Текст книги "Приключения Арлекина. История деревянного существа"

План, который изложил ему Карло, был не просто фантастичен, он был безумен, и любой, в ком осталась хотя бы капля рассудительности, счёл бы его нахальнейшим из шарлатанов, что когда-либо появлялись под солнцем. Более того, в своём дерзновении этот план был на грани омерзительного богохульства и пренебрежения законами натуры. Но Тарабарский король никогда не отличался ни набожностью, ни особым уважением к законам и Бога и людей. Одержимый отчаянием и безудержным желанием отмщения, он видел в Карло лишь блёклый маячок надежды, хоть и призрачный, но единственный.

Оставивши Короля, Карло заперся на три недели в купленном им по приезде доме, больше напоминавшем замок, и три недели спустя в ворота королевского дворца въехала карета. Кроме самого Карло в карете был продолговатый ящик, более похожий на гроб. Что за разговор произошёл между Тарабарским Королём и Карло, никому не было известно. Известно лишь, что после отъезда Карло придворные были потрясены переменами, произошедшими с их Королём. Нельзя сказать, что он стал прежним, поскольку крепость после взрыва порохового цейхгауза никогда не становится прежней, но вместо опустившего руки и равнодушного ко всему старика, придворные увидели в глазах Короля тот злой и весёлый огонь, что в своё время вселял ужас как в его подданных, так и в чужеземных правителей. Речь Короля приобрела былую твёрдость и осмысленность и впервые за долгие месяцы Король вызвал к себе Верховного Канцлера с докладом. Было очевидно, что наступила эпоха перемен, однако в чём именно они заключались, терялись в догадках самые искушённые царедворцы.

Король же действовал решительно, однако первые действия его, вызвали непонимание и даже определённые протест как среди придворных, так и среди торговых кругов королевства. В первую очередь, Король запретил любой экспорт древесины за пределы королевства. Эта мера была тем более странной, что с момента поражения в войне и отторжения от королевства территорий, именно вывоз древесины составлял значительный доход и казны и купечества. А ещё Король пожаловал в бессрочное пользование Карло три из четырёх имевшихся в распоряжении короны рощ прекрасного корабельного леса. И, наконец, целый взвод карабинеров и денно и нощно должен был охранять обитель Карло, не впуская туда никого без особого разрешения самого Карло, либо Короля. При этом, самим карабинерам заходить внутрь дома было также строжайше запрещено под угрозой жесткого наказания.

*****************************************************************************

Столица никогда не забудет тот ясный майский день. Из ворот дворца показалась торжественная процессия, во главе которой ехал лично Король. Солнце блестело на его латах и отражалось бесчисленными солнечными зайчиками, слепящими изумлённых горожан, высовывавшихся из окон. Его кобыла, словно чувствовавшая необычность момента, нервно фыркала и пританцовывала, что в совокупности с невозмутимой сосредоточенностью монарха придавало происходящему особую чрезвычайную торжественность. Вслед за Королём следовала свита, несколько смущённая внезапным выездом своего повелителя и ничуть не осведомлённая об его цели. Процессию сопровождал небольшой отряд дворцовой стражи. Проследовав к центру пощади Святого Публия, процессия остановилась.

В этот момент массивные ворота дома Карло, расположенного на другом конце площади, отворились, и взору многочисленной толпы зевак предстал сам хозяин дома. Седеющая его борода, окаймляющая худое лицо, испещрённое глубокими морщинами, была аккуратно расчёсана. Новый, прекрасно сшитый лиловый бархатный камзол, также предавал торжественности моменту. Однако внимание толпы, да и всех, присутствующих на площади, приковывал не он. Дюжина фигур, выстроенных в две шеренги, одетых в одинаковые серые робы, с карабинами, взятыми на караул, отбивая в ногу шаг своими крепкими деревянными башмаками, двигалась вслед за Карло навстречу Королю и его свите. Глубокий вздох удивления и ужаса, словно ветер в летнем лесу, прошелестел над площадью.

Это были не люди.

Жёлто-коричневые бескровные и бесстрастные одинаковые лица с очевидными недавними следами рубанка и шкурки, такие же кисти рук, крепко сжимающие орудия убийства, нечеловеческая точность и синхронность движений, а также лёгкое поскрипывание, издаваемое ими при ходьбе, всё указывало на ужасное и невероятное обстоятельство – эти солдаты были не из плоти и крови, эти солдаты были деревянными. Это были не дети Господа, они не были созданы по образу и подобию Его и не несли в себе Его искру, которая несомненно была и в самых худших представителях человечества, но были лишь результатом человеческого гениального ума, оплодотворённого волей, умением и знанием, причём, знанием явно чернокнижного характера. Кто был демиургом сих творений, гадать было излишним, потому что он с достоинством шествовал справа от своих гомункулусов, пропуская их вперёд, поскольку скорость их передвижения была выше его собственной. Тем временем строй деревянных солдат, буравящих немигающими глазами Короля, чеканя шаг, мерно грохоча и поскрипывая приближался к монарху. Уже до самого властителя оставалось от силы с десяток шагов, но безмолвное воинство ни на йоту не сбавляя шаг, неумолимо приближаясь к нему. Казалось, нет в мире силы, способной остановить эти одетые в человеческую одежду бездушные шестерёнки неведомого часового механизма, уже было видно, что их неподвижные глаза буровят вовсе не Тарабарского Короля и не свиту, пугливо сбившуюся в разноцветную стайку, они смотрят сквозь них, напряжённо куда-то вглядываясь.

Но куда?

Возможно, что в иные реалии, не принадлежащие миру людей и неразличимые человеческим оком. Королевская кобыла нервно заржала и неровно попятилась, вклиниваясь в толпу конных придворных. В ту же минуту напряжённейшая пелена пассивной нервозности, витавшей над площадью, будто была прорвана копытами августейшей кобылы, лошади свиты до той поры лишь зябко подрагивавшие и изредка фыркающие словно ополоумели – ржание заполнило площадь, лошади пятились, брыкались, некоторые пытались встать на дыбы. Да и состояние самого Короля можно было понять по побледневшему лицу и пересохшим губам. Весь мокрый от волнения, офицер дворцовой стражи выхватил шпагу и кинулся к Королю, замешкавшаяся дворцовая стража поспешила за ним. Несколько женщин в толпе истерически закричали, двое придворных дам лишились чувств. Всего лишь каких-нибудь три шага разделяли деревянных солдат и монарха, когда Карло вполголоса отдал команду и деревянные башмаки в последний раз ударили по мостовой. Шеренги деревянных солдат замерли, столь же безмолвно, столь же отстранённо и столь же неумолимо, как и маршировали до этого. Вздох облегчения прошелестел над площадью, люди крестились, вытирали пот, испуганно переглядывались.

Тишину прорезал негромкий высокий голос Карло, вышедшего вперёд своего удивительного воинства.

– Ваше Величество! – его голос легко разлетался над притихшей площадью, прерываемый лишь встревоженным фырканьем лошадей.

– Ваше Величество! Великие свершения достойны лишь великих правителей. Но ни один, даже величайший из правителей, не способен изменить ход истории в одиночку. Господь любит Вас, Ваше Величество, он наградил Вас не только талантами, но и преданными слугами и мудрыми советниками.

Но сегодня день воистину особенный!

С сегодняшнего дня не только люди удостоены чести служить Вам, теперь сама природа пала ниц пред Вами и раскрыла Вашему взору все сокровеннейшие тайны бытия, поставив их на службу Вашему величеству. Вот, – Карло указал пальцем в сторону безмолвных шеренг своих созданий, – залог моих слов. Эти солдаты не предадут, не испугаются и, по мановению Вашей руки, будут рвать в клочья любых Ваших врагов до самого своего последнего дня!

Ваше Величество – они Ваши.

И Карло, улыбнувшись, сделал жест рукой в сторону Короля, а затем в сторону своего войска.

Король молча слез с лошади и не спуская тяжёлого взгляда с Карло, медленно подошёл к нему. Несколько секунд они так и стояли друг против друга, Король и Чернокнижник, властитель людей и владетель стихий. Не опуская тяжёлого взгляда, Король сделал шаг вперёд и его рука легла на эфес шпаги. Однако лицо Карло было спокойно и безмятежно, и он безо всякого вызова смотрел Королю в глаза.

Однако при всём дерзновении этого взгляда, в нём не было вызова, это был не взгляд бунтовщика, это равный смотрел в глаза равному. Морщины на лице Короля мягко разошлись в стороны, Король улыбнулся и, сделав ещё полшага вперёд, заключил Карло в объятия.

Площадь взорвалась восторженной овацией, свита Короля также поспешила заключить в объятия новоявленного спасителя Отечества. Рёв восторженной толпы, лошадиное ржание, взрывы шутих сотрясали площадь и только дюжина желтоватых лиц оставалась бесстрастной, казалось холодной и безучастной, как лик хладного покойника, вывезенного из мертвецкой в летний день для погребения.

Впрочем, был ещё один человек, не разделявший всеобщего ликования. Наблюдавший за происходящим из окна базилики Святого Публия Архиепископ задумчиво кусал губу, а цепкие пальцы его нервно перебирали чётки.

***********************************************************************

Итак, чаяния Тарабарского Короля неожиданным образом приобрели реальные очертания, однако и цена была не мала. За свои услуги короне Карло причиталась одна треть годового налога на соль. Кроме того, после разгрома противника Карло также причиталась одна четвёртая доходов с золотоносного рудника Кильони, возвращённого под юрисдикцию Тарабарского королевства, и одна пятая всей военной добычи Короля, натурой либо золотым эквивалентом, по выбору Карло. Однако настоящей золотой жилой было даже не это. Деревянные солдаты были всем хороши: выносливы, послушны, сильны и жестоки. Но природа их была такова, что дерево, из которого были созданы их тела, со временем начинало гнить. Тому способствовал и естественный ход событий и, по всей видимости, их загадочная природа. Для избежания сей напасти их тела и, в первую очередь, суставы следовало регулярно смазывать некой мазью, секрет производства которой оставался одной из величайших тайн, хранимых Карло. Мазь эта поставлялась короне отдельным контрактом и оплачивалась золотом.

Король не торговался. Король уже слышал бой сотен барабанов, он слышал грохот тысяч деревянных башмаков, отбивающих такт по площадям, дорогам и трупам поверженных врагов, он чуял запах смерти, он видел маркиза ди Пюи у своих ног с перерезанной глоткой, а двух его союзников на коленях, молящих о пощаде.

Получив одобрение Короля, Карло принялся за работу. С этого момента создание деревянных солдат было поставлено на поток. Впрочем, Карло был отнюдь не ремесленник, но будучи истинным творцом, он совершенствовал свои создания и последующие его творения весьма сильно отличались от тех, что повергли столицу в ужас упомянутым майским днём. Последующие его создания всё более оказывались приближенными к образу человека. Их мимика, как и речь, становились богаче, движения более плавными, без механической угловатости, а их разум был более изощрённым и способным к саморазвитию. Роста они, как правило, были невысокого, примерно по плечо взрослому человеку, но большего и не требовалось.

Со временем в отношениях Короля и Карло появился и третий человек – мастер Иосиф. Старый знакомый Карло ещё со времени его путешествий, столь же нелюдимый и замкнутый, это был, вероятно, единственный человек, которого можно было назвать если не другом, то приятелем Карло. Во всяком случае, только он посещал дом Карло, за исключением темнокожих слуг последнего, не говоривших вовсе или же говоривших очень скудно на тарабарском наречии. Даже самому Королю, пытавшемуся пару раз попасть в гости к Карло, было вежливо отказано под различными благовидными предлогами. В молодости Иосиф был кондотьером и повидал немало, затем, после очередного ранения, решил, что с него достаточно, стал оружейником и, вступив в гильдию, достаточно быстро снискал заслуженное уважение со стороны своих собратьев по профессии и в конечном итоге был избран мастером. С того момента, когда создание деревянных солдат встало на поток, Карло стал тяготиться обязанностью первичного их обучения, это отнимало слишком много сил и времени от его основного и любимого занятия – оживления мёртвой материи. Вот тогда и пригодился мастер Иосиф, который за соответствующую плату взял на себя тяготившую Карло обязанность по обучению и муштре и передавал в распоряжение Короля уже обученных солдат. Также важной обязанностью Иосифа было отсеивание новобранцев, обладавших физическими или умственными недостатками, не позволяющими им быть полноценными солдатами. Таковых называли выбраками. Их просто выбрасывали на улицу, где их ждала почти неминуемая гибель от гниения, которое непременно начиналось по прошествии некоторого времени, а также от рук простолюдинов, питавших к деревянным существам суеверное недоверие и инстинктивную ненависть.

Участь выбрака была воистину ужасна. Способные испытывать почти те же страдания, что и люди, они скитались неприкаянные, в ожидании гибели, всеми гонимые, всеми презираемые, больные. Любой из них готов был на любую работу за хлеб и кров, но почти никто не хотел связываться с отродьем явно нечистого происхождения, да и много ли толку от гниющего заживо работника, а необходимость приобретать мазь у Карло делало бы такое предприятие совершенно невыгодным. Даже преступный мир крайне редко пользовался услугами этих отчаявшихся париев, поскольку те были слишком приметны, что создавало дополнительные затруднения в сохранении покрова тайны над содеянным злодеянием.

Именно по причине общего недоверия и неприязни провалился эксперимент Карло по созданию женщин-гомункулусов, которых он думал продавать в качестве домашней прислуги. Ему казалось, что женская внешность, нежный голос и повадки, свойственные женщинам, в которые будут облечены созданные им существа, способны смягчить сердца горожан и усмирить их недоверие. Вскоре он убедился, что глубоко ошибался и что отвращение, испытываемое жителями королевства к его созданиям намного глубже чем он считал. В результате вся немногочисленная партия деревянных существ в женском обличии также оказалась выброшенной на улицу.

Однако в столице был один человек, что не брезговал этими отбросами. Более того, привечая их, он создал весьма прибыльное предприятие, которое окупало содержание их и даже стоимость драгоценной мази. Имя этому человеку было Манджафоко. Он не был уроженцем этой страны, что было ясно даже при беглом взгляде на него. Гораздо темнее кожей и волосом, он говорил с едва уловимым акцентом, происхождение которого не удавалось установить. Про себя он со смехом говорил, что в нём намешано столько кровей, что ему весьма сложно переспать с чужестранкой. Известно, что долгое время он был пиратом и потрошил несчастных негоциантов в далёких морях, где и получил прозвище Бар-Абба. Затем, когда началась трагическая для Тарабарского короля война, поступил к нему корсаром и действовал более чем успешно, потопив четыре валецийских фрегата и разграбив с полтора десятка торговых судов неприятеля, чем заслужил признательность короны. Но с капитуляцией Тарабарское королевство потеряло единственный порт, и перед Манджафоко встал выбор, возвращаться ли в далёкие страны за поисками счастья или остаться здесь. За время своих авантюр Бар-Абба сколотил неплохое состояние, к тому же возраст начал давать о себе знать, поэтому им было принято решение остаться.

Однако бывший пират с его кипучей энергией был не из тех, кто смог бы коротать свой век за бокалом тосканского, лелея подагру и вспоминая былые приключения. Он был ещё исполнен кипучей энергией южанина, требовавшей выхода и выход этот нашёлся. Прожект этого наглеца был одновременно прост и дерзок в своей новизне и презрении к мнению местного общества – он создал собственный театр. Главной особенностью этого театра было то, что роли в нём исполняли отнюдь не люди. Все роли в нём, за редким исключением, исполняли выбраки – те самые парии, которых синьор Манджафоко подбирал искалеченными, больными, погибающими. Впрочем, не следует думать, что данный сеньор подбирал всех без разбору от излишков сострадания к мучениям деревянных существ, он брал к себе ровно столько, сколько ему было нужно, и не более того. Зато тех, кто к нему попадал, он лечил до полного выздоровления, содержал в чистоте и порядке и не скупился на драгоценную мазь.

Смелый замысел вполне оправдался. В борьбе между гадливостью и суеверным предубеждением с одной стороны и болезненным любопытством с другой, победило последнее, и зрительный зал не оставался пуст практически никогда. В выигрыше были все: зрители получали представление, актёры получали хлеб, кров и мазь, карманы Манджафоко звонкую монету, а казна подати.

***********************************************************************

Впрочем, как уже было сказано, в городе был человек, которого всё происходящее угнетало и наводило на самые мрачные размышления. Была поздняя осень, и холодный дождь вперемешку с редкими снежинками с утра омывал остывающую от летнего жара столицу, словно материнские слёзы лицо умершего от горячки сына. Стены базилики Святого Публия были переполнены людьми, собравшимися на вечернюю мессу, служить которую обещался сам архиепископ. Его Преосвященство в тот вечер был бледнее обычного, вёл службу сосредоточенно и несколько более сдержанно и сухо, чем обычно. После того как смолкли последние звуки органа, звуки, обращённые, казалось, не к людям, ибо не в силах человеческих постичь всю полноту гармонии, в них таящейся, а к ангелам, притаившимся в укромных уголках под тёмными сводами базилики, Его Преосвященство обратился к прихожанам с проповедью.

– Братья и сёстры, – прокатился по храму его проникновенный баритон. – Все мы дети Господа нашего и созданы по образу и подобию Его. Как и Господь наш, мы наделены любовью ко всему сущему, ибо всё, что вокруг нас, – он сделал широкий жест рукой , – это творение Господа, на всём благодать Его.

И мы, как смиренные дети, любим нашего Отца.

Любим подобных нам, любим хлеб, что Он даёт нам, любим наш домашний очаг, что наполняется Его огнём, любим и саму любовь, что живёт в наших сердцах. Но значит ли это, что мы должны любить только то, что приносит радость в наши сердца? Что греет тела наши и души, что даёт нам отраду в нашей недолгой земной жизни?

Конечно же, нет!

Кардинал возвысил голос. Дождь вперемешку со снегом барабанил в своды, стёкла и дверь базилики, люди зябко жались друг к другу.

– Господь даёт нам хлеб, но он даёт нам и мозоли от тяжкого труда, ибо хлеб, со времён грехопадения пращуров наших, даётся лишь тяжким трудом. Он даёт нам не только любимых чад, но и муки родов и тяжкий труд иждивения чад наших. Он даёт нам невзгоды и бури, как житейские, так и природные, выгляните за дверь, неужто нам всем не хотелось бы, чтобы там сейчас светило летнее солнце? Разве не хотелось бы нам жизни без мозолей на наших руках, без невзгод и бурь?

Его Высокопреосвященство сделал пазу, выжидательно вглядываясь в толпу. Люди внимательно слушали проповедника.

– Но ведь это всё у нас уже было! Мы, люди, жили в Эдеме – прекраснейшем месте, созданном Господом специально для нас! И мы не рожали детей в муках, мы не знали нужды и тяжкого труда, мы не знали и смерти.

Что же случилось?

Почему Господь изгнал нас из этого благословенного места?

И, выдержав ещё одну паузу, продолжил.

– Вы все прекрасно знаете, что произошло. Наши пращуры ослушались Отца, а ослушавшийся Отца не достоин вкушать плодов сада Его. Но в этом ли только дело? Неужели Господь не мог простить им одного единственного ослушания?

Конечно, мог! Но наши предки не просто осквернили себя ослушанием, они (кардинал поднял руку) по наущению змия решили стать равными Господу, Вседержителю и Отцу всего сущего! – последние слова священнослужитель почти прокричал в лица прихожан, с трепетом внимавших ему.

– Зло, дети мои, присутствует в этом мире – продолжал он, понизив свой голос почти до зловещего шёпота. – Зло – Змий, Люцифер, Антихрист, их приспешники, как в Аду, так и на земле – существуют попущением Божиим. Пути Господни к сердцам нашим неисповедимы и Господь попускает зло в искушение нам, дабы души наши трудились не меньше, чем тела наши. Руки наши в мозолях, ибо добывают хлеб насущный, также и души наши испещрены следами борьбы добра со злом, Господа и Сатаны – мозолями добытия хлеба духовного! – кардинал снова повысил голос, отражавшийся эхом под сводами храма.

Всё вокруг достойно любви нашей – и невзгоды, и радости наши, но Зло, искушение наше, противное Господу нашему и разлучающее нас с Ним, не может и не должно быть любимо! Как Архангел Михаил не возлюбит Змия, но сокрушит его всей силой своей, – Архиепископ грозно взмахнул кулаком, – так и мы должны яростно сокрушать сатанинское отродье, встающее на пути нашем к Господу и милости Его!

Это и есть истинная любовь к Господу и всем творениям Его!

На улице вновь отчаянно завыл ветер, витражи стёкол базилики Святого Публия задрожали.

– Дети мои, – продолжил Его Преосвященство неожиданно низким и хриплым голосом, – Зло пришло в наш город.

Скажите, что за отродья бродят среди нас, смущая взоры не только детей Христовых, но даже и скотов, чурающихся их? Как демоны есть злые пародии на ангелов Господних, так и чудодейства колдунов и ведьм – надругательство над истинными чудесами, являемыми Отцом нашим и через Святого Духа святыми угодниками Его.

Но кто же истинный автор сего богохульства, если не Отец Лжи и Князь мира сего? Прихожане! Новый безумный Симон-маг поселился среди нас и в неслыханном дерзновении пытается уподобиться Богу! – с низкого голоса епископ перешёл почти на визг в звенящей тишине базилики.

– Создавая с помощью чародейства этих адских тварей, пытаясь в безумии своём уподобиться Господу, он обрекает душу свою на вечные муки, но мало того, он обрекает на гнев Божий нас всех! – Архиепископ ткнул пальцем в самый центр толпы прихожан. – Новое великое искушение попущено нам Господом, как некогда праотцу нашему Адаму, и мы не вправе вновь ошибиться!

Вспомните судьбу Содома и Гоморры, – уже почти что рычал епископ, – и десяти праведных не найдёт Господь среди вас, ибо спросит Он, где были вы, когда на ваших глазах творилось такое поругание веры?! И не найдётся вам ответа, огонь и сера падут на головы ваши и головы детей ваших!

Дети мои, это искушение и тяжкое испытание нашим душам попущено свыше, и мы должны с кротостью и смирением принять его, – гремел голос служителя Церкви.

– Но кротость и смирение не в том, чтобы терпеть у себя в доме этот вертеп грехопадения, пред которым грех Содомский – невинная шалость! Они в том, чтобы повиноваться воли Господней и, подобно Архистратигу Михаилу, сокрушить сатанинское отрепье, выжечь эту язву с тела нашего города! Братья и сёстры, нельзя более искушать терпение Господа нашего, нельзя более ждать!

Господь поведёт нас, а мышца наша и ярость наша будут в помощь нам!

Амен!

Вскоре огромная, ревущая и пышущая ненавистью толпа текла сквозь непогоду по городу, освещая себе дорогу факелами, поглощая случайных прохожих и слоняющихся забулдыг, распугивая патрули карабинеров. Большая часть направилась к дому Карло, часть же отправилась на другой конец города к мастерским мастера Иосифа и казармам деревянных солдат, располагавшимся неподалёку. Про театр же Манджафоко в суматохе просто забыли.

Архиепископ шёл ва-банк. Он не только растерял свою влиятельность после размолвки с Королём и почти полностью утратил её после стремительного взлёта Карло, он видел, что сама Церковь, частью которой он являлся, находится под смертельной угрозой, поскольку сама её основа, само миропонимание, которое внушала она своим прихожанам, рассеивалась, как туман, в одночасье. Священники докладывали ему, что едва ли не ежедневно прихожане терзали их вопросами о происходящем, но поскольку и само священство пребывало в растерянности, то их смущённые и противоречивые ответы вызывали недоверие прихожан и опасные сомнения. Архиепископу было ясно, что никакие катары и вальденсы, никакие язычники и дьяволопоклонники никогда не представляли для Церкви большей опасности. Уже полтора месяца назад Архиепископ послал секретную депешу в Ватикан с пояснениями всей серьёзности положения, а также с просьбой о разъяснении ситуации и вмешательстве. Целый месяц его доверенное лицо ждало ответа, обивая пороги канцелярий Престола. Но Ватикан молчал и гонцу дали понять, что ответа не будет никакого.

Священный Престол можно было понять. С одной стороны, было очевидно, что Архиепископ был прав. С другой стороны, Тарабарское королевство всегда было верным союзником Папы и помогало ему в борьбе с испанцами. Конечно, сейчас королевство растеряло своё могущество, однако разведка Священного Престола произвела развёрнутый доклад, из которого следовало, что, судя по всему, в связи с известными событиями, мощь Тарабарского королевства вскоре не только восстановится, но и многократно приумножится. Этим обстоятельством невозможно было пренебречь, поэтому после долгих раздумий и молитв, Ватикан принял решение попросту игнорировать щекотливый вопрос до поры до времени. Получив в ответ молчание, Архиепископ пришёл было в ярость и собрался ехать в Ватикан самостоятельно, дабы напомнить Престолу строки Евангелия от Матфея: «Но да будет слово ваше: «да, да», «нет, нет»; а что сверх этого, то от лукавого». Однако, поразмыслив, он пришёл к выводу, что молчание можно трактовать по-разному, в связи с чем решил трактовать его так, как нужно ему.

И Архиепископ пошёл ва-банк. Впрочем, слово «пошёл» не следует понимать буквально. Возбудив горожан на сражение с дьявольским отродьем и даже выйдя с ними из базилики, он вскоре уступил верховенство другим, сам же, смешавшись с толпой, тихонько вернулся под своды храма, подальше от непогоды и мирских страстей, которые неминуемо привели бы к эксцессам, бывшим не к лицу служителю Церкви.

Надо сказать, что решение Его преосвященства посвятить своё время молитве, было весьма разумным. Наша слава бежит впереди нас, и у дома Карло толпу встретил взвод карабинеров в полном боевом снаряжении. А из зареченских казарм к столице походным маршем следовал поднятый по тревоге эскадрон драгун.

Из толпы к карабинерам вышел убелённый сединами медник и объяснил солдатам, что толпа – это просто добрые христиане, которые пришли исполнить свой христианский долг, а именно содрать живьём шкуру с двух христопродавцев – Карло и его приятеля мастера Иосифа, а их вертепы с исчадиями Ада сжечь. Кроме того, он достаточно коряво попытался пересказать солдатам недавнюю проповедь Архиепископа, однако был остановлен капитаном карабинеров, который в ответ заявил, что солдаты тоже сплошь добрые христиане, поэтому первый залп они произведут поверх голов. А следующий – прямо по неразумной пьяной скотине, собравшейся здесь против законов и воли его величества Тарабарского Короля. Толпа заволновалась, и в сторону солдат полетели было камни и палки, однако капитан был человеком слова и вечерний полумрак, освещаемый лишь редкими фонарями и факелами возмущённого люда, прорезал грохот ружей и всполохи пламени. Толпа ахнула, присела, но услышав громогласное «цельсь!» в ужасе заревела и бросилась врассыпную. И уже через четверть часа, площадь Святого Публия совершенно обезлюдела. Похоже сложились обстоятельства и у той части толпы, что ринулась к казармам. На полпути к цели, на пересечении переулка Кривой Марты и площади Тарабара Великого, они встретились с эскадроном драгун и в течение пяти минут были рассеяны.

Итог того вечера получился следующий – жертв не было, несколько десятков человек пострадали в давке и под копытами лошадей драгун, да у нескольких солдат остались ссадины и синяки от камней и палок. Король был в ярости и хотел предать Архиепископа суду, однако был отговорён своими советниками. Арест Архиепископа был бы вызовом Священному Престолу, а его благосклонность в предстоящей войне была нужна королевству. Вместо этого были приняты следующие меры. Несколько наиболее активных смутьянов были брошены за решётку и впоследствии помилованы Королём, а в Ратушу потянулась вереница из бедно одетых семей горожан. Характерной особенностью их было то, что в составе каждой такой семьи был миловидный юноша. В Ратуше их поочерёдно принимал судебный следователь предупредительный и внимательный. Тщательно записывая показания пришедших, следователь давал расписаться в составленном протоколе, а крестики неграмотных заверял, присутствовавший тут же королевский нотариус. Поговаривают, что, ознакомившись с протоколами допросов своих прихожан, Архипископ, ещё не пришедший в себя после сокрушительного фиаско своей авантюры, понял, что проиграл окончательно, и неделю не показывался даже ближайшему своему окружению.

О возникших в столице королевства беспорядках и роли в них Архиепископа, разумеется, стало немедленно известно в Ватикане, который прореагировал с обычной для него мудростью – промолчал.

*********************************************************************

Жар обессиливает, а обессилив, усыпляет, убаюкивает, успокаивает, ведёт по нескончаемой галерее снов и видений, где стеклянные стены, отражающие до бесконечности химер, проникнувших в тебя вместе с жаром, обжигающие, раскалённые, но через секунду от них веет ледяным холодом, и изнеможённое тело судорожно замерзает под одеялом, таким тонким, таким лёгким. Забиться бы под него, свернувшись дрожащей ящерицей, намертво заткнув даже микроскопические щёлочки, чтобы и воздух не мог проникнуть в потихоньку согреваемую пещерку. Забыться бы, закутавшись в ещё с десяток таких же одеял, превратив ложе в лоскутную крепость, неприступную для ледяного холода, яростно штурмующего её со всех сторон, но нет сил и потом этот жар, это невыносимое пекло, сжигающее тело изнутри, такое пекло, что хочется не то что сорвать с себя одежду вместе с раскалённым одеялом, хочется расчленить проклятое тело, поместив каждый кусочек в сосуд с ледяной родниковой водой или лучше в горный ручей, что стремительной прохладной струёй смоет этот невыносимый жар, принеся успокоение измученным членам.

Но нет сил. Ни на что. Лишь слабо шевелишься и подвигом будет уже перевалиться с бока на бок, найдя положение, в котором не так мучительно ломит тело и тогда возможно Боги станут милостивы и на какое-то время ты забудешься и увидишь зелёный луг, невероятно пахнущий радующимися солнышку травами. И ты идёшь по просёлочной дороге куда глаза глядят, гонимый людьми, избегаемый даже животными, один во всём мире. Но луг слишком зелен, мучительно зелен, невыносимо режет глаза его изумрудная пелена и только слышишь далёкий, откуда-то сверху доносящийся глухой голос: