Текст книги "Приключения Арлекина. История деревянного существа"

В глазах у Арлекина потемнело, его кулаки невольно сжались от ярости. Он выпрямился во весь рост и шагнул к Педролино.

– Знаешь что, – проговорил он дрожащим от злости голосом, – ты так много и высокопарно говоришь о свободе и рабстве, как это делают только рабы. Свободному ни к чему говорить о свободе, а рабства он и не знает. А вот рабы трепаться горазды – болтовня заменяет им свободу. А я не раб, запомни это, – он сделал шаг и приблизился к собеседнику почти вплотную, – я не раб, я служу и считаю свою службу этому человеку честью для меня! И если потребуется, я погибну за него и убью за него. Посмотри на себя, ты рождён солдатом, а во что ты превратился? Погулять ему не дали, тряпки-бантики забрали, и завыл, как публичная девка. Позор!

Педролино открыл было рот, чтобы ответить, но Апидоро влез широкой грудью между ними, оттолкнув обоих в разные стороны.

– Ладно вам, – буркнул он, – разошлись.

– Погибать он собрался, – хмыкнул он в сторону Арлекина, – а не думаешь ли ты своей деревянной башкой, что Манджафоко глубоко плевать на тебя. Как и на меня, и на него. Видел у него в кабинете шкаф с книгами, здоровенный такой? Так вот он его тоже любит и ценит, и велит пыль с него протирать, а ежели он сломается, то сразу на помойку. Так и с нами, братец, никто церемониться не станет, случись чего.

– Да и ты бы тоже угомонился, – повернулся он к Педролино, злобно смотревшему в окно, – сам знаешь, не долго уже…

– Ты давай, ещё языком-то потрепи.

Педролино повернулся к Апидоро.

– Да ещё в такой-то компании, – и он скосил глаза в сторону Арлекина.

Апидоро молча повернулся на каблуках и направился к своей кровати.

– Что же за мучение такое, – проворчала Мальвина, – это же балахон, а не платье. – Эти ещё тут орут, голова скоро лопнет.

Арлекин посмотрел в сторону Коломбины – та сидела с ногами на кровати и, обняв руками колени, смотрела на Арлекина. Он смотрел ей в глаза и пытался прочитать её мысли, но не видел в них ничего, кроме глубокой грусти с лёгкой поволокой надежды.

**********************************************************************

В пыльной и тёмной духоте кладовой колеблющийся свет фонаря выхватывал то ярко-красный полог камзола, то ослепительно блещущее фальшивое золото кружев, полупрозрачную призрачную пелену фаты. Три голоса шептались в кладовой, словно трое охотников, боящихся спугнуть добычу.

– Вы вовсе не знаете его.

– А ты знаешь? – полувопросительно возразил второй голос.

– А я знаю.

– Ты знаешь не более нашего, – буркнул второй голос.

– Во имя чего мы должны рисковать? Во имя твоей доверчивости?

– Всё задуманное и так риск! Вас всё равно слишком мало, к чему же усложнять задачу? Разве есть основания для подозрений?

– Четырёх достаточно, – веско промолвил второй.

– А лишние уши – это и лишний рот.

– Четырёх не будет. Либо пять, либо трое, по-иному никак.

– Ах вот оно что, – задумчиво протянул третий, – интересный выбор ты нам навязываешь. Либо подвергнуть всё предприятие опасности, вовлекая в него неизвестно кого, либо подвергнуть не меньшей опасности из-за недостатка участников? И ты считаешь порядочным навязывать там такую дилемму?

– Да с чего же опасность? Разве его вина в случившемся? Разве он доносчик?

– Ты сама всё слышала, – возвысил голос третий, – рассуждения раба. А от раба следует ждать любой подлости.

– Какой такой подлости? Как можно говорить такое безо всяких причин?! Впрочем, считайте, как заблагорассудится, я своё слово сказала. Либо с ним, либо никак!

В полумраке кладовой раздался шорох платья и торопливые шажки удаляющейся собеседницы. Пискнула мышь, прошмыгнув в гору пустых шляпных коробок и вновь наступила тишина.

– Вот так комиссия, – задумчиво протянул второй голос.

************************************************************************

– Видимо, я чего-то не понимаю.

Манджафоко грузно откинулся в необъятное мягкое кресло тёмно-коричневой кожи. Рассеянно закурив сигару, пускал кольца дыма, терявшиеся где-то за вершинами шкафов из морёного дуба, небрежно забитых книгами, морскими картами, секстантами, сушёными морскими гадами, обрывками кож с непонятными письменами, нанесёнными на них заморскими варварами и прочими столь дорогими его сердцу напоминаниями о прошедшей молодости, растворившейся в солёных, вскипающих под тропическим солнцем, морях. Пряча колючий взгляд под тяжёлыми полуопущенными веками, поглядывал на стоящих перед ним в рядок актёров, смахнул пепел со стола, но попавши на камзол, лениво чертыхнулся.

– Я, вероятно, чего-то не понимаю, – полувопросительно повторил он.

– В третьем акте, где вот этот (Манджафоко ткнул сигарой в сторону Апидоро) подыхает у тебя пять куплетов, не так ли? То ли я оглох в своё время от канонады, то ли, куколка, ты соизволила исполнить лишь четыре.

Мальвина, к которой была обращена тирада хозяина, лишь безучастно смотрела куда-то за спину своего грозного собеседника, где за окном утихала суета вечернего города.

– Вот этот куплет, где «лишь вечна смерть, что поглощает плоть» и заканчивается тем, что читает капеллан: "Прощай навеки, мой любимый Капитан". А уже потом вот этот дурень появляется, – Манджафоко ткнул пальцем в Педролино.

– Так вот этого куплета я не услышал. Ты просто взяла и удалилась за кулисы после четвёртого куплета, ну и, понятное дело, Педролино не вышел и дальнейшей сцены не было. И эту сцену, – Манджафоко повысил голос, – пришлось играть в начале следующего акта. После моего вмешательства, заметьте! Что полная ерунда, поскольку четвёртый акт должен начинаться с диалога Бригеллы и Фантески! – Манджафоко в раздражении сильно хлопнул ладонью по столу.

– Так или нет так?! – гаркнул хозяин театра и удар кулаком сотряс стол, а бутылка с ромом подскочила, рухнула на бок и покатилась восвояси, нехотя выплёвывая на стол пахучую сладковатую жидкость. Манджафоко зарычал и в сию же секунду водворив бутылку на место, швырнул на стол кружевной платок, накрыв им успевшие вылиться капли терпкого напитка.

– Да, синьор, всё так, – ответила дрогнувшим голосом Мальвина, продолжая смотреть в одну точку.

– Далее, – рявкнул Манджафоко, – какого лешего ты считаешь возможным не выходить на поклон? В ложах сидят суперинтендант, командиры двух гвардейских полков и посол Сардинии. Все выходят на поклон, а тебя нет! Нет примы! Что ты себе позволяешь? – прорычал, склонившись над столом, бородач и швырнул в камин недокуренную сигару.

– Отвечай же!

– Синьор, – преодолевая дрожь в голосе, начала Мальвина, – я понимаю так: зрители приходят на спектакль, чтобы отстраниться от насущных забот, горестей и хлопот. Уйти в другой мир, хотя бы на время пожить страстями им в жизни неведомыми. Но чтобы проникнуть в этот мир, в него надобно поверить, иначе никак. Тряпичная кукла на руке ребёнка не поможет в этом. Нужно воплощение в представляемый образ.

Манджафоко смотрел исподлобья на актрису, вертя между пальцами новую сигару.

– Синьор, – продолжала Мальвина, – Изабелла, которую я представляю публике – графиня. Хотя и обедневшего, но знатного рода. Изволили ли вы видеть, в каких обносках я представляю её на сцене? Я говорила Вам и ранее, а теперь, – глаза Мальвины злобно блеснули, – после всего этого…наши платья висят в кладовой, где вонь и мыши. И я выхожу на сцену, благоухая как ганноверский купчишка, отродясь не знавший мыла, не говоря уже о том, что прямо перед выходом я штопаю платье, попорченное мышами и молью!

Мальвина с сухим стуком, прижала к груди руки, глаза её горели.

– Какая разница, синьор, сколько куплетов озвучено, если публика сама видит всё это, видит, что перед ними не прекрасная Изабелла, а…цыганка, портовая девка какая-то…А по поводу поклонов…Синьор, когда, как ни на поклонах, когда все взоры устремлены на тебя, очевидно всё убожество, и дыры, и заплаты, и ветхость платья? К чему же лишний раз позорить театр, да и самоё себя?

И, опустив глаза долу, Мальвина скорбно замолчала.

– Ишь ты, как повернула.

Толстые пальцы побарабанили по дубовому столу.

– Давеча «Неаполитанскую мамашу» давали в новом, новом! – повторил он со значением, – подвенечном платье. Ты выходила на сцену с такой кислой рожей, будто у тебя вчера от холеры подохла вся родня.

– А это комедия! – взревел он. – Комедия, понимаешь?! И где же было твоё перевоплощение?! А где была твоя игра, лёгкость, веселье, шутки – их тоже мыши в кладовке погрызли? Публика свистела!

– В моём театре публика свистела!!! – взревел он и снова тяжёлый кулак с грохотом опустился на стол.

Мальвина угрюмо слушала упрёки хозяина театра.

– Вот что, куколки мои.

Манджафоко поднялся во весь рост, словно огромная бородатая грозовая туча, нависая над своими подопечными.

– Моё терпение на исходе. Я не случайно позвал вас всех. Претензии не только к ней. К каждому из вас есть вопросы!

Манджафоко тяжёлым взглядом обвёл шеренгу ведущих своих актёров.

– Видно, слишком добр был я с вами, на многое закрывал глаза. Забыли вы, кто есть я.

– И кто есть вы.

Лицо Манджафоко потемнело от ярости.

– Вы есть ни к чему не пригодные колоды, я вас выкину отсюда и вам конец. Ты что о себе возомнила? – обратился он вновь к Мальвине. – Думаешь ли, что ты венецианская оперная дива?

Манджафоко шагнул к собеседнице и грубо схватил за шиворот.

– Хочешь правду? На тебя ходят смотреть не из-за твоих талантов, а потому, что людям любопытно видеть, как кусок дерева изображает человека. И изображает ХОРОШО!

Манджафоко встряхнул собеседницу и платье отчаянно затрещало.

– Надеюсь, ты хорошо меня поняла, и вы все хорошо меня поняли. В противном случае отправитесь гнить по канавам, а может и сюда.

С этими словами Манджафоко грубо толкнул Мальвину, отлетевшую в сторону большого камина у противоположно стены. Коломбина тихо вскрикнула.

– Дрова нынче дороги, чего же добру пропадать, раз никакого толку от вас больше нет. И Манджафоко многозначительно кивнул в сторону разверзшейся чёрной пасти камина.

– А теперь пошли вон.

*****************************************************************************

Непривычная глухая тишина стояла в каморке деревянных актёров. Не было слышно ни ворчания Мальвины, ни бессмысленного треньканья мандолины, ни даже чавканья Апидоро, улучавшего любую свободную минуту для удовлетворения своего аппетита. Мальвина молча сидела на своей кровати, положив руки на колени и смотрела в одну точку, куда-то, где щёлка над дверью миниатюрным окошком соединяла их обиталище с коридором театра. Коломбина лежала, уткнувшись лицом в подушку. Апидоро и Педролино шептались о чём-то в углу столь тихо, что их шёпот не только не нарушал тишины, но напротив, подчёркивал её совершенство, как шелест ветра лишь оттеняет тишину ночного леса, никак не нарушая её.

С момента памятной выволочки, устроенной им Манджафоко, Арлекин пребывал в некоем замешательстве. Он ни словом, ни жестом не показывал этого товарищам, однако произошедшее заставило его задаться вопросами, ответы на которые найти было сложно. С одной стороны, было очевидным то, что по сути Манджафоко прав. Арлекин и сам видел, что недовольство Мальвины новыми их условиями, в совокупности с её самомнением, принимает зачастую неподобающие формы и сказывается на успехе спектаклей. Да что скрывать, и прочие его товарищи в последнее время являли небрежение своими обязанностями, вероятно, исподволь надеясь сподвигнуть Манджафоко вернуть им утраченные привилегии. С другой стороны, слова Манджафоко очевидно давали понять – ничто не изменилось в жизни Арлекина с того момента, как приобрёл он своё новое пристанище. Личина артиста, как и личина солдата, как и любая иная личина, которую позволяли играть люди деревянным существам, оставалась лишь временной маской, безжалостный срыв которой был лишь делом времени и случая. За покровом же маски было то, что было и ранее – они были лишь разновидностью вещей, более того, низшей кастой своего рода – выбраками, чьё существование определялось лишь степенью пользы для их владельцев. Манджафоко не был исключением, его забота, пища, кров и мазь были лишь необходимой статьёй расходов для получения дохода, расходы эти превышающего. И не более того.

– И что же ещё теперь ждать? – звонкий, отчеканивающий каждое слово голос Мальвины прорезал наконец тишину.

– Что? Совещаетесь, кому сподручнее в камин первому? Или вам недостаточно ясно всё объяснили?

Немигающим тяжёлым взглядом смотрела она в сторону шептавшихся товарищей.

Тяжело и медленно ступая, на середину комнаты вышел Апидоро. Взглянув на него, Арлекин не мог не отметить, что задумчивость лица Апидоро, столь не свойственная ему, придавала происходящему особую значимость.

– Ну что же, – выдавил наконец он. – Пора бы и объясниться…

– Да, пора, мой друг, – вкрадчиво перебил товарища Педролино, положив руку ему на плечо. Но позволь это сделать мне.

– Право, все и так знают, о чём пойдёт нынче речь – продолжил он твёрдо.

– Все…кроме тебя – и Педролино посмотрел в глаза Арлекина, со спокойным вниманием наблюдавшего за происходящим.

После чего бросил быстрый взгляд в сторону Коломбины, севшей к тому времени на кровати.

– Поэтому к тебе, в первую очередь, и обращаюсь. Педролино сложил руки на груди и слегка склонил голову.

– Понимаешь ли ты, чем мы, искусственные создания из дерева, отличаемся от других созданий, созданных людьми? Тем, что способны к речи? Но моя мандолина тоже умеет говорить, пусть не языком слов, но языком звуков. А слова ведь и есть сочетания звуков. Но моя мандолина безгласна, пока я не прикоснусь к ней. Ни звука не проронит она без моей на то воли. Да, мы из того же дерева, что и мандолина, мы сделаны человеческими руками, как и она, но отличие в том, что мы наделены собственными волей и мыслью. Мы не ждём прикосновения чьих-то пальцев, чтобы плясать под дудочку кого бы то ни было, хоть бы и наших создателей. Они создали нас и теперь считают себя нашими хозяевами, как любой пастух считает своей собственностью, выструганную им деревянную дудочку.

Глаза Педролино злобно сверкнули. В комнате была полнейшая тишина, всё внимание было обращено на вдохновлённого своей речью оратора.

– Но мы не свистульки для них, – продолжил он гневно. – Ты слышал сам, как наш милейший добряк Манджафоко дал понять нам, кто мы для него на самом деле. Как сравнивал нас…с поленьями, – голос говорящего дрогнул от гнева и обиды, – как грозился сжечь нас! Да, я знаю, – Педролино махнул рукой, – для него это была просто фигура речи, не такой он дурак, чтобы жечь лучший свой капитал, он же удавится из-за гроша, этот прожжённый барыга. Но мы не деревянные бездушные безделушки, созданные для потехи людей. У нас достаточно ума, чтобы понять всю унизительность нашего существования, а также то, что люди не могут бесконечно внушать нам, что единственное наше предназначение – служить им. И у нас есть воля, чтобы изменить положение вещей.

Педролино замолчал, внимательно вглядываясь в глаза Арлекина, однако лицо последнего было абсолютно спокойным и бесстрастным.

– Я не знаю, Арлекин, кем лично ты ощущаешь себя, – продолжил он, слегка понизив голос, – возможно, такими же, как мы, полноправными обитателями этого мира. Ну а возможно…возможно, что иначе. Очевидно одно – времени для раздумий более нет. Сейчас же ты должен принять решение – с нами ты или не с нами.

– Арлекин, мы доверяемся тебе, – буркнул из угла Апидоро, – поклянись же, что наш разговор останется в тайне, вне зависимости от его исхода.

– Разумеется, – раздался наконец скрипучий голос Арлекина. – О сохранении тайны не беспокойтесь. Допустим, что со многим из сказанного я так или иначе согласен, – продолжил он. – Но что из этого? Вы предлагаете мне определиться, но что именно вы мне предлагаете?

– Мир велик, Арлекин. Это кстати, подтвердит тебе сам Манджафоко, – с усмешкой ответил Педролино. Неужели в нём не найдётся в нём укромного уголка для пятерых скитальцев, которые могли бы сами добывать себе пищу и кров, на дальнем острове, поодаль от людского внимания. И неужели не найдётся капитан, что взялся бы доставить их туда за хорошую плату.

– За плату? И позвольте же…

– Второй раз тебе говорю, не будь дураком, Арлекин…– грубо перебил его Апидоро.

– Не надо считать меня полным ослом, – в свою очередь осадил его Арлекин, – но морское путешествие и связанные с ним траты – это не кружка с вином и даже не бочонок.

– Денег достаточно, – веско сказал Педролино. – Мы не день и не два копили.

– Допустим. Но что будут стоить ваши деньги, когда вновь потребуется мазь? Гниющему дереву мало толку от денег.

Педролино усмехнулся.

– Ты внимательно слушал трепотню Бар-Аббы об его заморских приключениях? Деревья южных стран удивительно обильны смолой, Арлекин. Подумай, зачем нам мазь? Избавлять нас от губительного воздействия влаги и гниения, вызываемого ею. Смола – наш естественный спаситель. И пусть мы будем благоухать менее привлекательно чем сейчас – плевать, пусть вонь от смолы будет той умеренной платой за избавление от рабства.

Воцарилась тишина. Взоры присутствующих были устремлены на Арлекина, задумчиво смотревшего на ажурный ошмёток паутины колыхавшийся под потолком, словно ветхий останок знамени погибшего полка, в пекле уж сотню лет как забытого сражения.

– Итак, Арлекин, вот ты всё знаешь…

Однако не дослушав товарища, не в силах более сохранять серьёзный вид, Арлекин громогласно расхохотался. Откинувшись в кресле, он весело смеялся, глядя на ошарашенное такой реакцией лицо Педролино и выпученные глаза Апидоро, силящегося понять происходящее. Насмеявшись вдоволь, Арлекин усмехаясь ещё раз не без удовольствия окинул взглядом недоумённые лица товарищей.

– И это вы меня считали простаком? – начал он улыбаясь. – Воистину, если бы не могильная торжественность ваших физиономий, я подумал бы, что едва не стал жертвой весёлого розыгрыша. Но если я и готов поверить твоей игре, – Арлекин ткнул пальцем в Педролино, – то вот его игра – и палец указал на Апидоро – меня обмануть не способна. Поэтому я уверен, что всё это вы говорили всерьёз. Боги мои. Всерьёз!

– Изволь пояснить своё веселье, – раздался, напряжённый как струна, голос Мальвины.

– Я как раз этим занят, – живо откликнулся Арлекин, повернув к ней голову. -Заморские страны, говорите? Удивительные острова? Да вы и до порта не доберётесь, болваны! – крикнул Арлекин, окинув товарищей взглядом, полным злобной иронии. Как только Бар-Абба заметит ваше исчезновение, он назначит награду за ваши полированные шкуры – живые или мёртвые. Спрятаться в толпе на карнавале – это одно, но совсем другое дело затеряться среди бела дня, когда вся чернь будет знать о награде и сотни глаз будут шарить по толпе в надежде познакомиться с толстым кошелём нашего хозяина. Я уже не говорю о карабинерах, которые, учитывая связи Бар-Аббы, бросятся на поиски незамедлительно. Вас опознают везде – на торговой площади, постоялом дворе, на кордоне, в порту, наконец. Вы не сможете избавиться от соглядатаев – их будет слишком много. Вы не сможете обмануть их – вы слишком заметны. Вы не сможете откупиться от них – Бар-Абба заплатит втрое против любой названной вами суммы. И ваши полусгнившие останки ещё долго будут мозолить глаза любого, проходящего по внутреннему дворику театра. Думаете, он так не поступит?

Арлекин выдержал паузу.

– Поступит. Я бы так поступил. И вовсе не из кровожадности. Это разумно. Пусть каждый видит, чем заканчивается пренебрежение милостью и добротой нашего бородатого властелина и злоупотребление его доверчивостью. Это обезопасит его прибыльное дело от проделок тех, кто займёт наше место.

И Арлекин с сухим стуком похлопал рукой по креслу.

– А уж думается мне, что Бар-Абба никак не глупее меня. Но даже если предположить, что каким-то чудом вам удалось обмануть погоню, что же далее? Неужели вы думаете, что вам до бесконечности удастся водить за нос людей, вас окружающих? Пусть вы далеко и Манджафоко бессилен, что с того? Когда люди догадаются, кто вы и что у вас есть деньги, вас всех не задумываясь перебьют и ограбят! Подумайте сами – за убийство любого бродяги, изуродованного галльской болезнью, забулдыги, валяющегося в канаве, полагается петля или каторга.

– А что же полагается за нас? А?

И Арлекин с деланным недоумением разведя руки, окинув взглядом своих товарищей.

– Правильно, ничего – резюмировал Арлекин, коротко хихикнув. Мы всего лишь самодвижущиеся вещи для них. Если человек убьёт чужую корову, он лишь заплатит её стоимость владельцу. А здесь сам хозяин ещё и доплатит нашим убийцам, когда узнает о сделанном.

Арлекин замолчал, то задумчиво разглядывая носы своих ботинок, то бросая взгляд на напряжённые лица своих товарищей.

– Красиво ты говоришь о рабстве, – продолжил Арлекин, подмигнув в сторону Педролино, глядевшего на него исподлобья. – О свободе тоже. Только и я тебе тоже скажу кое-что. Если рабство – это тяжкое бремя безысходности, что обесценивает нашу волю, заменяя её посторонними силами, решающими нашу судьбу, то разве можно считать свободным мечущееся от вечной погони, прячущееся от всего мира, но всем своим бытием, зависимое от этого мира существо?

Это ли не рабство?

Рабство в самом лицемерном, а значит жестоком его проявлении? Я вдоволь наскитался по помойкам и гнил в канавах, прятался на кладбищах. Спрятав лицо проедал украденный грош в дешёвых ночных трактирах, рискуя в каждый миг быть опознанным, растерзанным, уничтоженным, и имея лишь перспективу превратиться в трухлявую гниющую чурку. Я знаю цену той свободы, что ты предлагаешь, друг мой. Как и ты. Как и вы все!

Арлекин поднялся и обвёл присутствующих рукой.

– Только вы забыли или предпочли забыть всё это. Или вы думаете, что теперь всё иначе и обогащённые горсткой украденных золотых, знающие себе цену и искушённые, вы теперь есть что-то иное? Чёрта с два! Вы все…мы все, точно такие же бесправные выродки этого мира, какими были, когда нас вышвырнули подыхать за ворота.

Да, мы в неволе. Но нашей темницей являются не стены театра, а весь этот мир, созданный не нами и не для нас. Вы можете бежать сколько вам вздумается, но вам не убежать ни из этого мира, ни от себя самого.

Иными словами, бежать неоткуда и некуда.

Бежать незачем.

Бежать некому.

Ибо вещи не бегают. Они лишь переходят от одного хозяина к другому, а затем и на свалку.

А я… я выбираю свободу. Да, да, можешь ухмыляться сколько тебе заблагорассудится. Я выбираю свободу от голода и сырости. От постоянного риска быть уничтоженным любым пьяным отрепьем и боли в суставах. Свободу честно служить и получать за это заслуженную награду. Свободу играть на сцене олухов, простофиль, убийц, прелюбодеев, влюблённых и шарлатанов, вызывая у публики смех и слёзы, сочувствие и гнев.

В этом мрачном и жестоком мире, где нам суждено пребывать и брести сквозь мглу, словно слепым щенкам на шатающихся ножках, в полную неизвестность, привалиться к тёплому мохнатому пузу и ощутить иссохшими губами источающий молоко сосок – и есть единственная степень свободы, уготованная для нас и осознаваемая лишь при полном её отсутствии.

Чёрными, широко раскрытыми глазами, полными ужаса и тоски, смотрела Коломбина на говорящего.

************************************************************************

Три четверти часа до начала спектакля и последние приготовления, переходящие в нервную суету, лихорадили театр. Бирюзовая шляпка с розой. Была только что здесь в руках, на полке или на вешалке у входа. Но нет, как сквозь землю провалилась. Ну конечно! Растяпа рассеянная. Дробно колотя каблучками по скрипучим полам, словно серая молния в невзрачном платьице служанки, неслась Коломбина по коридорам театра.

Пиннь-пиллилинь-пинь-пинь – уже на подходе к своему обиталищу услышала она знакомые звуки мандолины. Педролино полулежал в любимом своём старом продавленном кресле – заслуженном отставном унтер-офицере театрального реквизита, лениво перебирая струны инструмента. Пиллилинь-пинь-пинь. Весь в белых кружевах с выбеленным лицом и чёрной слезой, аккуратно выведенной тушью возле левого глаза, а также в колпаке с серебряными бубенчиками, должен был являть собой трагикомический образ безнадёжно влюблённого менестреля. В вечной полутьме их комнаты поблёскивали серебрённые пуговицы его шутовского балахона, в такт движениям его пальцев, извлекавших звуки, наполнявшие комнату – пинь-пинь-пинь…пилилинь.

Ну конечно, валяется поверх шляпной коробки! Какая же неряха! Схватив шляпку, Коломбина поднесла её поближе к свету, разглаживая помявшиеся ленточки.

– Сегодня, кстати, дебют Пиноккио, – раздался вкрадчивый голос Педролино.

– Да, – откликнулась Коломбина, – играет…как его…мальчика – слугу Доктора.

– По-моему, способный малый. Впрочем, зевнул Педролино, посмотрим.

Водрузив на голову шляпку и бросив в зеркало мимолётный придирчивый взгляд, Коломбина шмыгнула к выходу.

– Торопишься? – окликнул её собеседник.

– Я ведь не мазалась ещё. Такая растяпа – едва шляпку нашла. А там пока намажешься, пока оденешься, а осталось от силы полчаса.

– Понятно…но что, позволь узнать, ты решила?

– О чём ты?

Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу в дверях, Коломбина отвела взгляд в сторону.

– Ты знаешь о чём.

На полминуты в комнате воцарилась полная тишина.

– Как я уже говорила тогда… без него я никуда не поеду. И в конце концов… возможно, он прав…куда бежать…и зачем…

– Да хорошо ли ты слышала, что он нёс?! – вскинулся Педролино. Он сравнивал…называл нас…с вещами…упивается своим бессилием, стараясь убедить в нём и нас, лишить нас надежды!

– Послушай, – мягко прервала его Коломбина.

– Нет, это ты послушай! Впрочем, ладно, – голос Педролино внезапно утерял горячность, став таким же спокойным и ленивым, что и обычно. – Дело твоё…говорить более не о чем.

Пиллилинь-пинь-пинь

************************************************************************

Святая Мадонна…

В чёрном бархатном камзоле, сливавшимся с полумглой директорской ложи, Манджафоко хищно вглядывался в происходящее на сцене. Мощными своими руками до белизны пальцев впившись в перила, изогнулся, и казалось не спектакль видят злобно прищуренные его глаза, а ход яростной рукопашной схватки на палубе взятого на абордаж корабля. Казалось, серо-зелёная волна с глухим грохотом вот-вот ударит о борт и, заглушая вопли битвы, закричит отчаянно чайка.

Святая Мадонна!

Глядя на пёстрый калейдоскоп масок и платьев, реплик и монологов, сливавшихся в незатейливое кружево сюжета, владелец театра не мог отделаться от одной назойливой мысли, которая словно крохотная заноза мучительно впилась с напряжённое его сознание и напитавшись его соками, разбухала не давая покоя, жалила,изводила мозг и душу. Персонаж сменялся персонажем. Вот Педролино содрогаясь в беззвучных рыданиях белой тенью скользнул за кулисы и под звуки оркестра деревянные ноги Мальвины звучно отплясывали на дощатой сцене. Вот под вялый хохот публики кубарем полетел Пиноккио от пинка Апидоро, раскинув в стороны длинные смешные рукавав разноцветных заплатах, а Мальвина всё стучала и стучала по сцене крепкими своими каблуками и улыбалась, глядя поверх публики и корзина с яблоками из папье-маше вздрагивала и дёргалась на её голове.

Пожилая жеманная дама, восседавшая в соседней ложе, томно улыбалась и бросала искоса взгляды на Манджафоко, обмахивалась бронзового цвета веером и тяжёлый аромат приторных духов окутывал хозяина театра, удушал, сбивал с мысли, раздражал. А мысль, засевшая в его голове, становилась всё более отчётливой и осязаемой, но вот мучение, осознать и сформулировать её так и не выходило, как уловить толстыми неуклюжими пальцами коварную занозу, хищно впившуюся в плоть.

Вот артисты пляшут все вместе в вязком сладком болоте, сотканном парижскими парфюмерами, и Коломбина лихо кружилась в объятиях Апидоро, и что-то весело кричал Арлекин. А окружённая товарищами Мальвина всё кружилась в танце и, казалось, улыбка её нескончаема, как и её танец, и монотонный стук её каблуков перекрывал даже звуки оркестра.

Святая Мадонна!

Слушая стук каблуков своей примы, едва не теряя сознание от удушающего цветочного благоухания, заполонившего, казалось, всю Вселенную, глядя на механические взмахи рук, сопровождавшие очередное па, на оскал улыбки, ни к кому не обращённой, Манджафоко наконец уловил ту занозу, что так не давала ему покоя и, сдавив невидимыми пальцами, рванул её из освобождаемой от мучений плоти.

Его дурачат.

Это была не игра, это было не лицедейство и даже не его попытка, это была весьма неискусная и ленивая имитация неудачной попытки играть. Это понимала сама Мальвина, как и её товарищи по сцене. Это понимал и зритель. А теперь, как обманутый муж, узнающий обо всём последним, это понимал и он.

Святая Мадонна…

***********************************************************************

– Ну как???

Коломбина с хохотом влетела за кулисы и бросилась на Арлекина, заключив его в объятия. Смеясь, закружилась по комнате, закружив и Арлекина, расплывшегося от неожиданности и растерянной улыбке.

– Как, как, сам разве не слышишь??? – и хлопнула его по лбу ладонью, от чего бубенчики на шутовском колпаке Арлекина, что не успел он снять, радостно зазвенели.

Арлекин слышал. Из-за шоколадно-коричневых тяжёлых кулис доносились громовые аплодисменты, да что там аплодисменты – овация, которую давно не видел театр отставного корсара.

– Какого дьявола здесь происходит?! Публика ждать должна?! – раздалось знакомое рычание и словно из-под земли, как всегда бесшумно, возникла огромная фигура Манджафоко.

Хозяин смотрел исподлобья на актёров, свирепо вращая глазами, однако показной его гнев не мог обмануть их, они слишком хорошо его знали, чтобы понять его истинное настроение. Хозяин был доволен.

– А ну бегом на сцену!

Публика была в восторге. Когда Арлекин с Коломбиной выбежали на сцену, там уже раскланивались Педролино с Апидоро. Увидев выбежавшую Коломбину, крики, свист и аплодисменты публики десятикратно усилились.

Это был успех. Коломбина смертельно боялась дебюта. После того, как к великому изумлению всего театра, Манджафоко лишил Мальвину практически всех главных женских ролей и отдал их Коломбине, она пребывала в состоянии непрекращающейся нервной дрожи, почти истерики. Судорожно учила роли, примеряла, перекраивала платья, репетировала.

Мальвина отнеслась к внезапным переменам сдержанно. Услышав известие, пожала плечами, давая понять, что сию весть давно предвосхитило её ожидание, однако практически полный разрыв отношений с Коломбиной и не многословие с другими участниками труппы, в особенности с Арлекином, показывало, что на самом деле, это был чувствительный удар по её самолюбию. Погружённая с головой с свои заботы, Коломбина похоже даже и не заметила никаких перемен в отношении неё со стороны бывшей примы. Тем более, что со стороны иных членов их маленькой общины, столь резких перемен не было. Педролино правда стал подчёркнуто вежливым и предупредительным, а Апидоро был равнодушен, как всегда. Что же касается Арлекина, его радость могла соперничать лишь с радостью самой Коломбины. Лишним будет говорить о том, что конечно же он не остался в стороне от тех забот и хлопот, что свалились внезапно на голову деревянной актрисы и помогал ей чем только мог.