Текст книги "Духовка Сильвии Плат"

– Лучший способ узнать – можешь ли ты доверять кому-то – это доверять ему[19]19
  Цитата Эрнеста Хемингуэя.


[Закрыть].

К этому времени Молли сосредоточенно доносит мороженое до нашего столика, плюхается рядом с тобой и, довольная проявленной самостоятельностью, начинает уплетать за обе щеки. После того как Молли доедает мороженое, мы ещё некоторое время сидим и играем в «авторов», потому что ей это нравится.

Я становлюсь ужасно рассеянным, погружаясь в себя, и сосредотачиваюсь лишь на той мысли, как важна ты стала для меня за этот месяц. И я, как бы ни хотел, ничего не могу с этим поделать.

* * *

В четверг мы договариваемся идти к тебе продолжать работу над проектом про Толстого. Мне нравится это задание, а все потому, что оно даёт возможность видеть тебя чаще, быть наедине, смотреть на тебя и иногда даже говорить с тобой.

После занятий, перед тем как отправиться к тебе домой, мы заходим в библиотеку.

– И что нам тут нужно? – интересуюсь я, пока ты перебираешь книги на полке британской литературы.

– Что-то, что поможет написать мне хорошее сочинение, – отвечаешь ты, сосредоточенно продолжая поиск, проводя пальцами по корешкам книг.

– По Гамлету?

– Да. Завтра сдавать, а у меня… ничего не готово.

Я хмыкаю.

– Как это, у тебя и не готово?

Ты тяжело вздыхаешь.

– Я же говорю тебе, я не такая зануда, как ты думаешь.

Через пару минут ты находишь потрёпанный томик, предназначенный только для использования в читальном зале (ввиду древности), и забираешь его.

– Что? – удивляешься ты. – Я верну.

Я фыркаю, но ничего не отвечаю.

Ты кладешь книгу в рюкзак, надеваешь его на спину, и мы как ни в чём не бывало покидаем библиотеку. На улице к этому моменту начинается ливень, под который идти я, конечно, не собираюсь.

– У меня нет зонта. Что будем делать? – спрашиваю я.

– Пойдём, – отвечаешь ты просто.

– Под этот дождь? Ты шутишь?

– Это всего лишь дождь, – ты пожимаешь плечами.

– Нет, я-то, конечно, понимаю, что ты, даже если заболеешь, пойдёшь на занятия, но я к таким подвигам не готов.

– Да брось. Будем двигаться перебежками, раз уж ты такая кисейная барышня. Вон до того дома, – ты показываешь пальцем на здание из красного кирпича через дорогу.

Я тяжело вздыхаю, пытаясь придумать хоть что-нибудь, чтобы убедить тебя не идти под ливень. Но я и сообразить не успеваю, как ты сбегаешь вниз по лестнице.

– Кто последний, тот дурак! – кричишь ты, несясь вперед. Это чересчур громко для улицы и звучит так, словно ты переняла это у Пупса. Больше не у кого.

Я мешкаю, но в итоге бегу за тобой, на время забывая о своём больном сердце. Оказывается, что бегаешь ты невероятно быстро. Странно, что физкультуру прогуливаешь, из тебя бы вышла отличная бегунья.

Ты добегаешь до того самого дома из красного кирпича через считаные секунды. Я нагоняю тебя через минуту, проходя почти всё расстояние быстрым шагом. Ты смеёшься, прислонившись к стене здания. Я становлюсь рядом, чуть ли не задыхаясь и от пробежки, и от смеха.

Там, где мы стоим, крыша от дождя нас практически не спасает. Ты поднимаешь голову и пьёшь дождь. Я повторяю за тобой, вытягивая руки вперед. Как ни странно, вода не такая уж и холодная. Мы продолжаем смеяться. Я прекращаю, когда у меня начинает колоть сердце.

– Я больше не побегу, Фло, – хриплю я, видя, как ты поправляешь слетевшие с плеч лямки рюкзака для нового забега.

– Что, испугался проиграть, Арго?

– Нет, но я не могу, – отвечаю я серьезно, прижимая руку к груди.

– Что такое? – спрашиваешь ты, видя, что я не шучу.

– Я не просто так не хожу на физкультуру.

– И что с тобой?

– Я… я не совсем здоров, – говорю я и тут же глупо добавляю: – но на реальной жизни это почти не отражается, – это ложь.

– А что может быть реальнее этого? Что реальнее этого дождя? Этот момент самая что ни на есть реальность.

– Не только у тебя есть секреты, о которых не хочется говорить.

Теперь мы квиты.

Ты молча киваешь. Я задел тебя, я знаю это. Ты не говоришь ни слова, понимая, что не можешь претендовать на правду, когда сама отказываешься её давать.

– Мы не пойдём ко мне сегодня, – вдруг говоришь ты без каких-либо эмоций.

Дождь чуть успокаивается, но мы всё равно уже вымокли до нитки.

– А когда пойдём?

– Никогда, – отвечаешь ты коротко.

– Что-то я не понял. Ты хочешь, чтобы мы делали эту работу у меня?

– Нет, я хочу делать эту работу у себя… в одиночку.

У меня вырывается непонятный нервный смешок.

– Почему? Этот проект такой же мой, как и твой! – возражаю я, будто меня волнует это чёртово задание.

– Я этого и не отрицала! Тебе же лучше: я сделаю всё сама и скажу, что работали вместе. Никто не узнает.

– Я так не хочу.

– Почему?

– Потому что это нечестно, – выпаливаю я, хотя мне плевать на честность. Единственная причина, по которой я хочу делать эту работу, – это ты.

– Ты ходишь в церковь, ненавидя её, учишься в этой школе, ненавидя её. Каждый день ты делаешь то, что терпеть не можешь, и при этом убеждаешь всех, что это не так, и после этого ты будешь говорить мне о честности?

– Это здесь вообще ни при чём.

Ты молчишь. Дождь снова усиливается. Только сейчас я ощущаю, насколько сильно замёрз. Меня трясёт.

– Думаю, нам нужно сделать перерыв… – говоришь ты, направляясь вперёд по дороге. Я за тобой.

– От чего?

– От кого, – поправляешь ты. – Друг от друга.

– Так ты… замораживаешь наш проект?

– Можно и так сказать.

– Но ведь Толстой сам про себя не напишет.

Ты снова останавливаешься.

– Прошу, не ходи за мной. Мне нужно побыть одной.

– Я не за тобой, просто мой дом в той же стороне, – оправдываюсь я.

Ты начинаешь идти, а я назло опять иду за тобой.

– Арго! – ты ускоряешься, так что мне трудно за тобой поспеть.

– Давай будем честными, дело не в этой дурацкой работе. Я тебе либо не нравлюсь, и ты хочешь от меня отвязаться, что маловероятно. Либо я тебе нравлюсь, и ты боишься, что могу понравиться ещё больше.

– Никогда не подумала бы, что ты такой самоуверенный болван.

– Но я прав?

Ты не отвечаешь.

– Пытаться делать вид, что я для тебя ничего не значу, то же самое, что читать «Каренину» и верить в то, что она не кинется под поезд просто потому, что ты этого не хочешь.

Следующие десять минут мы идём в тишине, если, конечно, не учитывать шума дождя. Когда мы подходим к моему дому, у меня возникает желание пригласить тебя к нам домой, ведь ты, как и я, промокла и наверняка замёрзла. Но ты не даёшь мне сказать ни слова. Быстро уходишь, даже не попрощавшись. Глядя тебе вслед, я порываюсь догнать тебя или хотя бы окликнуть, но не делаю этого. Ты ошиблась: я не самоуверен – я труслив.

* * *

Я прихожу домой, а за окном дождь, переодеваюсь в сухое – дождь, думаю о тебе – дождь, чтобы не думать о тебе, спускаюсь вниз помочь маме с ужином – и всё равно дождь. Я не люблю дождь, он меня раздражает, а в таком количестве, как сегодня, ещё и вводит в депрессию.

Уже со второго этажа я чувствую, как пахнет мамин фирменный пирог с клюквой. А когда я спускаюсь на кухню, мама говорит, что ей не нужна помощь, но я настаиваю, и тогда она, тепло улыбнувшись, разрешает мне нарезать овощи. Я живо приступаю и всё равно думаю о тебе. Это так глупо, если честно.

– Что-то случилось? – спрашивает она, исподлобья глядя на меня.

Она всегда знает, когда мне, Питу или папе плохо. Не знаю, как она это делает.

Я мычу и отрицательно мотаю головой, может, хоть так смогу её обмануть, хотя маловероятно. Она кладёт нож на стол, ставит руки в боки и выжидающе глядит на меня своими серо-голубыми круглыми глазами, похожими на мои. Я продолжаю как ни в чём не бывало резать морковку.

– Сид?

– Мам? – в таком же тоне отзываюсь я.

– Ты же знаешь, что можешь рассказать мне что угодно?

Я мельком смотрю на неё, а потом молча возвращаюсь к резке.

– Расскажи мне, как прошёл сегодняшний день, – просит она, пытаясь подобраться с другой стороны. Конечно, я знаю этот трюк, но часто поддаюсь ему.

Мне хочется выговориться, но я не знаю, с чего начать. Я очень скрытен, поэтому и начал вести эти записи. Мне трудно делиться своими мыслями и переживаниями с другими людьми, но если я кому-то что-то и рассказываю, так это маме. Говорят, что у сыновей отношения прочнее с отцами, но у нас не так. Потому что нашего отца мы видим лишь за ужином по вечерам и на выходных и всё, что его волнует, – это лесозаготовки и церковь.

– Сегодня были физика, французский и английский…

– А когда будут результаты прослушивания? – оживляется мама, заслышав об английском.

– Не знаю. Через пару дней, наверно.

– Не волнуйся. Даже если тебя выберут и ты провалишься, я всё равно буду сидеть в первом ряду и хлопать громче всех, – говорит она, пытаясь не смеяться.

– Спасибо, мам, я всегда знал, что ты в меня веришь, – язвительно отвечаю я, кивая. И мы оба усмехаемся. – Только хлопать тебе придётся кому-нибудь другому. Я не ходил на пробы.

– Не ходил? – она чуть сникает. Ей нравится театр, поэтому она хочет, чтобы я принял участие. – В таком случае где ты пропадал вчера весь вечер?

– Гулял.

– С кем же? – интересуется она.

– С Флоренс и её сестрой Молли.

– Флоренс? – спрашивает она каким-то странным тоном, словно знает о моих чувствах к тебе. – И давно вы встречаетесь?

– Мы не встречаемся, – тут же протестую я.

– Я имела в виду как друзья.

– Мы не друзья. Она меня скорее терпит.

– Пригласи её к нам. Я хочу с ней поближе познакомиться

– Может быть, – отвечаю я, как делал уже не раз. Естественно, я не стану.

Нашу беседу прерывает звонок в дверь. Мы с мамой удивлённо переглядываемся, так как не ждём гостей.

– Открой, пожалуйста. Мне надо следить за пирогом, – просит мама, вытирая руки о передник с ярко-жёлтыми подсолнухами.

Лениво открывая двери, я мечтаю поскорее их закрыть и вернуться на кухню.

Но это желание тут же улетучивается, когда я вижу тебя. Ты стоишь на нашем крыльце, одетая страннее некуда: на тебе серый дождевик, из-под которого выглядывает нарядное бело-золотое платье длиной до колен, на ногах ярко-розовые резиновые сапоги с желтыми утятами, а в руках салатовый зонт. Волосы аккуратно уложены.

Мне дико хочется что-нибудь съязвить касательно твоего прикида, но я настолько удивлён и в то же время слегка обижен, что могу только холодно смотреть на тебя.

– Я знаю, что ты на меня злишься, но мне нужно где-то перекантоваться пару часов.

– Кажется, это ты заморозила нашего Толстого и заодно наши отношения, – говорю с нескрываемой обидой в голосе.

– Если ты ждёшь, что я извинюсь, то, боюсь, ты обречён ждать целую вечность. Так что либо впусти меня, либо пошли к чёрту, только не отчитывай.

Я недовольно закатываю глаза: порой твоя прямота выводит меня из себя.

– Сид, кто там? – кричит мама из кухни.

– Ладно. Я впущу тебя, но только при одном условии: ты ведёшь себя тише воды, ниже травы. Мой дом не поле боя. Поняла?

– Ты предельно ясен, – отвечаешь ты, ничуть не обидевшись.

Я приглашаю тебя зайти, после чего ты закрываешь зонт.

– Кто там пришёл? – мама выходит в коридор с полотенцем. – Флоренс!

– Здравствуйте, миссис Арго. Извините за такой неожиданный визит.

– Ох, ну что ты, – она улыбается тебе. – А ты что стоишь как вкопанный? – тут же обращается она ко мне. – Помоги Флоренс снять дождевик и проводи её в гостиную, а я минут через пятнадцать позову вас к ужину, – она уходит.

Мы молча повинуемся. Я помогаю тебе с зонтом и дождевиком. Потом ты не слишком ловко снимаешь розовые резиновые сапоги. Я веду тебя в гостиную.

– И что случилось? – интересуюсь я, когда ты аккуратно усаживаешься на диван перед телевизором. Невооруженным взглядом видно, что в этом платье тебе жутко неудобно.

– Мне нужно… укрытие, – говоришь ты, глядя в пол.

Я становлюсь прямо напротив тебя, облокачиваясь на каминную полку, а ты продолжаешь сидеть. И в этот момент я кажусь себе очень взрослым, а ты, словно провинившаяся первоклашка, даже посмотреть на меня боишься.

– От чего?

– От кого, – поправляешь ты, горько усмехаясь.

В этот момент мне жутко хочется упасть перед тобой на колени, чтобы заглянуть тебе в глаза, чтобы дотронуться до тебя. Но я не двигаюсь с места, продолжая возвышаться над тобой.

– Ты когда-нибудь прислушивался к тому, что говорят люди? – вдруг спрашиваешь ты, поднимая на меня взгляд. Сейчас твои глаза тёмно-серые, а ещё сегодня днем сияли зелёным. Как это возможно?

– Вероятно, – отвечаю я неуверенно, совсем не понимая, к чему ты клонишь.

– Меня мутит от этих разговоров.

– Почему же?

– Потому что они ни о чём не говорят. Каждый раз одно и то же.

– Что произошло, Фло?

– Сегодня у Джейн день рождения, так что она решила, что это будет отличным поводом собрать у нас всех соседей.

– Зачем ей это?

– Корк – её родной город. Она прожила здесь бо́льшую часть жизни. Позже, когда уехала, о ней, конечно, подзабыли. Так что теперь тешит себя надеждой вернуть прежнюю репутацию местной Мелани Гамильтон[20]20
  Персонаж романа Маргарет Митчелл «Унесённые ветром». Добрая и честная, нежная и любящая Мелани всегда верила людям. Она чиста и душой, и сердцем, верит в искреннюю любовь и преданную дружбу.


[Закрыть].

Я удивляюсь этому ранее неизвестному мне факту. Так вот почему мне знакомо её лицо. Скорее всего, я видел её, когда она жила здесь, но это было очень давно. Так давно, что уже и не кажется правдой.

– Так что же произошло? – интересуюсь я, решая оставить свои мысли по поводу Джейн при себе.

– Я знаю, что это глупо и наверняка жутко инфантильно, но я вдруг почувствовала себя настолько лишней там, что мне стало трудно дышать. Меня тошнит от самой себя и тошнит от них. От их ограниченных идей и желаний.

– И чего же ты хочешь?

– Найти место, где мне будет хорошо, где я, пусть и не без трудностей, смогу прижиться.

– И это место – среда Гарварда?

– Нет. Я так не думаю… Я не знаю, – честно признаешься ты, глядя в сторону.

– Я правда хочу тебя понять, но мне это ужасно трудно даётся.

– Я хочу чего-то добиться, чтобы сделать жизнь Молли чуть лучше. Похоже, это единственное, что я сейчас могу. Но иногда я чувствую, что мои желания больше меня самой, и тогда становлюсь такой бессильной.

– Если ты уедешь, ей это не поможет.

– Мне хочется… быть полезной для неё. Чтобы у неё было всё, что она желает, потому что сейчас у нас ни черта нет. Ты не представляешь, каким ужасным человеком я себя чувствую, когда снова и снова отказываю ей в чем-либо.

Я становлюсь перед тобой на колени, опираясь руками о диван с двух сторон от тебя. Ты не отодвигаешься, поэтому наши лица теперь в нескольких дюймах друг от друга.

– Ты не ужасный человек, Флоренс Вёрстайл, а потерянный. Это не одно и то же.

– Ты тоже себя так чувствуешь?

– Нет, кажется, нет. Я не до конца понимаю, чего хочу, но у меня ещё много времени, чтобы это выяснить и чтобы найти свое место. Так же как и у тебя. Но прежде всего мне нужно окончить школу, а для этого выжить здесь. Поэтому я хожу в церковь, терплю правила и не пытаюсь ничего исправить. Я так выживаю. Все так выживают. Ведь наш город, несмотря на всю его грязь, ничем не хуже остальных. Потому что люди, так или иначе, везде одинаковы. Дело только в том, как ты воспринимаешь ситуацию. А ты воспринимаешь её слишком остро.

Ты подвигаешься ближе. Я чувствую твоё тёплое дыхание. И почему эта близость так болезненна?

– Для меня это трудно. Я не могу притворяться. Меня это злит, я становлюсь сама не своя и в итоге начинаю себя ненавидеть, а потом успокаиваюсь и ничего не чувствую.

– А если я тебя сейчас поцелую, ты тоже ничего не почувствуешь?

Ты усмехаешься.

– Ты не сделаешь этого, Арго.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что ты… слишком хорош для меня.

Я абсолютно не ожидаю такого ответа. Ты бы могла назвать меня трусом, уродом, глупцом (да кем угодно), и я бы поверил, и даже согласился, но это… Я цепенею от неожиданности.

Я понимаю, что ты не говоришь мне всего, что, будь дело просто в гостях, которые пришли к вам домой, ты бы так не расстроилась. Есть что-то ещё. Болезненнее. Глубже. То, что продолжает грызть тебя изнутри. Но я не могу представить, что это.

Ты, не моргая, смотришь на меня. В твоих глазах стоят слёзы. Кажется, ты готова взорваться. Я уже давно понимал, что когда-нибудь это случится. И вот мы сидим в тишине, я молча гляжу на тебя, а ты на меня. Всю жизнь я считал, что человек, который умирает внутри, должен кричать и биться в агонии, но ты этого не делаешь, и тишина пугает меня куда больше, чем крики. Я почти физически ощущаю, как ты захлёбываешься в своих переживаниях, медленно рассыпаясь на кусочки.

Вдруг в тишине раздаётся вопль. Ненормальный. Нечеловеческий. Сначала я даже не понимаю, что он твой. Ты закрываешь рот ладонью, чтобы никто не услышал. Я тут же прижимаю тебя к себе. Это получается инстинктивно. Ты не сопротивляешься.

– Знаешь, ты чертова психопатка, Вёрстайл, – вырывается у меня тихо от испуга.

Я сжимаю тебя так крепко, как только могу, будто это защитит тебя от любых неприятностей. Ты не плачешь, но я чувствую, как дрожишь всем телом.

После минутной паузы ты высвобождаешься из моих объятий, словно ничего и не произошло. Как же ты меня пугаешь.

– Ты знаешь, какую боль приносишь мне тем, что абсолютно ничего не рассказываешь?

– Я рассказываю тебе больше, чем кому бы то ни было. Большего не проси.

– Клянусь, Вёрстайл, ты сведёшь меня в могилу.

– К ужину! – доносится мамин голос из кухни.

Тут же слышатся шаги Пита. Он живо несётся вниз по лестнице со второго этажа. Аппетит у него всегда отменный, хотя по нему и не скажешь, ведь он такой же худощавый, как и я.

Мы не шевелимся пару минут.

– Нет аппетита, – тихо говорю я, пытаясь оправдаться.

– Точно, – в таком же тоне отзываешься ты.

Я встаю с колен и живо отряхиваю невидимую пыль. Делаю это скорее для того, чтобы не смотреть тебе в глаза, нежели потому что испачкался.

Ты продолжаешь сидеть.

– Ужин готов, – снова объявляет мама, останавливаясь у порога гостиной.

Ты смотришь на неё через плечо. Она как-то странно обводит нас взглядом, потом улыбается, еле заметно заговорщицки мне кивает и снова удаляется на кухню.

– Она думает, что ты моя девушка, – объясняю я саркастически.

Ты встаёшь с дивана и идёшь к выходу. Я – за тобой.

– Тебя это не волнует? – спрашиваю я.

– Нет, мы же знаем правду.

– И какая у нас правда? – интересуюсь я, идя вровень с тобой.

Ты останавливаешься в коридоре и поворачиваешься ко мне.

– Ты бегаешь за мной, а я тебя игнорирую, – заявляешь ты, явно пытаясь меня подколоть.

– Ну, бегаю, слишком громко сказано, – я усмехаюсь, – да и ты не так уж и игнорируешь, раз пришла.

Ты ничего на это не отвечаешь, лишь двигаешься на кухню. Я выжидаю, пока ты пройдёшь и усядешься, чтобы мама снова не смотрела на нас, как на новоиспечённых молодожёнов. Через пару минут захожу следом. Тут запахи пирога и овощей перемешиваются в нечто необычное, но в то же время очень приятное.

Ты сидишь напротив Пита, который горящими глазами смотрит на вкусности, заставляющие стол. Мама всё ещё хлопочёт вокруг, но, видя меня, наконец усаживается. Я устраиваюсь напротив неё, рядом с тобой, потому что это единственное свободное место, если не учитывать места отца, которое я никогда не решусь занять.

– А папа не придёт? – интересуется Пит.

– Нет, дорогой. Он сегодня задержится.

Пит строит недовольную мину. Он всегда расстраивается, когда отец не приходит к ужину. Мама пытается сгладить ситуацию.

– Ну что ж… – она улыбается и смотрит поочерёдно на всех нас.

Обычно она всегда так делает перед молитвой. Я предупреждающе поглядываю на тебя. Не знаю, понимаешь ли ты, что значит мой взгляд. Честно говоря, ужасно боюсь твоей реакции. Ты можешь и заплакать, и засмеяться. Не знаю, что хуже. Когда мама начинает, я тут же прекращаю на тебя смотреть и перевожу взгляд на пока пустую тарелку, словно отказываюсь отвечать за любую твою реакцию.

– Благослови, Господи Боже, нас и эти дары, которые по благости Твоей вкушать будем, и даруй, чтобы все люди имели хлеб насущный. Просим Тебя через Христа, Господа нашего. Аминь.

Когда она заканчивает, Пит сразу начинает есть. Только тогда я осмеливаюсь посмотреть на тебя. В этот момент мы оба выглядим как запуганные звери, не имеющие понятия, чего друг от друга ожидать. Замечаю, как ты вся цепенеешь.

– Флоренс, – обращается к тебе мама.

Ты отзываешься не сразу.

– Да, миссис Арго?

– Угощайся, – просит она вежливо.

– Спасибо, – ты для приличия кладешь себе пару ложек салата. Я делаю то же самое.

– Расскажите мне про свой проект, – она поочередно смотрит то на тебя, то на меня. Я решаюсь взять всё на себя.

– Мы делаем фильм про Толстого, – говорю я.

– О, Толстой? Я читала его. Мне понравилась одна его книга. Как же она называлась?.. – она потирает подбородок, – вроде бы «Преступление и наказание».

– Это Достоевский, мам.

– Правда? – она отмахивается. – Он ведь тоже русский? И книга мне очень понравилась.

Ставлю все свои карманные деньги на то, что мама никогда не читала «Преступление и наказание» и вообще никаких русских писателей.

– Так что там с Достоевским? – после неловкой паузы интересуется она.

– С Толстым, – напоминаешь ты, еле заметно улыбаясь.

– Ах, ну да, ну да…

– Мы написали сценарий, подготовили рисунки, но всё равно ещё много работы, – говорю я.

– Я уверена, что вы справитесь. Надеюсь, вы покажете мне этот фильм, когда он будет готов.

Ты ей улыбаешься, кивая.

– Ох, Флоренс, так приятно с тобой поближе познакомиться, а то Сид мне почти ничего о тебе не рассказывал. Да и я уже с месяц прошу его пригласить тебя к нам, а он всё отнекивается.

– Я всё забывал. Да и времени как-то не представилось, – оправдываюсь я смущенно.

– Ничего, – отзываешься ты спокойно.

Я пытаюсь перевести тему на что-нибудь другое. Спрашиваю у Пита, как у него дела. И он сначала без особого энтузиазма, а потом живо рассказывает, как дергал Китти Коллин за косички, и как она была недовольна, и как он подрался с мальчиком вдвое больше него и при этом победил, за что мама, конечно же, его тут же отчитывает. Мы смеемся над этим, но все равно чувствуется, что оба непонятно от чего напряжены.

После того как все доедают салат, курицу и клюквенный пирог, мама снова произносит молитву, на что ты никак не реагируешь, по крайней мере, не подаёшь виду.

– Покажи Флоренс свою комнату, – предлагает мама, вставая из-за стола.

– Может, помочь тебе с посудой?

– Мне Пит поможет, – тут же находится она.

Пит начинает канючить.

– Идите, идите, – подгоняет она, – только дверь оставьте открытой, – предупреждает она издевательски.

– Мам! – ворчу я, раскидывая руки.

Она кивает, и мы выходим. Пит недовольно смотрит нам вслед. Перспектива мытья тарелок его совсем не радует.

В мою комнату мы поднимаемся молча. Я волнуюсь. Ещё никогда в моей комнате не было девушек. Ты будешь первой, и это совсем неожиданно. Никогда бы не подумал, что ты вообще окажешься в нашем доме: будешь сидеть на нашем диване, на нашей кухне…

– Мне нравится твоя мама, – говоришь ты внезапно, когда мы оказываемся на втором этаже.

– Она клёвая, – подтверждаю я. С этим трудно поспорить, даже несмотря на то, что иногда она заставляет меня заливаться краской.

Я открываю двери в свою комнату и пропускаю тебя вперёд. Ты чувствуешь себя здесь как дома: тут же усаживаешься за мой стол и крутишься на кресле. Я устраиваюсь на кровати.

– Полседьмого, – говоришь ты, глядя на часы над дверью, скорее самой себе. – Наверно, гости скоро уйдут, и я смогу вернуться домой.

– Я тебя не гоню.

– Спасибо.

– За что? – я усмехаюсь.

Действительно не понимаю. Я ничего такого не сделал.

– За то, что терпишь меня. И прости за этот выпад в гостиной и не переживай. Я в порядке. Это было просто минутное помутнение. Я справлюсь.

Сейчас я этому верю. Ты выглядишь почти что хорошо, когда глаза перестают быть чересчур красными. Неужели ужин с моей семьей так благотворно повлиял на тебя?

– Тебе не нужно передо мной извиняться… и переживать я не перестану. Ведь ты странная, но ты мне правда нравишься.

– Как ты можешь быть таким наивно всепрощающим? – удивляешься ты. – Если рай существует, то ты, скорее всего, именно оттуда.

– Нет, я не оттуда и не стремлюсь туда, – признаюсь я, снова усмехаясь, – я просто я. По крайней мере, с тобой я могу себе это позволить. Вероятно, поэтому мне и нравится с тобой общаться.

Пока я говорю, ты берёшь в руки гитару, стоящую у письменного стола, укладываешь её к себе на ноги и проводишь по струнам.

– Я и не знала, что ты музыкант. Сыграешь мне что-нибудь?

– Вообще-то я паршивый музыкант, а это гитара моего отца. Он пытался научить меня, когда я был в средней школе, но у меня совсем нет музыкального слуха. Так что вся надежда на Пита, хотя сейчас отец слишком занят, чтобы учить его.

– А я всегда мечтала научиться играть на пианино, но у меня не хватало времени на музыкальную школу.

– А на гитаре ты умеешь играть?

– Нет, – ты ставишь инструмент на место. – Пожалуй, стоит признать, что я абсолютно бездарна.

Я с усмешкой кошусь на тебя.

– Нет, правда, – тоже улыбаясь, говоришь ты, а потом уже серьёзно добавляешь: – Я люблю читать, я ценю силу слова. Мне нравится музыка. Видя красивую картину или скульптуру, я понимаю, что моя душа каким-то образом отзывается на эту красоту. И знаешь, мне так много хочется выразить, но у меня нет таланта, чтобы это сделать. Мои чувства больше меня самой, но я не способна превратить их в нечто восхитительное. Я могу только созерцать. Это очень печально…

– Созерцание – тоже талант, – уже тише добавляю я. Ты это никак не комментируешь.

Повисает небольшая пауза, которую, к моему удивлению, снова прерываешь ты:

– Твоё зеркало…

– Что с ним? – отзываюсь я нехотя, так как знаю, что ты имеешь в виду.

– Оно стоит лицом к стене.

– С недавних пор мне не нравится на себя смотреть.

И действительно, моё зеркало стоит так уже довольно давно, примерно с той ночи, когда я спал, накрывшись с головой, когда понял, что ты никогда не посмотришь на меня так, как я на тебя.

– Почему?

– Как ты, вероятно, заметила, я не самый красивый парень на планете. Не то чтобы это была такая большая проблема, но иногда это меня всё же несколько расстраивает.

Ты пожимаешь плечами.

– Не знаю. Как по мне, ты симпатичный.

Я смотрю на тебя, мысленно прося не издеваться надо мной. Но ты, кажется, говоришь серьёзно.

– Не смотри на меня так, Арго. Я не слишком хороша в утешении.

– Мне не нужно утешение.

– Но ты же вроде как жалуешься.

– Да нет же. Это ты спросила о зеркале.

– И правда, – ты хмыкаешь, – но знаешь, это всё бесполезно. Тебе нужно поменьше думать о том, что о тебе думают другие люди. Потому что, как бы ты ни выглядел, всё равно не сможешь всем нравиться. Люди всегда будут чем-то недовольны. Такова человеческая природа. Но это их проблемы. Не твои. Просто смирись с тем фактом, что ты не самый красивый, не самый умный, не самый-самый, но и чёрт с этим.

– Дело в том, что я не хочу нравиться всем… я хочу нравиться тебе.

– Может, сначала мы немного не с того начали, и порой я тебя подкалывала. Но на самом деле ты мне нравишься, – признаёшься ты просто, будто это ничего не значит.

Я качаю головой. Это не то, что я хочу услышать. Ты говоришь это таким тоном, словно признаёшься в том, что любишь мороженое.

– В таком случае не отталкивай меня.

Ты молчишь, не в силах мне что-либо пообещать.

– Флоренс…

– Я не знаю, поймёшь ли ты, но у меня огромные проблемы с доверием, – ты тяжело вздыхаешь. Признаваться даже в этом тебе невероятно трудно. – Можешь не верить, но я открывалась людям достаточно долго. Я напризнавалась. И я не знаю, смогу ли снова отрыться кому-то, потому что, когда меня предавали, было слишком больно. Чересчур. Я не хочу чувствовать это снова. Я боюсь, что если это опять случится, то я больше не переживу.

– Ты даёшь окружающим мудрые советы. Так почему себе не можешь? Никто не хочет испытывать боль. Все боятся, но такова жизнь. Счастья не бывает без боли.

Ты горько усмехаешься, по-доброму глядя на меня.

– Я надеюсь, что я правильно сейчас что-то сказал, – неловко бурчу я. Философия не мой конек.

– Когда-нибудь, возможно, я расскажу тебе чуть больше, чем остальным, – обещаешь ты, отчего у меня становится необъяснимо тепло на душе.

– Но не сегодня.

– Нет.

– Но согласиться быть моим другом ты можешь уже сейчас. Тебе всё равно нужно жить здесь почти год. Проживи его со мной. А потом, если ты так же будешь хотеть от меня избавиться, я тебя оставлю. Клянусь. Наступит весна, придёт твое письмо из Гарварда, и если ничто в тебе не дрогнет, и ты захочешь уехать и больше никогда меня не видеть – я отпущу тебя. Я не скажу тебе ни слова. Я позволю тебе оставить меня.

Говорю и сам в это не верю. Ведь я знаю, что моё сердце разорвётся от боли, если ты так просто покинешь меня.

– Соглашайся, Вёрстайл. В этом нет ничего страшного. Я просто буду твоим другом. Я хороший друг?

– Пожалуй… – непонятно соглашаешься ты.

Ты мешкаешь, потому что ты умная и знаешь, что я не хочу быть только другом.

– Хорошо, – киваешь ты осторожно, – но только другом, Сид. Слышишь? – ты грозишь мне пальцем. – Если полезешь целоваться, то я тебя ударю. И больно. Понял?

Я киваю и улыбаюсь.

– Если я это сделаю, можешь расцарапать мне глаза, – говорю я, празднуя свою первую большую победу. А в глубине душе надеюсь, что когда-нибудь ты поцелуешь меня первой.

* * *

На большой перемене мы не идём в столовую, где придётся расстаться, ведь она делится на мужской и женский залы. Мы устраиваемся прямо на полу у шкафчиков, напротив кабинета литературы.

– Как думаешь, кто будет Гамлетом? – интересуешься ты, пытаясь доесть один несчастный сэндвич.

Обычно списки вывешивают через несколько дней после прослушивания прямо на двери кабинета литературы или актового зала.

– Брэндон? – предполагаю я неуверенно. – Похоже, он во всём первый в этой жизни.

Ты усмехаешься.

– А зря ты всё-таки не пошел, – добавляешь уже серьезно.

– Ну не начинай, – умоляю я.

– Правда же. Я хочу послушать, что бы ты показал Прикли на прослушивании.

– Я и не готовился.

– Арго, ну давай. Живее! Дама ждёт, – ты усаживаешься поудобнее, сгибая ноги в коленях, и театрально задираешь подбородок так высоко, что, кажется, действительно становишься важной особой.

– Дама… – бурчу я недовольно, становясь перед тобой, будто выхожу на сцену, – я не буду слишком оригинален, – предупреждаю я и прочищаю горло.

Ты молчишь, но выжидающе смотришь на меня снизу вверх.

 
– Быть или не быть, вот в чём вопрос.
                                         Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? Умереть. Забыться.
И знать, что этим обрываешь цепь
Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу. Это ли не цель
Желанная? Скончаться. Сном забыться.
Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ.
 

Я вижу, что ты не смеёшься, даже не улыбаешься, хотя ждал именно такой реакции. Напротив, ты слушаешь внимательно, внимая каждому моему слову.