Текст книги "Любовная история"

Любовная история
Захар Сергеевич Грачев

© Захар Сергеевич Грачев, 2024

ISBN 978-5-0064-3106-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

В один из сентябрьских дней в доме большого купца Сергея Дмитриевича Ветринского состоялся самый роскошный бал из всех, что проходили в Москве за последние полгода. На высоких потолках с многочисленными вырезками горели свечи, на столах были поданы самые вкусные и дорогие блюда, играли лучшие музыканты, а гости, разодетые прелестнейшим образом, танцевали в просторных залах. Здесь встречались совершенно разного рода люди: были и полные осанистые мужчины с широкими, круглыми лицами, и стройные красивые юноши; были и взрослые важные женщины, и пышно нарядившиеся молоденькие девушки-кокетки, которые, с румянами на щеках, помахивали будь-то платками или веерами.

Во всей этой сверкающей толпе затерялся один совсем незаметный гость, и незаметен он был оттого, что стоял в стороне и не имел ровным счётом никакого желания танцевать. Веселись бы он как все, его фигура, вероятно, была бы более приметной, однако он стоял неподвижно. Неотразимый чёрный наряд приукрашал его и без того недурную наружность: он был плотного телосложения, лицо его с тёмными и немного кудрявыми волосами и усами – приятно, а карие глаза его были, по замечанию многих, добрые. Но что-то было в этих глазах, что-то глубокое и – тоскливое. Человек этот наблюдал, как остальные кружатся в танцах, и погружался в собственную мысль.

«Как они смешны. Всё танцуют и танцуют, а для чего? Неужели и впрямь такое занимательное развлечение? Впрочем, я и сам раньше отплясывал не хуже их… Так же я подавал ручку какой-нибудь ветреной дамочке и забывался… Но ладно мальчишки, по юности, по глупости. Но старикам уж куда? Уже женаты, при летах, а никак не натанцуются. И зачем только меня притащили сюда? Наблюдать за этим глупым кокетством?»

Его размышления прервал широкоплечий, слегка полноватый мужчина. Одет он был в чёрный фрак, на груди же красовался жёлтый бант. Человек этот опирался на крепкую трость, украшенную блестящими камнями. Это был хозяин дома. Он подошёл к гостю и обратился к нему:

– Григорий Тимофеевич, это никак вы?

Григорий слегка встрепенулся, отвлёкся от своих рассуждений и заметил стоящего рядом с собой Ветринского.

– Ах, Сергей Дмитрич! Да, как видите, это я.

– Признаться, вовсе не ждал, уж простите за моё откровение.

– Ничего.

– Вы что же, с супругой?

– Так точно-с.

– Григорий Тимофеевич, отставьте эти формальности: вы не на службе, – с улыбкой говорил Сергей Дмитриевич, – что вы со мной так отрывисто, будто я вам приказ какой читаю. Или, может, бал вам не нравится?

– Напротив, всё нравится.

– Так отчего же вы так невеселы?

– Тяжело сказать, Сергей Дмитриевич.

Ветринский нахмурился и пристально посмотрел в самые глаза собеседнику.

– Скажу вам честно, исключительно по-дружески, – начал он, – уж не огорчайтесь, а, право сказать, вы странны. Особенно в последний год странны. Вот сами посудите: перед свадьбой-то вы сам не свой были, светились весь, прыгали, говорили, семейству особое внимание уделять будете. Даже хотели с должности уйти, лишь бы к семье ближе. Я уж было думал: «Как так? Чтоб Григорий Тимофеевич Апраксин, лучший следователь города, да подал в отставку». Заблуждение, оказалось. Я как ни посмотрю, вы везде один, и Настасью Дмитревну я уж сколько с вами не видел. Да и на должности вы остались. С год назад вы говорили мне, что балы опротивели, что не ваше это, не нравится. А вот я вас уже и у себя наблюдаю, да только невеселы вы, Григорий Тимофеевич.

Апраксин потупил взгляд в пол, поднял голову и сказал:

– Несмышлён был. Всё оно по глупости.

Между ними нависло неловкое молчание. Апраксин почувствовал, что своей неразговорчивостью может ненароком и обидеть друга, поэтому исключительно из вежливости спросил:

– Что же сын ваш? Я всех так внимательно оглядываю, а его всё никак не нахожу. Не мог же он пропустить.

– Хе-хе, это вы верно подметили, что не мог. Вернулся из Петербурга: у графа Сухарёва там свадьба намечается, он туда и уехал на прошлой неделе. Верите ли: ни словечка не прислал оттуда!

– А что же, он сам-то ещё не надумал жениться? – спросил Апраксин с каким-то явным подвохом.

– Жениться? Это было бы хорошо. Дело к тому и идёт, Григорий Тимофеич, есть у него одна генеральская. Пожалуй, где-то здесь с нею пляшет.

– Так была же другая невеста, княжеская…

– Была, Лизанька. Хорошенькая, честно сказать, мне она по сердцу пришлась. Да вот не задалось с нею…

«Сам ещё, значит, мечется!» – подумал Апраксин.

В этот момент к ним подошла невысокая дама в голубом платьице. Во внешности её не было особых черт, однако выглядела она весьма умилительно.

– Доброго вечера, Сергей Дмитриевич, – сказала она, протянув свою маленькую ручку в белой перчатке и улыбнувшись, отчего на левой щеке её показалась небольшая ямочка.

– Настасья Дмитревна, вы? – ответил Ветринский и слегка пожал ей руку. Это была жена Апраксина.

Они начали разговор, в ходе которого Григорий почувствовал себя неловко: ему было не то стыдно, не то совестно за жену. Ощутив себя в неприятном положении, он отошёл.

– Позвольте заметить, муж ваш очень странен, – говорил Ветринский, провожая взглядом Апраксина.

– Ах, вы правы. Я и сама не знаю, что с ним сделалось… Год назад он был обходительнее, вежливее… живее как-то.

– А с чего это у него?

– Сама бы знала. Вы не первый, кто о нём уже так отзывается. Друзья его тоже совсем не узнают. Даже этот… как его… Шмитц! вспомнила. И тот говорит, что Гриша как-то изменился. Хорошо, что детки ещё маленькие, ничего не смыслят, так бы жалко мне их стало…

– Как они, à propos?11
  Кстати


[Закрыть]

– Замечательно, Сергей Дмитрич. Здоровьем крепки, и слава Богу. Нынче с нянькой вот остались.

– А напомните, как детишек-то звать?

– Что же, батюшка, неужто запамятовали?

– Ну, как видите-с. В голове ведь всего не удержишь.

– Старшая Любочка, ей уже четвёртый год идёт, а младшенький Петенька, ему два.

– Люба… Любовь… Какое хорошее имя.

– Я настояла, чтобы так звали.

Оркестр гремел на всю залу, различные звуки: будь-то скрипка, басы мужчин, тихий смех барышень, звон посуды – всё сливалось в одно, и различить что-то во всём прочем было невозможно. Люди так же смешивались в общей толпе, и, как бы ни старалась Настасья Дмитриевна, разглядеть своего мужа ей не удавалось.

– У меня совсем скоро день рождения, если вы помните-с… Третьего октября-с… Мы будем рады видеть вас у себя, – сказала она, обратившись к Ветринскому.

– Конечно, помню, как же я мог забыть? – отвечал Сергей Дмитриевич со сладкой улыбкой на лице, поймав себя на мысли, что и впрямь запамятовал. – Если вы приглашаете, обязательно буду у вас!

Григорий Апраксин тем временем вышел из шумного дома в хозяйский сад, сел в беседку, закурил трубку и снова задумался. «Какой мне может быть интерес разъезжать по этим балам? Этот шум мне так наскучил. Вся эта жизнь мне так наскучила! Какие тут могут быть страсти, когда во всём этом нет и доли смысла?»

II

На балу действительно был Александр Ветринский – сын Сергея Дмитриевича, и Апраксины не могли его видеть потому, что он находился в другой зале. Это был юноша двадцати пяти лет; особо хорош собой, тёмно-русый, стройный, подвижный, одетый в свой любимый наряд – кроваво-красный костюм с жёлтой лентой на сердце. Он был в окружении своих друзей и невесты: Жадова, Верещагина и Ефимовой. Первый, будучи на балу, обойдёт и осмотрит каждую мелочь, исследуя её на наличие излишней роскоши. Ветринские же были очень склонны к избыточным затратам; Жадов это знал, а потому в нынешний вечер в присутствии Александра старался обойтись без колких высказываний о чрезмерной дороговизне бала. В сущности своей человек он был спокойный и никогда не жаждал никаких потех. Это его отличало от Ветринского и Верещагина, которые, в свою очередь, всегда искали способы развлечься, и чаще всего находили эти развлечения в дамском окружении. Их обыденный разговор выглядел подобным образом: – «Александр Сергеевич, вы только взгляните на эту прелесть! – здесь Верещагин указывал на компанию из нескольких девиц, – вы посмотрите, посмотрите. И в самом же деле красавицы!» – Александр осматривал в лорнет барышень, после чего отвечал: – «Вы совершенно правы. Та, что справа, особенно недурна». – «Справа? А мне больше та, что слева. В жёлтеньком таком платьице-то-с!» – «В голубом всё же краше». – «Уж не знаю за вас, а за себя уверяю, что непременно сегодня буду танцевать с ней! С той, что в жёлтом-с!» – И спустя полчаса оба уже отплясывали вальс или мазурку, один – с дамой в голубом, другой – с дамой в жёлтом. Но после танца эти девицы уже не пользовались их вниманием, стоило только Ветринскому и Верещагину вдоволь потешить себя и своё самообожание. Конечно, не только женщины составляли весь их интерес, но и игры, кутежи, гулянья. В последние же полгода, однако, Александр остепенился. Одна мысль побудила его на это – мысль о будущей своей супруге и её семейном несчастии, если он, Александр, не прекратит свою разгульную жизнь. Невестой его должна была стать Елизавета Аркадьевна – дочь князя Верховцева. Но от этой идеи он позже отступил, а Верховцевой оставил лишь записку, в которой изъяснил причину своего поступка. Состояла же она в том, что любви к Лизаньке, как счёл Александр, в нём не осталось и, как следствие, их отношения в таком случае имели бы уже не любовный, а пошлый характер. А стало быть, – рассудил в письме Ветринский – брак не упрочнил бы их союз, а только ограничил бы их волю, наложил новые обязательства и повлёк за собою большие несчастья для обоих. Александр наверно понимал, что уже не любит Лизаньку, и не любит потому, что сердце его впредь принадлежит другой женщине – Варваре Ефимовой.

Верещагин не замолкал на протяжении всего вечера. Он разговаривал обо всём, о чём только можно было, а более всего, конечно же, сплетничал. Эта черта была с ним неразлучна, и, хоть Александр и привык к ней, Верещагин смог утомить даже и его. Когда он понял, что Ветринскому не то чтобы скучно, а даже противно его слушать, он подметил трёх дам, тотчас подошёл к ним, отрекомендовался и завёл привычную для себя пустую речь. Жадов посмотрел на эту выходку Верещагина и пробубнил себе что-то под нос. Варвара переводила свой кроткий взгляд то на Жадова, то на Александра и тихо посмеивалась тем смехом душевного счастья, что пуще всего любит тишину и от которого человек испытывает высшее удовольствие, только когда этот самый смех никому не заметен. Ветринский был особенно задумчив; никогда на балах не был он так уныл, как сегодня. Вдруг что-то кольнуло его в сердце, и в голове его пронеслась мысль: «Да что я делаю!» Он встал из-за стола, предупредив, однако, что скоро вернётся.

Вышел в сад, облокотился на перила и поник. – «Да ведь я же хотел всё это оставить! Что же я, в самом деле?.. неужели не под силу мне это? А впрочем, и зачем?.. Что же в этом дурного. Здесь все танцуют, все без умолку голосят, и ничего! Да я ведь всю жизнь прожил так, и никого не стыжусь, и упрекнуть меня не в чем! Нужно вернуться». Но он не спешил никуда уходить. – «Да и что я был бы без такой жизни? чем бы жил?» И ему вспомнилось, чем он жил. Ему вспомнились его кокетство, мечты и пустые обещания, его нынешнее и прежнее чувство. И самому ему стало противно. Он задумался о Лизе. – «Но разве ж виноват я в этом? Виноват ли, что не люблю?..»

– Ах, вот вы где! – раздался знакомый Александру голос. Он поднял голову и увидел перед собой Лизу.

– Что же, и не стыдно вам видеть меня?

Александр едва мог слышать её отчётливо. Было трудно поверить, что вот только он вспомнил о Лизаньке, как она уже сама стоит перед ним.

– Я видела её. Видела! Что, она лучше? Намного ли? – напирала Верховцева. С самого дня, как Александр оставил её, в ней копилась злоба, которую она была готова излить сразу же, как встретит его.

– Я и сам не рад, что так вышло, – вполголоса отвечал Ветринский.

– Вы говорили, что любите меня, обещали жениться.

– Я не врал: я действительно любил…

– Отчего же сбежали? Плохо вам было? Чем-то вам не угодили?

– Лишь хотел как лучше.

Лиза ощутила в себе смятение. Недоумевающим взглядом она посмотрела на Ветринского, и он всё понял в этих хорошо знакомых ему глазах: Верховцева требовала объяснений.

– Прошу, поймите меня, – начал он, – я всегда был искренен с вами. Вы и сами знаете: любит человек не головой, а сердцем; вы наверно это знаете, я ведь вижу, что вы меня ещё любите, иначе не были бы сегодня здесь…

Лиза зарделась: Ветринский знал её правду.

– …вы ведь только нашей встречи ждали…. Но её я люблю не меньше, чем любил вас! И поймите же, что я не виноват ни в чём! – неожиданно вскрикнул он. – Да, я признаю, что влюбчив! Но разве же это плохо? Разве же это проклятие какое-нибудь? Да нет же! это дар! Можете думать обо мне как угодно, а я ни в чём не раскаиваюсь и совесть моя чиста! Да и рассудите же сами: коли подарена мне эта особенная, эта страстная, но мимолётная любовь, грешно ли принять этот дар?

– Ах, вот как! – вспыхнула Лиза. – Да кто же вы как не подлец? Вы обманули, сбежали… И теперь говорите, что по совести ни в чём не провинились, потому что чувства ваши искренны? Да какая же это искренность!

Верховцева вдруг замолчала. Её переполняла ненависть к этому низкому человеку. Она больше не хотела ни минуты видеться с ним. Она ушла, не проронив ни слова. Пройдя несколько шагов, она достала платок: слёзы катились из её глаз. Если бы Александр видел это, сердце бы его дрогнуло. Но он не видел. Он смотрел в землю и размышлял о том, прав ли он. Разве чувства его не были всегда самыми искренними? Разве он не любил Лизу настоящей любовью, разве не желал свадьбы? А теперь Александр страстно обожает другую женщину. И совесть его вовсе не испытывала: едва в голове его промелькнёт мысль, что поступок его был несправедлив и жесток, он тотчас опровергал её тем, что любит по-настоящему, а стало быть ни в чём не виноват. Неожиданно Александр почувствовал чью-то тяжёлую руку на своём плече. – «Так вот он где пропадает!» – раздалось за его спиной. Александр обернулся и увидел Григория Апраксина.

– Григорий Тимофеевич, доброго вечера! Я вас даже никак и не ожидал…

– Знаю, что не ожидали… Говорят, вы из Петербурга к нам приехали?

– Точно так-с.

– Слышал, вы на свадьбу уезжаете.

– Да.

– Что же там, интересно?

– Что вы, в самом деле, Григорий Тимофеевич? Вы ведь и сами должны прекрасно знать: что ни захочешь, всё можно найти в Петербурге! – говорил восторженно Александр. Его уже не волновали мысли, что его кутежи и разгулы дурны. Они растворялись в его голове так же неожиданно, как и появлялись.

– В конце концов, я всё-таки приглашён, и отказываться было бы непристойно как-то… невежливо…

– У меня тоже есть к вам приглашение.

Александр стал слушать внимательнее.

– У моей жены день рождения, мы устраиваем званый ужин. Зная её, я могу смело заключить, что она была бы рада видеть вас у себя.

– Хорошо это, Григорий Тимофеевич, да только завтра утром я уже буду в дороге.

Предложение Апраксина его немного даже разочаровало.

– Это ваше дело, Александр Сергеевич.

– Я вернусь в дом, вы со мной?

– Избавьте… Я останусь снаружи.

Александр вошёл в залу, подхватил Варвару и пустился в пляс. Приглашение Апраксина не вызвало у него никакого восторга. – «И какой мне может быть интерес там, когда уже завтра я уеду в Петербург?..»

III

В доме Апраксиных праздничный вечер. Приглашённых было немного, но даже и среди них нашлось, кому опоздать. Сергей Дмитриевич присутствовал, как и обещал, а его сын, с невестой, давно уже были в Петербурге.

Благодаря стараниям кухарки Авдотьи стол был прекрасно накрыт. Несмотря на праздничную суматоху, всё в доме было тихо: лишь дети порой кричали, заигрываясь в общей зале; Любочка, кривляясь, веселила брата; тот смеялся, и Люба сама заливалась детским звонким смехом. Это забавляло Настасью Дмитриевну и гостей; Григорий же смотрел на детей совершенно равнодушно. Среди приглашённых также был и его брат – Илья Тимофеевич. Вместе с ним приехали его жена, Ольга Андреевна, и их пятилетний сын Павлуша. Об Илье Тимофеевиче обычно все отзывались как о человеке доброй души; он обожал развлечения, но видел их отнюдь не в буффонстве, а в охоте с борзыми, езде верхом или семейных застольях.

Григорий и Илья сидели в кабинете. Вдруг дверь отворилась и к ним вбежал маленький Павлуша, неразборчиво крича и размахивая руками. Илья Тимофеевич посадил сына на колени и начал с ним играться точно так же, как Любочка игралась с Петенькой. Григорий с сожалением смотрел на дурачества брата, и ни для кого не заметная тоска отразилась в его глазах. Вслед за Павлушей вошла и Ольга Андреевна, подошла к мужу и сказала:

– Ну, что вы здесь пропадаете? Пошлите к нам. Илья, дети тебя заждались…

Детям, в особенности Любе и Пете, больше всего хотелось играться с дядей Ильёй, который и сам своей задорностью походил на ребёнка.

– Мы с Гришей уже идём, – ответил он и поцеловал жену в щёку. Посадив Павлушу себе на шею, крикнув: «Эй, брат Гришка, догоняй!», он помчался из комнаты с сыном на плечах. Григорий с насмешкой принял слова брата, но за секундной насмешкой последовало безразличное выражение. Ни брови, ни губы его не шевелились, и лишь глаза его о чём-то говорили; глаза, словно уставленные в пустоту.

Когда Григорий вошёл в общую залу, гости воодушевлённо разговаривали между собой. Апраксину не хотелось оставаться здесь. Он сделал жест Шмитцу, означающий, что он зовёт его в свой кабинет. Григорий не желал пребывать в одиночестве и хотел, чтобы рядом с ним был кто-то. Кто-то, но никак не его жена или дети. Но когда друзья вошли в кабинет, не переговорили друг с другом ни слова. Шмитц уселся в кресло и закурил. Это был немец, прекрасно изъяснявшийся по-русски; вообще немец он был кровный, однако всю жизнь проживший в России. Он был слегка полноват, имел тёмно-русые короткие волосы на голове и тонкие усы над такими же тонкими губами. Имел место в той же конторе, что и Апраксин, и был его помощником. Прежде служил в армии, имел несколько ранений и был даже раз контужен в руку, но подал в отставку. Человек он был добродушный и доверчивый. Таких людей, как Шмитц, очень легко обмануть, ввести в заблуждение или сильно ранить. Да, именно ранить, ведь сердце его было очень чувствительно и уже неоднократно переносило ранения. Самые глубокие шрамы доставляли ему дела любовные. Никогда он не знал в них удачи, и никогда не желал о них говорить.

– Какой странный ты человек, – обратился Шмитц к Апраксину, пребывавшему в глубокой задумчивости. При всей своей проницательности Шмитц никогда не понимал отчуждённости Апраксина от своих близких: он не мог осознать, как этот человек, имеющий и любовь супруги, и любовь своих детей, может этому противиться. Шмитцу от этого было даже больно и обидно за самого себя.

– А?.. Ты о чём?

– Говорю, странный ты человек, Григорий. Не понимаешь своего счастья, попросту бежишь от него. Поверь мне, я точно знаю, какое тебе досталось счастье! – последние слова он произнёс с глубокой душевной тоской, которую едва мог бы заметить кто-то, кроме него самого.

– Ты заблуждаешься, мой друг Ганс. – Апраксину было привычкой называть Шмитца «друг Ганс». – Какое же это счастье?..

Шмитц уже было хотел что-то возразить ему, как маленькая Любочка отворила дверь. Она вошла в кабинет и тихим голоском сказала:

– Папенька, к тебе пришли.

– Должно быть, это Николай, – сказал Апраксин и вышел из кабинета.

Он был совершенно прав. Сильно опоздав, его навестил Николай Вишневский. Это был его хороший друг, с которым он познакомился через отца Николая. Апраксин поприветствовал гостя, усадил его за общий стол, кликнул Шмитца и уселся рядом с Вишневским. Среди приглашённых он был неизвестен, поэтому общий разговор переменил своё направление: каждый имел честь познакомиться с новым гостем и засвидетельствовать своё почтение.

В продолжение вечера все позабыли о своих заботах, за исключением разве что Николая и Апраксина. У Вишневского было своё дело, по которому тот хлопотал уже не первый день. Он подошёл к Григорию, отвёл его в сторону и начал:

– Григорий Тимофеевич, у меня к вам особое есть дельце…

– В чём же это твоё дельце?..

– Вы не могли бы подсказать, где у вас в Москве можно… кольцо купить… какое-нибудь поприметнее… Вы же и сами понимаете: я у вас в Москве-то всего ничего. Никого да ничего не знаю…

– Зачем же тебе кольцо?

Николай знал и понимал отношение Апраксина к любовным делам, поэтому не хотел говорить истинной причины.

– Отцу подарок.

– Позволь, по какому же такому поводу?

– А зачем повод? Чтоб родному отцу подарок сделать, тут и повод не нужен.

«Отцу подарок… А то я не знаю! Думает, я не догадываюсь, зачем ему кольцо!»

– Это ты подметил верно, здесь и повода не надо. Сходи в лавку на – вой улице. Очень приметная такая лавка, да и с тебя там много не возьмут.

– Благодарю, Григорий Тимофеевич, выручили!

– Отчего же не выручить?

Николай был очень доволен, что дело его осталось теперь за малым.