, чем ощущал себя в казармах мастера Иосифа – носителем некой миссии, не бессмысленной соринкой в безбрежной реке жизни, а частью чего-то большего. Его существование вновь приобретало желанную осмысленность. Он колол дрова, носил воду, собирал и разбирал декорации, но особенное удовольствие ему доставляла работа посыльного. Будучи смышлёным, он быстро научился ориентироваться в хаотической клоаке городских улиц, площадей, переулков и тупиков. Точно и в срок доставляя по назначению пакеты, письма и бандероли, он ощущал себя ловкой шестерёнкой, неутомимо вращавшейся в сложной гармонии гигантского часового механизма. Шестерёнкой маленькой, но важной, пусть незаметно, но образцово выполняющую предначертанное ей и обеспечивающей бесперебойную работу всей механики.

Кормили в театре достаточно хорошо, хотя и несколько однообразно, однако голодным никто никогда в нём не бывал и даже прожорливый Апидоро не мог не признать, что хозяин не экономит на их животах. Надо сказать, что положение деревянных обитателей театра не было равным, у каждого была своя роль, в соответствии с которой он получал и свою долю уважения, славы и иных преференций.

Самым низшим классом обитателей театра были подсобные рабочие, состоявшие из кукол, не способных ни к ремеслу артиста, ни к музыке. Кроме того, в этот класс входили и новички, подвергавшиеся испытанию, как и Арлекин. Они ели самую простую пищу, одевались в грубые и прочные робы, для сна им была отведена часть подвала с одним огромным деревянным топчаном на всех.

Чуть более высокую касту представляли собой музыканты. В результате неизвестной игры природы, зачастую наиболее выдающимися музыкальными способностями обладали выбраки, наименее удавшиеся Карло. Обладая пугающей внешностью, часто безглазые, безносые, с корявыми, непропорциональными конечностями, очень часто слабоумные, они не были талантливыми музыкантами в человеческом понимании. Но по неизвестным человеческому разуму причинам, они были весьма восприимчивы к ритму и нотам и легко обучались игре на музыкальных инструментах. Будучи способными запоминать и воспроизводить несложные музыкальные композиции, они были весьма полезны театру. Питание их было чуть более разнообразным, чем у рабочих, и более нарядной была их одежда. Жили они отдельно, как правило, были не общительны и мало контактировали с остальными обитателями театра. Оркестровая яма была надёжно закрыта от зрительного зала, не только для того, чтобы оградить нежные сердца зрителей от внешнего вида музыкантов, часто напоминавших обитателей Преисподней, сколько для того, чтобы зрительское внимание было в большей степени поглощено происходящим на сцене, чем завораживающим зрелищем отвратительных уродцев, усердно служащих Эвтерпе.

Несравненно более высокую ступень занимали актёры. Получая весьма разнообразное питание, они одевались в разноцветные наряды, жили в комнатах с двухъярусными личными кроватями. Также немаловажным было то, что именно эта высокая каста обитателей театра обладала правом на собственное мнение, и к мнению актёров зачастую прислушивался сам Манджафоко.

Однако наивысшую касту представляли из себя несколько избранных деревянных актёров, что своими талантами и любовью публики заслужили себе привилегированное положение и играли ведущие роли в любом из представлений. Жили они в отдельной каморке во флигеле, при этом, у каждого из них была своя небольшая ниша с кроватью, отделённая от остального помещения занавеской. Кроме того, в их распоряжении была отдельная кладовая, предназначенная для их персональных костюмов, туфель и прочего скарба, в которую и был изначально помещён, впавший в болезненное беспамятство Арлекин. Питались они, как и остальные актёры, однако по негласному правилу им было позволено самостоятельно брать продукты из погреба и готовить себе по вкусу еду в маленьком очаге, находящемся в их флигеле.

Может показаться удивительным, но хватило и нескольких месяцев, чтобы Арлекин благодаря своим способностям и трудолюбию, поднялся из самого низа театральной иерархии до главной её вершины. Схватывая на лету все нюансы мастерства лицедея, умело подмечая удачные приёмы и трюки своих собратьев, он нравился публике, а будучи неприхотливым, простодушным и трудолюбивым, он не мог не понравится хозяину. С собратьями по сцене отношения у новичка также сложились приемлемые, несмотря на некоторую ревность и даже обиду, вызванную стремительным его взлётом по карьерной лестнице. Его товарищи по комнате, несмотря на некую снисходительность в обращении с ним, в целом относились к нему хорошо.

Пути, приведшие этих кукол в комнату, в которой они были вынуждены коротать свой досуг, были разные. Однако объединяло их одно очень важное обстоятельство – на каждом из них лежало клеймо выбрака.

В отличие от Арлекина, Педролино не обладал физическими недостатками. Хотя и будучи более физически слабым, чем остальные питомцы Карло, он мог бы исполнять своё предназначение, если бы не один недостаток, полностью перечеркивающий всю работу его создателя. Педролино был в высшей степени неустойчив в психологическом смысле, если, конечно, подобные эпитеты применимы к ожившим деревянным созданиям. Изучение ружейных приёмов и строевая подготовка не составляла никакой проблемы для этого новобранца. Но ему явно была в тягость сама атмосфера казармы, его стремление при любой возможности уединиться, а равнодушие как к поощрениям, так и наказаниям, не ускользнуло от опытного взгляда мастера Иосифа. Однако окончательную точку в военной карьере Педролино поставили генеральные манёвры.

Слухи о генеральных манёврах ходили по казармам давно. Поговаривали, что это нешуточное испытание и обеспечить безопасность новобранцев на них невозможно. И что хотя нет цели калечить их и тем более уничтожать, но до двадцатой части новобранцев получают на манёврах увечья или вовсе гибнут. Не было секретом, что после каждых манёвров пара подвод, плотно накрытых парусиной, въезжала в ворота дома Карло.

Педролино как-то видел одну из таких подвод из окна. Безбожно скрипя несмазанными колёсами, она неуклюже заворачивала на дорогу, ведущую к площади Святого Публия. Парусина, накрывавшая её содержимое, выпячивалась вверх неровными странными углами. Казалось, под парусиной находятся обломки дома, бережливо сложенные и укрытые от посторонних глаз хозяином. Возчик хлестал лошадей, но подвода поворачивала с трудом, вписываясь в крутой поворот дороги и стараясь не свалиться колесом в сточную канаву, окаймлявшую её. И всё же случилась неприятность – правое заднее колесо подводы соскочило с дороги вниз, адский скрип заглушил громогласные проклятия возчика, адресованные измождённым лошадям, телега накренилась и из-под сбившейся парусины показалось нечто.

Педролино поначалу не понял увиденного – какая-то обгорелая тряпка показалась его глазам, в которую был обернут кусок обгорелого же дерева. Однако уже через мгновение его глаза с поразительной ясностью увидели то, что повергло его в ужас и трепет. То, что казалось ему тряпкой, вовсе не было таковой, это был рукав, рукав ткани, похожей на робу новобранца, и из рукава под некоторым углом вверх торчала рука. Деревянная обгорелая рука, местами не затронутая огнём, была запылённая и закопчённая дымом. Через копоть и грязь просвечивала тёмная желтизна дерева – плоть, из которой был создан и сам Педролино, из которой были созданы все его собратья.

Однако часть этой руки, особенно кисть, была угольно-чёрной и частично разрушенной, два чёрных перста указывали куда-то в небо, поверх сенного рынка.

Лошади натужено перебирали копытами, подвода отчаянно заскрипела и изменив угол наклона, стала выкарабкиваться на дорогу. Педролино заворожено глядел на происходящее, не в силах оторвать взгляд от ужасной поклажи. Раздался свист кнута погонщика, лошади заржали, ещё один рывок, телега почти развернулась и тут же рука бывшего новобранца, трясясь развернулась вместе с телегой и обгоревшие её пальцы указали прямо на Педролино. Телега мелко тряслась, медленно выползая на дорогу, и казалось, что под покровом парусины кто-то, спрятавшись, содрогается от неудержимого хохота. Будто Педролино оказался объектом дьявольски смешного розыгрыша, и обуглившийся мертвец, непостижимым образом в нём участвовавший, не в силах более сдерживать смех, выдавал себя, сотрясаясь в конвульсиях хохота, указывая угольно-чёрными пальцами на облапошенного простофилю.

Словно ужаленный, Педролино отскочил от окна и бросился вглубь казармы, подвода же медленно удалялась, и тряслось от неслышимого смеха, укрытое от людских глаз ужасное её содержимое, и обгорелая кисть всё указывала в сторону окна казармы и тряслась вместе с подводой, толи насмехаясь, толи грозя, толи пророчествуя.