Текст книги "Приключения Арлекина. История деревянного существа"

И вот успех. Из-за кулис высунулась взлохмаченная голова Манджафоко.

– Где Мальвина, почему не на сцене?

Лёгкой бледной тенью, в нежно-голубом наряде дочери дожа, на сцену выпорхнула Мальвина. Стоящий с краю Арлекин протянул ей руку для совместного поклона, и рука Мальвины двинулась ему навстречу, но Арлекин, готовый подхватить ладонь Мальвины поймал лишь воздух, рука же Мальвины, сделав изящный полукруг, подхватила платье, а его хозяйка, сделав глубокий реверанс, сдержанно улыбнулась.

***********************************************************************

Арлекину не спалось. Несмотря на то, что премьера прошла успешно, треволнения Коломбины не были исчерпаны, спектакль, в котором она сыграла главную роль, всё же был лёгкой комедией. Завтра же ей предстоял главный экзамен – роль Изабеллы в основном спектакле театра Манджафоко. Измотанная вконец бесчисленными репетициями, в ночь перед спектаклем Коломбина забылась сном, едва лишь коснулась кровати. Арлекину в ту ночь повезло меньше, он то забывался сном на какое-то время, то вновь резко просыпался, словно от чьего-то толчка и бодрствовал, пытаясь противиться смутным тревогам и опасениям, что роились в его сознании. И на третий час тщетных попыток отдаться сну, прокляв свою нервозность, которой заразила его Коломбина и завтрашний спектакль, накинул одежду и с завистью окинув взглядом каморку, где наслаждались блаженным сном его товарищи.

Ночной театр был пуст. Осторожно ступая по скрипучим половицам, Арлекин бесцельно бродил по коридорам и галереям. Окутанный мглой сонного театра, бредя из одного тёмного угла в другой, Арлекин думал о событиях, которые вот-вот должны были произойти. Судя по всему, заговорщики не отступили от своих замыслов, а это значило, что в ближайшее время театр лишится значительной части лучших своих актёров. Этот поступок, неразумный, несправедливый и бесполезный не давал покоя Арлекину.

"Зачем? – думал он, задумчиво глядя в окно на пустынный ночной город. – К чему идти на верную погибель, без каких-либо серьёзных надежд на спасение? Неужто и вправду театральная кабала столь тяжка и невыносима для них?

Кабала. Конечно, Педролино прав и кабала – это зло. Но не меньшее ли это зло, если освобождение от него ведёт к гибели?" Рассуждая так, Арлекин обошёл весь этаж и подошёл ко входу в зал, предназначенному для актёров, музыкантов и служителей. Приоткрыв дверь, он окинул взглядом тёмный зал с еле различаемыми рядами кресел и сцену, казавшуюся мрачным подиумом, уготованном для чьей-то казни.

Гибель. Внезапная мысль, словно острие копья, внезапно поразила его. Да, гибель почти неизбежна при том плане, что был у его товарищей. Но разве отказ от этого плана дарует бессмертие? Деревянные существа появились не так уж давно, и никто не знал, чем заканчивается их существование естественным путём, но, рассуждая логически, не могли быть и они вечными, как ничто в этом мире быть вечным не могло.

"Так в чём тогда разница? – думал он, вглядываясь в тёмный зал, где на креслах, казалось, шевелились тёмные силуэты, незримые духи, жаждавшие стать свидетелями ожидаемого зрелища казни. – Время. Вот единственное различие между моим путём и их. Но что толку от него, если ты не хозяин своего времени, своего существования, если этот драгоценный дар тратится за тебя другими, помимо твоей воли? Что толку, если ты в кабале? И не богаче ли бедняк, считающий свои гроши, приживалы, считающего миллионы своего хозяина?

Вот эта тёмная сцена – наша галера, к которой мы не просто прикованы невидимыми цепями, мы дорожим ими, лелеем их и боремся за право ухватить весло поизящнее. Так не правы ли те, что считают пусть короткое, но самостоятельное существование, лучшей долей, чем длительную неволю, с тем же финалом в конце?"

Размышления Арлекина были прерваны странным шумом, раздавшимся сверху, а именно с чердака, где находилась костюмерная, комната с мазями и иные подсобные помещения. Выскочив из зала, Арлекин едва не столкнулся нос к носу с Педролино, отскочившего от неожиданности. Долю секунды оба стояли, недоумённо рассматривая друг друга. Неловкую паузу прервал Арлекин.

– Что, тоже не спится? – спросил он, неуверенно улыбнувшись, словно был застигнут за чем-то непристойным, хотя ночные хождения по театру никем напрямую не возбранялись.

– Да…знаешь ли…тоже вот тут…зашёл…

Голос Педролино однозначно свидетельствовал о не меньшем смущении от неожиданной полуночной встрече, чем испытывал Арлекин.

– Манишка, знаешь, та, что с золотистой оторочкой. Пропала. Искал весь вечер тщетно. Есть и другая, но знаешь…без той как-то не так. К костюму Панталоне больно подходит. А ты что тут?

– А я просто брожу, – буркнул в ответ Арлекин. – Не спится и всё тут.

– А, ну-ну, как там…«при свете звёзд был томной неги полон», – хихикнул Педролино. А я, знаешь ли, спать пойду. Чёрт с ней, с манишкой.

Чудак всё же он, думал Арлекин, слушая торопливые удаляющиеся шаги. Неужели просто нельзя сказать, что не спится? Хотя…Педролино всегда уделял повышенное внимание внешнему виду, что не редко являлось объектом солёных шуток Бар-Аббы, так что, может, и правда.

И всё же его не оставляло ощущение какого-то несоответствия, что-то неуловимое не давало ему покоя.

***********************************************************************

С утра, сразу после наложения мази, театр погрузился в лихорадочную суету, эпицентром которой была Коломбина. И до сего времени стремительная и непоседливая, в преддверии столь важного дебюта, она превратилась в какой-то концентрированный сгусток энергии, не дающий покоя ровным счётом никому и, в первую очередь, самой себе. Казалось, что её касается ровным счётом всё: и надлежащее состояние декораций, и наличие должного количества свечей в зале, и поиски злосчастной манишки Педролино – во всём она принимала самое живое участие. Арлекин весь день старался быть подле неё, хотя это было не так просто – он никак не поспевал за её скоростью.

Усердно помогая Коломбине во всех начинаниях, он едва не забыл про свои собственные хлопоты, а ведь предстояло, как минимум, привести в порядок свой сценический наряд, который он принёс из кладовой, но заняться которым так и не успел. Спешно войдя в жилую комнату, он немедленно схватил камзол и принялся тщательно разглядывать его обшлаг, как вдруг с удивлением обнаружил в комнате Коломбину, которая улыбаясь, тихо сидела на своей кровати и смотрела на него. Её умиротворённый вид, столь диссонировал с той кипучей энергией, которую демонстрировала она всю первую половину дня, что Арлекин, не веря своим глазам, безмолвно стоял и глуповато улыбался в ответ.

– Садись, – всё так же улыбаясь, тихо сказала Коломбина и похлопала рукой по кровати.

Арлекин послушно сел, не выпуская из рук свой камзол.

– Ты что это? – проговорил наконец он.

– Ты знаешь, что-то я немного устала, – с тихой улыбкой ответила собеседница. – Весь день, всё верчусь, кручусь, нервничаю. Представляешь, они опять хотели тот безобразный шифоньер в комнату Изабеллы поставить! – внезапно вскинулась она гневно.

– Ну и?

– Ну не позволила им, конечно, – затараторила она. – Я к Бар-Аббе, так и так говорю. А он как заорёт на них: «делайте, как она хочет, я уже устал сегодня от этой чёртовой куклы!».

И Коломбина тихо засмеялась.

– Ты знаешь, я ведь благодарна тебе. Все эти дни, всё в суете, я как-то не находила слов для тебя, а ты ведь так много для меня сделал. Спасибо…

И она положила голову ему на плечо.

– Совсем что-то нет сил, я как…знаешь, бывает с факелом так, слишком ярко вспыхивает, а затем быстро гаснет. И даже не хочется ни спектакля, ничего.

– Ты просто устала, – Арлекин нежно погладил её волосы, – ты перенервничала. Шутка ли…Кто бы не устал?

– Да, наверное. И чувствую себя немного странно. Как будто тело…не совсем моё.

И она вновь тихо рассмеялась.

– Впрочем, всё это блажь. Пора приводить себя в порядок, пойду в гримёрную.

Она поднялась с кровати и вдруг резко схватилась за плечо Арлекина, которому показалось, что он услышал слабый то ли хруст, то ли скрип.

– Что случилось?!

– Да нет, всё в порядке, пока бегала, видимо, ногу ушибла. Сейчас пройдёт.

И улыбнувшись ещё раз, Коломбина удалилась, слегка прихрамывая на правую ногу.

Вот только этого ещё не хватало, озабоченно подумал Арлекин, глядя ей вслед.

ГЛАВА 5

Солнце нещадно палило и казалось, что мир вот-вот начнёт плавиться под волнами жара, источаемыми небом. Открытое поле, без единого деревца, занимало всё окружающее пространство, доступное взору, и некуда было спрятаться, некуда укрыться от изнурительного зноя. Сырость и иссушающая жара одинаковы губительны и последствия последней уже начинали понемногу сказываться – начала ныть больная левая рука. Впереди показались фигуры нескольких человек, идущих навстречу и Арлекин резко повернул вправо, утопая в жирной почве деревянными своими башмаками. Он брёл не разбирая дороги, брёл куда глаза глядят. Впрочем, это не совсем верно, так как глаза его смотрели куда-то под ноги, однако не камни и кочки, о которые он частенько оступался, рассматривали они. Скорее вовнутрь они были обращены и с ужасом и отчаянием рассматривали то, что всем своим существом он хотел бы скорее забыть, выжечь из памяти раскалённым железом. Незряче бредя по раскалённому полю, Арлекин не заметил начала оврага и кубарем скатился по его склону вниз. Пытаясь подняться, он опёрся на правую руку и почувствовал, что ладонь его мокра – на дне оврага тщедушный, почти пересохший ручеёк с трудом пробивал себе дорогу среди высокой травы и камней. Жадно припав к нему ртом, глотал он прохладную влагу вперемешку с песком и травинками, плывшими по течению, а напившись, отполз под отвесный склон оврага. Здесь было прохладно, во всяком случае куда прохладнее, чем под прямыми лучами солнца и прижавшись спиной к прохладной липкой глине, Арлекин лежал, закрыв утомлённые свои глаза.

**********************************************************************

До спектакля оставались какие-нибудь три четверти часа и Арлекин, утомившейся от нескончаемой суеты, задремал, присев на колоссальных размеров разноцветный барабан и прислонившись к стене. Шум, топот ног и крики столь неожиданно вырвали его из объятий сна, что он попытавшись резко вскочить, едва не полетел кубарем со своего импровизированного кресла.

Проспал!

Уж началось представление, а меня нет! – ужасная мысль, словно молния пронзила всё его существо, и он сломя голову кинулся в коридор, но наступив на собственный плащ, полетел на пол и растянулся словно гигантская лягушка. Проклиная себя и свою неуклюжесть, он вскочил, но падение, однако, привело его в чувство, было очевидно, что дремал он не более нескольких минут. Удаляющийся топот ног вёл явно наверх, где располагались гримёрные, костюмерная и прочие подсобные помещения.

Дверь в гримёрную была широко открыта, а сама комната необычно многолюдна. Арлекину даже пришлось проталкиваться сквозь плотное кольцо собратьев по актёрскому цеху и служителей театра. Посреди комнаты в гримёрном кресле, прямо, строго и даже несколько торжественно сидела Коломбина. Она была полностью облачена для спектакля, аккуратно расчёсанные волосы ниспадали на платье. Желтоватые кисти рук лежали на плотно сомкнутых коленях. Лицо её выражало полное спокойствие и безмятежность и лишь лёгкая полуулыбка, подобная языческим статуям народов Востока, несколько оживляла его. Она сидела, не шелохнувшись, и лишь её глаза, время от времени осторожно двигались, лукаво щурились, казалось, задумала шалунья очередную проказу, весёлый розыгрыш и держится до последнего, чтобы не расхохотаться своим заливистым смехом, звонким, как колокольчик. В комнате была полная тишина, деревянные создания в ярких костюмах, масках, рабочих робах, даже пара музыкантов с уродливыми, ничего не выражающими лицами, со всех сторон смотрели на неё. Коломбина же невозмутимо и бездвижно продолжая восседать на кресле, лишь время от времени бегала от одного к другому зрителю, шаловливыми своими глазками.

Прямо перед ней, слегка нагнувшись и внимательно вглядываясь в её лицо, мрачной горой стоял Манджафоко.

– Коломбина, – тихо позвал он.

– Коломбина.

– Коломбина.

Ни жестом, ни словом не ответила ему Коломбина, лишь всё также лукаво улыбаясь, стрельнула в его сторону глазками, едва заметно дёрнув головой.

– Проклятье – пробормотал хозяин театра.

– Да где его черти носят?! – рявкнул он раздражённо в сторону двери.

Не смея произнести ни звука, Арлекин чувствовал, что, очнувшись из одного сна, он словно провалился в сон иной, жуткий, зыбкий и вязкий, в то же время, осознавал он, что вовсе не сон это, а явь, но не понимая происходящего и не имея представления о том, что ему надлежит делать, просто стоял в тягостном ожидании развязки это странной интермедии. Что за сцену разыгрывает Коломбина за считанные минуты до начала спектакля, почему она безмолвствует и что за знакомый, едва уловимый запах присутствует в комнате? – множество тревожных мыслей и вопросов беспорядочно роилось в голове Арлекина и ни одному из них не находилось ответа.

В этот момент, в очередной раз скользнув взглядом по толпе, глаза Коломбины остановились на Арлекине и вновь та незримая нить, что ощутил Арлекин единожды в бесшабашном безумии танца, вдруг соткалась неведомым образом, словно тихая мелодия пастушьей дудочки, доносящаяся из далёких полей, словно порыв ветра, что соединяет суровый воздух заснеженных гор с влажной нежностью вечернего прибоя. И эта нить, что неведомым образом на миг сплела два существа, вдруг словно острый гарпун вонзилась глубоко в Арлекина. Цепляясь всем существом своим за эту нить, хотел он, как и в прошлый раз раствориться в ставшим родным ему существе, понять, услышать её мысли. Но эта нить, что являлась прежде для него источником наслаждения, которого он никогда не знал ранее, едва прикоснулся он к таинству, которого так жаждал, внезапно свилась в жгучий бич и со свистом обожгла изнутри Арлекина.

Он понял всё.

Ещё будучи посыльным в театре, исполняя одно из поручений хозяина, увидел он на улице толпу. Толпа эта стояла безмолвно и смотрела куда-то вниз, под ноги, словно что-то важное, то в чём нельзя и малейшего нюанса упустить, происходило там. Охваченный любопытством Арлекин протиснулся с края и увидел голову лежащего на земле мужчины. Он лежал затылком на мокрых булыжниках мостовой, слегка повернув голову набок и смеялся. Рот его расплылся в улыбке и виден был оскал розоватых зубов, глаза почти зажмурились и можно было бы счесть, что не в силах устоять от сотрясающего его хохота, повалился он на мостовую если бы не одно обстоятельство – ни единого звука не вырывалось из перекошенного улыбкой рта. Мимика лица его была неподвижна, словно время для него остановилось и оставленный волею судьбы навсегда в том мгновении, что внезапно выпало из общего течения времени, он так и остался в нём, вынужденный вечно давиться от смеха, который никто никогда не услышит, ибо весь мир давно скрылся за поворотом излучины временного потока. Люди, окружавшие мужчину, перемещались, кто-то вливался в толпу, а кто-то покидал её и в один момент Арлекин увидел, что обеими руками, лежащий держится за живот, за тёмный мокрый жилет, обильно сдобренный бурой жидкостью, в которой были испачканы и руки мужчины, и целая лужа её, стёкшая с жилета расплылась на камнях мостовой. Арлекин раньше никогда не видел покойников и странно, но завораживающе было смотреть на перекошенное смертельной маской лицо, на оскал его рта, не выражавший при жизни ничего, кроме лютой боли и предсмертной тоски, которые по странной причуде Богов, так легко было спутать с пьянящим весельем.

Он понял всё.

Эти лукавые, мечущиеся в оковах глазниц глаза, будто сдерживающая смех полуулыбка, этот взгляд, который, словно раскалённый нож в масло, вошёл в Арлекина, не оставляли никаких сомнений – она погибала и всем своим существом, молила, взывала о помощи, но понимая рассудком, что помощи ждать неоткуда, прощалась и прощала. Она прощалась со стенами, ставшими для неё приютом, спасением и домом, прощалась с будущим и прошлым, прощалась с окружающими, прощалась с собой. Прощалась с тем, что познала в этом мире и с тем, что не познает уже никогда. Прощалась с ним. И прощала. Она прощала этот мир за то, что странная судьба ожившего куса древесины оказалась столь неожиданно и бессовестно краткой. Но уже через мгновение новая волна страстного, безумного, непреодолимого желания существовать захлёстывала её с головой, и вновь металась она, закованная в недвижимую броню парализованной своей плоти, и взгляд её лишь умолял спасти, любой ценой, пусть и погибели всего мира, но спасти, не дать утащить её в невозвратную пропасть железным когтям, что неумолимо вцепились в неё и обездвижили её тело.

– Дорогу!

Арлекина грубо оттолкнули – доктор Доример решительно прокладывал себе путь сквозь толпу сгрудившихся зрителей разворачивающейся трагедии.

– Наконец-то! – проворчал Манджафоко. Изволь полюбоваться, что тут…

Но Доример решительно прервал его речь движением руки. Поджав тонкие губы и прищурив цепкие колючие глаза, внимательно смотрел он на Коломбину. Затем присел и бережно обнял ладонями её лицо, словно в порыве нежности хотел расцеловать или согреть бедняжку и аккуратно слегка повернул её шею, которая поддалась, издав еле слышимый щелчок.

– Давно ли? – отрывисто спросил он, подняв глаза к Манджафоко.

– Не знаю. Нашли её такой с час назад.

Доример поднялся и задумчиво смотрел на актрису. Коломбина скосила взгляд на него – казалось будто наивно по-детски кокетничает. Доктор вздохнул и снова присев, схватил её за ногу и резко разогнул её в колене. Нога разогнулась, издав при этом тихий треск – будто скорлупки грецких орехов, раскалываясь под тяжёлым каблуком, превращаются в пыль.

– Ты, – обратился Доример к одному из зевак, одетому в серую робу разнорабочего, – принеси мне её мазь.

– Бегом в чулан! – рявкнул ему в след Манджафоко.

Сорвав с жестяной баночки крышку, весело блеснувшую в свете свечей, доктор первым же делом, поднёс банку к лицу и глубоко втянул носом воздух. Манджафоко резко подался вперёд, следуя примеру доктора, тот поднял глаза и взгляды их встретились.

– Это… – пробормотал хозяин театра, и глаза его округлились.

– Именно, – сухо перебил его Доример.

Тосканский горох.

Тосканский горох! Словно молния ослепила Арлекина, Боги, какой же он осёл! Никчёмное полено, как же он сразу не сообразил! Словно упрямые многоугольники разноцветной мозаики, из которых состояли события последних суток, что красочным хаосом не давали покоя, никак не желая складываться в целостную картину, мучили, кололи острыми углами, не находящими желанных выемок, вдруг сошлись воедино и Арлекин понял всё.

Он знал этот запах. Знал по казармам мастера Иосифа. Бывали редкие случаи, что новобранцами, казалось, изначально нормальными и способными к службе, овладевало безумие, и безо всякой на то причины они кидались на своих командиров и собратьев в слепой звериной ярости. Эту странную припадочность командиры объясняли увлечением Пляской, хотя точно ли причина была в этом, оставалось до конца не ясным, ибо в ряде случаев припадок проявлялся и у тех, кто лишь несколько часов как прибыли в казарму и не могли даже знать о существовании Пляски. Таких обездвиживали и, натерев их суставы тосканским горохом, отправляли обратно в лабораторию Карло. Тосканский горох (никто толком не знал, откуда взялось это название), как и мазь, были произведениями гения Карло, но если вторая продлевала жизнь деревянным существам, защищая их тела от сырости и зноя, то первый безвозвратно корёжил и ломал суставы, при первой же попытке пошевелиться.

Всё сходилось, всё до последнего штриха: и тот странный запах, что учуял он в комнате, и странное недомогание Коломбины после наложения мази. На мгновение отчаяние захлестнуло Арлекина, но вскоре иное чувство он ощутил, чувство, что неумолимо поднималось в нём, смешиваясь с отчаянием, преодолевая его и захватывало Арлекина целиком.

Ярость.

Но где же он? Оглядываясь, скользил он по череде безмолвных лиц, масок, снова лиц, желтоватых в отблесках свеч, вот Апидоро, что угрюмо следил за действиями доктора, маска толстяка-обжоры, толстяк хохочет чёрным провалом картонного рта, снова выточенные из дерева лица, Мальвина, в задумчивости глядящая куда-то вниз, длиннобородый звездочёт в чёрном колпаке с серебряными звёздами и остроконечной пеньковой бородой, неофит Пиноккио, зыркающий лукавыми глазками, прислонился равнодушно к стенке.

Но где же он?

А вот он. Почти невидимый за широкой спиной Манджафоко, скрестив скорбно пальцы рук. Мгновение и взгляды их встретились.

– Доктор – Манджафоко поднялся во весь рост, скрыв полностью Педролино.

– Как быть, доктор?

– А никак – пожал плечами Доример, отряхивая колено.

– Случившегося не поправить.

– Да как такое могло случиться?! – взревел хозяин театра, схватив злополучную жестянку.

– Кто это сделал?!!

И банка с грохотом полетела в угол, просвистев над головами невольно присевших зевак.

– Синьор! – Арлекин сделал шаг в сторону Манджафоко. В горле пересохло и голос прозвучал еле слышно.

– Доример, у меня спектакль, она прима! Слышишь, прима!!! – отчаянно крикнул Манджафоко, явно не услышавший Арлекина.

– Сожалею.

Доример равнодушно взглянул на Манджафоко.

– Да вы и сами всё понимаете. Сожалею.

– Синьор!

Дикий рёв оглушил присутствующих, крупные крепкие белые зубы сверкнули звериным оскалом сквозь разметавшуюся дремучую чёрную чащу и полетели с грохотом в сторону недостаточно проворные неуклюжие деревянные тела. Одно мгновение – и могучая рука с поразительной лёгкостью схватила молот, что оставили мастера, чинившие крышу. Но время, что случилось со временем? Странным образом став тягучим, словно масло оливы, оно поглощало, затягивало любое движение и, казалось, взмах руки длится едва ли не вечность; и, казалось, так легко перехватить, словно рок, опускавшуюся длань, но нет, ты словно в болоте погряз во внезапно сгустившемся проклятом времени, и нет сил пошевелиться, и любое движение столь медлительно, что успевает стать бессмысленным, не успев начаться.

Блеснули налитые кровью безумные глаза, и с разворота, описав в воздухе свистящую дугу, молот плотно и тяжело рухнул на голову несчастной Коломбины. Раздался омерзительный треск, будто невиданной силы зверь вцепился в ствол дерева и разрывает его, словно плоть, стальными когтями. С грохотом слетевшая на пол, завалилась она набок, всё в той же полусогнутой позе, в которой и сидела на стуле, вмятина, зияющая сквозь черноту волос, исказила лицо, и левый глаз, как и уголок рта, опустились вниз, словно злясь, но рассекая воздух, новый страшный удар сотряс деревянную плоть. Вновь раздался треск, вернее даже не треск, а скорее хлопок, щепки, словно брызги, разлетелись в разные стороны, и два беccмысленно вытаращенных, почти выпавших из орбит, глаза уставились на Арлекина, чёрная вязкая жидкость медленно стекала по обезображенному лицу из разнесённого вдребезги черепа, нижняя челюсть с ровной чередой белых зубов валялась неподалёку. Этот взгляд безумно вытаращенных глаз, не выражающих ничего, кроме окаменевшей в них чудовищной боли и ужаса, вынести было немыслимо, и Арлекин отпрянул назад, ударившись затылком о стену и вжался в неё, словно в песок, пытаясь просочиться, сбежать от кошмарного зрелища. Но вновь полетели в стороны щепки, и ни глаз, ничего иного уже невозможно было разглядеть – то, словно о наковальню, в третий раз опустился молот Манджафоко.

Неподвижное и практически нетронутое тело лежало на полу в той же позе, что совсем недавно сидело на стуле, надломленная шея, увенчивающая тело была расколота и сквозь крупную щель, пробивался металлический чёрный шарнир, а выше…Превозмогая себя, не в силах ни видеть это, ни оторвать глаз, немигающим взглядом смотрел Арлекин на месиво из раздробленных осколков её головы и чёрной, тягучей, как мёд, жидкости, что через густую плотину отвалившегося скальпа, медленно растекалась по комнате.

С грохотом полетел в угол тяжёлый молот.

– Что встали?! Убрать это!

И Манджафоко, перешагнув через творение рук своих, мрачно направился к выходу, но цепкие длинные пальцы Доримера удержали его за рукав.

– Я заберу её.

– Как будет угодно, доктор.

– Отнести всё это к доктору и живо! – крикнул он в толпу зевак.

– И хватит здесь торчать, дьявольское отродье, у кого нет работы, может катиться из моего театра ко всем чертям! – гаркнул он.

Началась суета, несколько человек подхватили недвижимое скрюченное тело и бегом понесли вон из помещения, кто-то по указанию Доримера собирал с пола чёрную густую массу вместе с увязшими в ней щепками и клочками волос в жестяную банку, кто-то просто бестолково толокся, стараясь, как можно быстрее покинуть помещение. Арлекин видел, Апидоро с озабоченным выражением лица продирается сквозь толпу и вдруг оступился, поскользнувшись на растёкшейся чёрной кляксе и едва не шлёпнулся на пол, но чертыхаясь сохранил равновесие и был таков, выскочив из комнаты. Один Арлекин, словно окаменев, смотрел незрячими глазами на происходящее, всё вжимаясь спиною в стену, будто желал слиться с ней в единое целое.

– А с этим что? – Манджафоко ткнул пальцев в сторону Арлекина.

– Арлекин! Этот тоже сломался, что ли!?

Доример внимательно посмотрел на Арлекина, а затем подойдя, взял его за руку и осторожно согнул её в локте. Затем усмехнулся.

– Он в порядке. Это просто…

И пожал плечами.

– Видимо что-то вроде шока. Пройдёт.

– Хорошо.

Манджафоко повернулся и ухватил за воротник, пытавшегося прошмыгнуть мимо него актёра в свирепой маске усатого разбойника.

– Ты. Выйди на сцену и объяви уважаемой публике, что сегодня…представление не состоится, – с тяжестью в голосе закончил он.

– Деньги за билеты все сполна получат в кассе.

Актёр кивнул и дробно застучал деревянными башмаками, торопясь исполнить поручение.

– Стой! Погоди! – раздражённо махнул ему в след рукой Манджафоко.

– Зайди в центральную ложу…и принеси от моего имени извинения и скажи…

Манджафоко на мгновение задумался, а затем, сморщившись словно от горького цитрона, вновь махнул рукой и крякнул.

– Ладно. Я сам всё, ступай…

И мрачно насупясь двинулся к выходу.

– Извольте видеть, доктор, что творится, – обернулся он к Доримеру, задумчиво разглядывавшему расплывшиеся на полу пятна. – Убытки, позор, чертовщина!

И доктор флегматично кивнул в ответ.

**********************************************************************

– Ну и какого дьявола он сломал мою телегу?! Нет, ты мне скажи, какого дьявола?

В ответ раздался весёлый хохот.

Арлекин открыл глаза. Жара спала, ветер, словно пастушья собака, гнал по небу оживлённые стайки облаков. Поверху шли двое.

– Нет, ты мне скажи! – не унимался первый.

И весело хохотал его спутник в ответ на гневное недоумение своего попутчика.

Арлекин вжался в сырую глину и затаился.

– Нет, ну почему именно мою?! Взял и сломал! – в злобном исступлении воскликнул первый.

– Да не потому ли…да не потому ли, – задыхаясь от смеха, наконец ответил второй, – да не потому ли, что ты круглый болван?

И вновь захохотал так, что поперхнулся и закашлялся, смеясь, между приступами кашля.

– Ну знаешь ли, – с обидой в голосе ответил первый, – не ожидал, что такая ты свинья. Я же крёстный твоего старшего, а ты ведёшь себя как последний испанец! Недаром Аделина говорила, что в тебе испанская кровь. Испанец и есть!

Второй со смехом отвечал что-то, но слов его было уже не расслышать, шаги удалялись и вскоре затихли совсем.

Раздался далекий раскат грома и через несколько секунд несколько крупных капель упали возле башмака Арлекина. А затем, нежно шурша и перебивая друг друга, капли потоком торопливо застучали по иссохшей земле, жадно впитывающей влагу, вспенили тысячами мельчайших взрывов пересыхающий ручеёк, превращали глину в вязкое болото. Арлекин лежал неподвижно, слушая барабанную дробь дождя и глядя немигающими глазами на серо-коричневый склон оврага, поросший клочками зелени, приобретающей чистый изумрудный цвет по мере усиления ливня. Прислушиваясь к своим ощущениям, чувствовал, как, мало по малу, липкой тяжестью влага пропитывает его тело. Однако ни страха, ни смятения не испытывал он, казалось, что губительная влага пропитала не только его тело, но и разум, размягчила, наполнила его неповоротливой водянистой тяжестью, и уже ничего испытывал он, кроме отупляющего и примиряющего со всем равнодушия.

Глядя на нескончаемые нити дождя, думал он, что каждая капля проживает удивительную и не похожую на иные судьбу. Срываясь вниз с немыслимых небесных высот, попадает она в неожиданные воздушные круговороты, яростные порывы ветра швыряют её в стороны, но несмотря ни на что, целенаправленно и неумолимо стремится она к своей цели – земле. И в конце своих приключений достигнув её, она исчезает, сливаясь с такими же каплями в один поток, что, блестя и переливаясь, бежит по камням, чтобы слиться с другими или уйти под землю, прокладывая там неведомые ходы по мрачным подземным царствам.

"Но в чём её цель? – думал Арлекин. – К чему все перипетии, что толку в уникальности её судьбы, если итогом становится обезличение в потоке, в котором слились тысячи лиц и в то же время нет ни единого?

Это ли и есть смерть?

Но если смерть – это конец, то разве может быть смертью растворение в чём-то большем?

Что есть капля? Не совокупность ли она невидимых глазу монад, из которых состоит всё сущее?

Очевидно, что так. Но разве монады, из которых состояла капля исчезли, пропали, испарились в небытии?

Нет, смешавшись с другими в бурлящем потоке, несутся они навстречу новой, неведомой им цели.

Так где же капля? Есть ли она или безвозвратна погибла? А если предположить, что мне драгоценна именно одна единственная капля, и никакая другая не способна для меня её заменить и утолить мою жажду?

И какое мне дело, что окружающие сочтут это безумием?

Я построю плотину и перекрою поток, чтобы ни одна капля не растворилась в необъятных просторах океана. Я вычерпаю из ручья всю воду и перелью её в сосуды, чтобы ни одна капля не просочилась в подземные пещеры.

Смогу ли я найти ту каплю, что драгоценней для меня, чем все сокровища мира?

Нет!

И нет мне никакого дела, что в этих сосудах есть то, что называлось когда-то моей каплей, ибо нет её здесь и не будет вовек. Нет смысла погружать в сосуды руки, тщась найти её там, как и бессмысленно, бредя в густом тумане, пытаться ухватить его.