Текст книги "Любовная история"

XV

Прохладный ясный день. Тройка лошадей тянет за собою просторный экипаж. Извозчик почти не погоняет её, а только бережно одёргивает поводьями. Это Татьяна и Шмитц возвращаются из церкви после службы.

– Как ваши ощущения, друг Шмитц?

– Это нечто необычное… Честно сказать, я даже не знаю, с чем это сравнить. Во мне было чувство чего-то высшего, чего-то недостигаемого, а когда священник подошёл ко мне… признаюсь, я вовсе чуть не заплакал.

– Такова обыкновенная воскресная служба.

– И вы бываете здесь каждую неделю?

– Конечно. Каждое воскресенье и ещё в некоторые дни.

– Неужели вас что-то влечёт туда?

– М-м… может быть. Впрочем, это тот случай, когда удовольствие приходит само собой. У всякого человека ведь должно быть своё призвание и своё дело. Каждый же может найти своё успокоение в чём-нибудь, – я обретаю его в молитве.

– Это удивительно. Прежде я не встречал подобных людей. Я привык, что все едут отдыхать и развлекаться на балы, маскарады… Но, право, в служении Богу действительно больше спокойствия и даже какого-то блаженства. Вы делаете для меня большое открытие, Татьяна Гавриловна.

– Ах, полно вам, церковная служба есть обыкновенное дело для каждого.

– Как посмотреть. До сего дня я и не вспомнил бы, когда последний раз бывал в церкви.

– Если вы остались довольны, поедемте с нами и в другой раз.

– Разумеется. Непременно!..

Они подъехали к дому.

– Маменьки ещё нет? – спросила Татьяна у встречавшего их Арсения.

– Нет, барыня.

– А Анны?

– Тоже.

– Татьяна Гавриловна, – заговорил Шмитц, – куда б они могли уехать так рано?

– Григорий Тимофеевич вам ничего не сказал?

– Нет.

– Я в таком же неведении.

В доме было тихо и пусто. Княжна попросила Арсения подать чай, а сама разместилась в гостиной вместе со своим другом.

– Татьяна Гавриловна, меня, однако, завлекло ваше пристрастие к религии. Помнится, вы мне на днях одну книгу показывали. Евангелие, не так ли?

– Да, показывала.

– Могли бы вы мне что-нибудь прочитать? Мне, право, стало любопытно.

Татьяна сходила за книгой.

– Вам что именно?

– Я ведь совсем и не помню, что там писано. Открывайте любую страницу, мне всё будет одинаково.

Татьяна наугад открыла Евангелие – ветхие, пожелтевшие страницы захрустели, и Шмитц внимательно вслушался в их шуршание, – открыла и прочитала первое, что попалось её взгляду.

– «Возлюбленные, возлюбим друг друга, яко любы от Бога есть, и всяк любяй от Бога рожден есть, и знает Бога».

– И о чём же здесь?

– О том, что Бог и любовь есть одно целое и каждый, верующий в Христа, не может не любить ближнего. «А не любяй не позна Бога, яко Бог любы есть». В любви наше спасенье, и на неё одну наше упованье. Это такие прекрасные слова, и как хотелось бы, чтобы они были каждым осмыслены…

– О, это так… величественно. Простите меня, может, я слишком встревожен… Но я впечатлён, очень впечатлён. Продолжайте, читайте дальше.

– «Бога никто же нигде не виде. Аще друг друга любим, Бог в нас пребывает, и любы Его совершенна есть в нас.». Никогда не отходите от веры, если любите, – тогда только чувство сможет считаться истинным и священным.

В Шмитце кипело нечто невероятное, непостижимое и непомерно воодушевляющее. В эту минуту его любовь к Татьяне смешалась с познанием веры, перед ним внезапно стал открываться неведомый доселе мир, прекрасный, блаженный мир.

– Читайте ещё.

– «Страха несть в любви, но совершенна любы вон изгоняет страх, яко страх муку имать: бояйся же не совершися в любви».

Татьяна читала Евангелие до тех пор, пока Арсений не подал к столу. После чаепития Шмитц попросил Татьяну сыграть ему на скрипке. Те сонаты, что стройным течением выливались из-под смычка княжны в тот день, задержались в памяти немца как лучшее, что ему доводилось слышать.

«Любовь будет называться высшим чувством, только когда она станет безотказно преображать человека, а не пытать, колечить и убивать» – вспоминал он позже слова Апраксина. Он вспомнил также, сколько раз доводилось ему страдать от этого внезапного, непредсказуемого и необъяснимого чувства; но сейчас сердце его было далеко от страданий – оно наполнялось спокойствием, теплотой и самым настоящим наслаждением. «Быть может, вот оно – высшее чувство, – грезилось Шмитцу в эту минуту. – Быть может, наконец я его настиг и познал, а оно открылось мне в полном своём совершенстве…»

В шестом часу вернулись Романовы, ещё позднее – Анна и Григорий. За ужином Шмитца не покидало ощущение возвышенности, причастности к чему-то священному. То был особенный день для него.

XVI

Анна старалась быть с Апраксиным как можно ближе и короче: то заведёт с ним разговор за столом, то пригласит на прогулку. Григория это увлекало; иной раз он и сам был рад развлечь Романову бессмысленной беседой, и между ними возникло взаимное чувство влечения.

Совершенные дружеские отношения выстроились у Татьяны и Шмитца. Княжна души не чаяла в немце. Ни что так не подкупало её, как его обходительность и скромность. Шмитц, в свою очередь, всюду волочился за княжной, подобно прислужливому лакею.

Начало зимы. Первый хрустящий снег тонким слоем уже лежал на земле, покрывал безлиственные кусты и деревья и предвещал скорые морозы. Лёгкими пушинками он зависал в воздухе, кружился и падал на крыши домов и на головы прохожих. Люди уже расхаживали в тёплых сапогах и толстых шинелях. Тоненький лёд покрывал дороги и окна. Дни стали совсем коротки. Очень поздно поднималось солнце и слишком быстро пряталось обратно.

В один из таких дней Шмитц и Татьяна сидели в беседке в саду. Немец, одетый в тёплый сюртук и закутанный в голубой шарф, уже без какого-либо стеснения, курил. Княжна в буром узком пальто сидела напротив.

– Что-то их давно нет, – заметил Шмитц, – где же это они так задерживаются?

– Остановились, может, где-нибудь, – отвечала Татьяна.

– Уж не случилось ли чего.

– Напрасно вы так волнуетесь, – она посмотрела за спину немцу. – Тем более они уже идут.

Шмитц обернулся и увидел, как Григорий и Анна подходят к беседке. Он встал и пошёл им навстречу.

– Где же вы пропадали? – встретил он их.

Григорий, рассмеявшись, ничего на это не ответил.

– Скорее проходите в дом, – хлопотал немец, – уж скоро за стол пора.

– Благодарим, мсье Шмитц, – с улыбкой ответила Анна и, схватив под руку Апраксина, неспешно пошла в дом.

Шмитц вернулся в беседку.

– Нужно и нам возвращаться.

– И правда. Уже темнеет, – заметила Татьяна.

Шмитц протянул ей руку и помог подняться со стула. Вдруг сердце его сжалось, словно от испуга.

– Благодарю, – ответила княжна и вышла из беседки. Шмитц шёл позади, ошеломлённый смелостью своего внезапного поступка.

За ужином всё было привычно до момента, пока Мавра не вошла в залу с конвертом в руках.

– Что такое? – обратился к ней князь.

– Письмо. Княжне Татьяне. От господина Вишневского.

Татьяна ахнула. Раскрасневшись, она встала из-за стола, подошла к Мавре и взяла у неё письмо.

– Как я ждала! – вырвалось у неё.

Не отнимая глаз от конверта, она ушла к себе и за общий стол больше не вернулась.

Трясущимися от волнения руками она достала письмо и принялась читать. Сперва читала очень быстро, стремительно пробегая взглядом строки. Затем замедлилась, стала вчитываться в каждое слово.

Дочитав до конца, Татьяна была бледна. Чувство тоски, преследовавшее её последний месяц, усилилось. На мгновение она ощутила, будто совсем одинока во всём необъятном мире, и ей сделалось страшно. Над душой нависла мрачная туча; тело её будто отяжелело. И она ничком повалилась на кровать.

Спустя полчаса к ней постучались.

– Татьяна, вы здесь? – раздался голос за дверью.

– Я здесь, друг Шмитц. Прошу, оставьте меня.

Шмитц не стал настаивать. Он ушёл к себе, лёг на постель и призадумался. «Её что-то огорчило. Неужели это письмо? Что такого могло быть в нём? Жаль, я не расслышал, от кого оно».

Он повернулся на бок, в сторону окна, и стал в него вглядываться.

«Как она говорила мне? «Стоит только захотеть»… А как же я хочу! Знала бы она только, как я хочу этого! Я и сам рад был бы уехать в деревню. Всё, что имею, отдал бы за какое-нибудь имение. Посадил бы сад, построил бы такую же беседку. И сидеть с ней в этой самой беседке… гулять с ней в этом самом саду… жить с ней в этом доме… с детьми… Это ли не счастье?

Так зачем же я ничего не делаю? Чего же жду? Завтра! Всё решится непременно завтра!»

С этими мыслями он и заснул.

XVII

Первые шаги для поправки дел в Вишнёвке уже были сделаны. Вишневскому удалось уговорить отца нанять управляющего, хоть это и стоило Николаю больших усилий.

Так в деревню прибыл человек высокого росту, с тёмными длинными волосами и тонкими усами над бледными губами, в узком синем сюртуке. Приехал он на собственном экипаже.

– Вы господин Вишневский? – обратился приезжий к Николаю.

– Да, это я. А вы господин Мерсье?

– Так точно, – с акцентом выговорил француз.

– Вы знакомы с Григорием Апраксиным?

– Да.

– Он рекомендовал мне вас как примерного управляющего.

– О, это приятно.

Они обменялись рукопожатием.

– Что же, пойдёмте скорее в дом: там всё и обсудим.

– С удовольствием… м…

– Николай, – подсказал ему Вишневский.

– Точно! Николай! С удовольствием, Николай.

Вишневский повёл его за собой.

– Вы говорите по-французски? – спросил Мерсье.

– Говорю.

– Oh, charmant. J’avoue que je ne parle pas très bien le russe.

– Ce n’est rien, M. Mercier. Tu peux me parler comme tu veux.

– Merci.33
  – Ох, прелестно. Я, признаюсь не очень хорошо говорю по-русски.
  – Пустяки, господин Мерсье. Со мной вы можете говорить как вам удобно.
  – Благодарю.


[Закрыть]

И Николай отвёл приезжего к отцу.

Спустя неделю, ознакомившись со всеми проблемами, нависшими над деревней, Мерсье попросил Николая задержаться в Вишнёвке хотя бы до весны и объявил, что понадобится не менее года, чтобы дела поправились. Своим видом француз смог внушить доверие не только Николаю, но даже и Петру Семёновичу. Тому, ввиду незнания по-французски, было тяжело понимать управляющего, и Николай в таком случае служил незаменимым помощником.

Зима добралась до Вишнёвки. Появились непроходимые сугробы, которые мужики расчищали с утра до полудня, а то и дольше. Холодный воздух скользил по неприкрытым лицам. В избах топились печи, и дрова тихонько потрескивали в огне.

В один из таких морозных дней Николай сидел на берегу реки, прислонившись спиною к крепкому стволу дерева. Кругом тишина. Серое небо совершенно спокойно: с него даже не падают пушинки снега. Оголённые деревья стоят неподвижно. Нет ни малейшего ветерка, чтобы колыхнуть какие-нибудь тоненькие веточки. Не слышны крики мужиков: каждый сидит в собственной избе и греется у печи. Река покрылась льдом – она так же безжизненна, как всё вокруг. На неё-то и устремил свой взгляд Николай. Он припоминает её быстрое течение, припоминает, как ещё недавно она безвозвратно уносила вдаль опавшие листья… как эти самые листья кружились в воздухе… как птицы рассекали небо, улетая в тёплые края… как солнечные лучи ещё согревали…

Но вот уже завтра солнце снова поднимется над деревней и будет светить так же ярко, как светило прежде. Вновь будет падать снег, насыпая большие сугробы, и мужикам с усердием придётся их расчищать. Под их ногами начнёт раздаваться негромкий хруст, а сами они будут беспрерывно говорить между собой. Это ли не жизнь?

А затем наступят и тёплые дни. Снег начнёт сходить. Лёд оттает, и река вновь понесётся вперёд. Птицы вернутся и громким гулом оповестят об этом. Сквозь белые пятна ещё не исчезнувших сугробов начнёт проявляться зелёный ковёр.

Но Николай не думает об этом. Он ощущает себя единым со всею тишиной и тоскою, что его окружают.

– «Скоро я вернусь, ты только дождись меня… Знаю, что тяжело, но, пожалуйста, дождись… Обещаю, вернусь как только смогу! И все узнают, кто ты для меня! Женимся, как ты и хотела, весною… Я за это ручаюсь. Переедем сюда, в деревню, как ты мне говорила. И уже ничто нас не разлучит.

…А, может, напрасно я тебе про сон написал… Ты же всё-таки в сны веришь. Надеюсь, не испугал».

XVIII

«Завтра! Всё решится непременно завтра!» – эта мысль была неразлучна со Шмитцем с самой минуты, как он открыл глаза этим утром. Столкнувшись с княжной за завтраком, он встретил её лучезарный взгляд – ни следа от вчерашней печали. Всё утро княжна была весела и говорлива, Шмитц, против обыкновения, – молчалив.

Когда она ушла к себе, Шмитц ещё долго просидел в зале, в глубоком размышлении. И вот в голове пронеслась мысль о деревне, о детях, саде, беседке. – «Это ли не счастье?» Шмитц резко поднялся со стула и пошёл к княжне.

Стук в дверь, приветливое «войдите», и он уже стоит перед ней.

– Что с вами было вчера? – робко начал он.

– А что было вчера?

– Вы получили конверт, затем ушли к себе и больше… не выходили.

– Ах, вы про это…

– Что это было за письмо? Оно вас сильно огорчило?

Татьяна потупила взгляд в пол, размышляя, что ответить.

– Это письмо от очень близкого человека… И, как я поняла, он невольно предрекает какое-то несчастье.

– Как это – невольно?

Татьяна и сама ещё не понимала, что это за несчастье.

Оба замолчали.

– Татьяна, – дрожащим голосом заговорил Шмитц и ощутил в себе зарождающуюся решимость, – помните: вы говорили мне, как хотите жить в деревне? Чтобы рядом был муж, дети…

– Конечно, помню.

– Помните, – продолжал он ещё с большей уверенностью, – вы сказали мне, что для исполнения мечты стоит лишь захотеть?

– Да, я помню!

– А что, если я скажу вам, что моя мечта – это… вы? – почти прошептал Шмитц, и глаза его засверкали.

Татьяна застыла на месте.

– Что вы… что вы говорите?

Шмитц покраснел до ушей, но ничуть не сконфузился. Он упал на колени и продолжал:

– Не удивляйтесь этому! Да, я люблю вас! Люблю без ума! И всё, всё сделаю для вас. Всё отдам за тихий уголок в деревне рядом с вами. За ваш взгляд, за ваши речи всё, всё отдам!

Он обхватил её ноги, и слёзы покатились по его щекам.

– Знали бы вы, как мне хочется, как я мечтаю! Знали бы вы, какое мучение каждый день, каждую ночь думать только о вас… думать, как вы близки со мной, но в то же время так далеки от меня. – Он поднял свой взгляд на княжну. – А как хотелось бы быть с вами! Не терзать себя ужасными, печальными мыслями, а каждый день видеть вас и называть… женою!

Татьяна ахнула и закрыла рот руками. Она тяжело вздыхала, взгляд её был опущен.

– Прошу, не мучьте меня! Скажите, стою ли я чего-нибудь или всё это нелепость в ваших глазах?

Она села на пол и обняла Шмитца. Минута эта была для него мучительна. Сердце лихорадочно колотилось, голос утопал в слезах, дрожь в животе разыгралась до боли.

– Мне очень дороги ваши слова, – начала Татьяна трепетно, – вы прекраснейший друг! Вы мой единственный друг – я могу сказать даже так! И мне очень ценно, что вы всегда готовы быть рядом со мной.

– Я готов отдать жизнь за вас!

– Но я не могу быть с вами. Я верна другому человеку…

Эти слова, словно гром, поразили Шмитца. Никогда ему не было так больно, как сейчас: ни одно ранение, ни одна контузия не пойдёт в сравнение с этой болью. Мысли о деревне, хозяйстве, семье, детях – всё рухнуло в один миг.

– Простите… – вполголоса говорила Татьяна. – Но я не могу иначе… Поверьте мне, вы бы тоже не смогли…

Шмитц взял княжну за руки и поднялся вместе с нею. Посмотрел в её глаза, полные печали, и обнял. Обнял так крепко, будто прощался навсегда.

– Вы правы… и я бы не смог, – простонал он и вышел.

Шмитц ни разу за день больше не выходил из своей комнаты. Несколько раз к нему стучались – это приходила Татьяна, но в ответ она не услышала ни слова.

Очень рано утром, чтобы никто не видел, Шмитц оставил на столе приготовленную им с вечера записку, вышел от Романовых, поймал коляску и уехал к себе на квартиру.

XIX

Поутру Апраксин обнаружил оставленное другом послание. Пока он читал, на лице его не проявилось никаких эмоций. По прочтении же он тяжело вздохнул и вышел в общую залу.

– Где же господин Шмитц? Спит ещё? – задорно спрашивала у Апраксина Анна за завтраком.

Заслышав этот вопрос, Татьяна оживилась. Она подняла голову и стала вслушиваться, а в её глазах промелькнула искра. Эту искру и поймал взором Апраксин.

– Господин Шмитц сегодня утром уехал к себе. У него появились неотложные дела, – отвечал он, не отводя глаз от Татьяны.

– Но он ведь скоро вернётся? – продолжала Анна.

– Это маловероятно.

Татьяна снова опустила голову. На её лице выразилась тревога, и Апраксин не мог этого не заметить.

После завтрака Татьяна в расстроенных чувствах поднялась к себе, села напротив трельяжа и стала всматриваться в своё отражение в зеркале. Лицо её было бледнее обычного, щёки немного опухли, а вокруг глаз проглядывались тёмные пятна. Её руки стали будто прозрачнее, пальцы – тоньше, и лишь яркий красный камень украшал их.

Стук в дверь.

В комнату вошёл Апраксин.

– Княжна, мне нужно с вами объясниться.

Татьяна сразу поняла, о чём будет этот разговор. «Он всё знает, – решила она в этот момент, – ему всё известно».

– Конечно, вы уже догадались, зачем я пришёл, – подтвердил её догадку Григорий. – Посмотрите, это Шмитц оставил перед своим отъездом. Каково!

Он передал ей сложенный лист бумаги. Княжна раскрыла записку, дрожащим взглядом прочла её, после чего ахнула и прижала её к груди.

– Вы нездорово выглядите. Ночью не спали? Из-за него?

– Нужно ехать скорее к нему! – вспыхнула Татьяна. – Его нельзя оставлять одного! Нельзя! Как же! Скорее, скорее к нему.

– Прошу вас, успокойтесь.

– Какое тут спокойствие, Григорий Тимофеевич. Уехал, один, да мало ли что могло случиться!

Татьяна заметалась по комнате.

– Княжна, я прошу вас, будьте сдержаннее, – твёрдо повторил Апраксин.

– Он же вчера весь день просидел у себя, не выглянул ни разу. Боже, да чего он только себе не надумал. Как же это так: уехать в ночь, да оставлять такие записки!

Григорий поймал княжну за плечи, усадил на кровать и убедительно сказал:

– Никакого объяснения не будет, если вы сейчас же не успокоитесь.

Княжне ничего не оставалось, как выдохнуть и постараться принять покойный вид.

– И всё-таки это моя вина, – говорила Татьяна уже тихим голосом. – Я должна была предвидеть… я должна была не допустить… Любить, конечно, прекрасно, но нет ничего ужаснее любви одинокой, – добавила она уже задумчиво.

Апраксин продолжил:

– Я знаю всё, что произошло между вами. Знаю истинную причину его отъезда. Его поведение ясно: ещё в первый же день, как мы остановились у вас, я всё это понял, и в тот же вечер уже знал, что всё закончится именно так. И нет, я вас ни в чём не виню, он – тоже. Но теперь он нуждается в покое. В такие минуты человек желает быть один, ему полезно быть одному. Как я уже сказал, сюда он едва ли вернётся. Но со временем всё пройдёт, и тогда уже между вами не останется никаких чувств, кроме дружеских.

– Вы считаете, его можно оставлять наедине с собой?

– Я уверен, он выдержит.

– Неужели даже навестить его нельзя?

Апраксин покачал головой в знак отрицания.

– Даже письмо написать?

Снова тот же ответ от Апраксина.

Княжна вздохнула и опустила голову.

– Как у вас только получается держать себя так холодно? – обратилась она. – Неужели вы действительно за него не боитесь?

На это Апраксин не нашёл что ответить.

– Отдохните, княжна. Вы сильно устали.

Он развернулся и пошёл к двери.

– Но когда же вы к нему заедете? – вырвалось у Татьяны.

Григорий остановился и после небольших колебаний ответил:

– В конце месяца, пожалуй, заеду.

– В конце месяца!..

На этом их объяснение было кончено.

Татьяна, доверившись Апраксину, ничего не стала предпринимать: Шмитц не получил от неё ни визитов, ни писем. Сам же Григорий, как и обещал, заехал к нему в самом конце декабря. Ничто не мешало ему наведаться и раньше – ему просто не хотелось покидать дом Романовых…

XX

Вот уже месяц как Александр не выходил за дверь собственного дома. Много желчи и омерзения скопилось в нём с того дня, как он крайний раз бывал в людях. Поведение Верещагина оставило глубокий след, и у Ветринского не осталось больше желания посещать светских встреч.

Каждый его день стал похож один на другой: бездейственно лежал он в халате у себя на кровати; иной раз мог взяться за книгу или дать указания прислуге, а иногда мог разразиться на неё беспричинной бранью. Без разгулов и кутежей, без балов и маскарадов жизнь его словно опустела. Его уже не волновали никакие заботы и знакомства. Наоборот, он был ограждён и спрятан от них в собственном доме.

Одна лишь мысль беспрестанно волновала его: «Что было этот её странный взгляд?»

Он ожидал увидеть в Вариных глазах что угодно: ненависть, презрение, гнев, отвращение, – но не увидел ничего из этого. Он встретился с взглядом, полным сожаления, но никак не мог он признать этого, никак не мог понять, почему она смотрела именно так.

Каждую ночь, перед сном, он видел эти глаза, думал о них, и так тяжело становилось ему, и так хотелось ему знать причину такой странной перемены в себе. Что заставляет его лежать целыми днями и думать о ней? Почему по возвращении из Петербурга ему так тошно выходить в свет? Почему все люди, окружающие его, вызывают омерзение? На все эти вопросы он искал ответ, искал причину своему странному, непривычному состоянию.

А причиной тому была – совесть.

Это она гложет его каждую ночь перед сном. Это из-за неё ему опротивели люди. Это из-за неё он не признаёт сожаления в Варином взгляде.

Уж лучше бы она посмотрела на него с ярой неприязнью, вспыхнула бы на месте и тотчас высказала ему всё, что он заслуживает. И ничего не томилось бы тогда в его душе – всё было бы как прежде.

Но он не услышал от неё ожидаемого упрёка, не встретил презрения в её глазах – и это его угнетало более всего.

Позднее декабрьское утро. Слуга Петька будит хозяина:

– Подымайтесь, барин! И так завтрак проспали!

– Ничего не проспал: как велю подать, так и будет завтрак, – простонал Ветринский с кровати.

– Солнце уже высоко – просыпайтесь, барин! – настаивал Петька и потянул барина за рукав.

– Приберись в гостиной, – отмахнулся Александр.

– Да встаньте же!

– А ну пошёл отсюда! Делай что велят!

Поджав губы и сложив руки на груди, недовольный Петька вышел из комнаты.

– Петька! – после недолгого молчания протянул Ветринский. – Который час?

– Уже двенадцатый, Александр Сергеич, – ответил ему знакомый голос.

Ветринский тотчас узнал его, встрепенулся и поднялся с кровати.

– Что вы, не пугайтесь так, – поспешил успокоить его нежданный гость, – я у вас здесь уже час просидел, успел даже кофе испить. Впрочем, от ещё одной чашечки не откажусь, – и лицо его растянулось от приторной улыбки.

– Как вы здесь! Кто велел впустить? – вскричал Ветринский, но приезжий тут же его успокоил, сказав, что он сам и напросился, чтобы его впустили, и дал лакею за это пятигривенный.

– Посудите же сами, Александр Сергеич, как мне было поступить иначе? Как к вам ни приеду, вас постоянно нет дома. На письма мои вы не отвечаете. А слугу бранить даже и не вздумайте, что он меня впустил.

Но у Александра уже и в мыслях не было с кем-либо браниться.

– Петька, неси халат! – окликнул он слугу, и Петька тут же вышел из гостиной со шлафроком в руках, тем самым, что портному пришлось подштопывать, и который уже успел прилично засалиться за полтора месяца.

– Подай же завтракать: не видишь, что ли, у нас гость? Сам бы и предложил ему, дурак этакой! А покамест кофе принеси, мне и гостю.

Петька поклонился и, что-то болтая себе под нос, удалился. Через несколько минут он вернулся с подносом и двумя чашками кофе.

– Что же, Александр Сергеич, наш небольшой, – здесь приезжий замялся, – конфликт можно считать разрешённым?

– Вполне. Только, боюсь, перед графом неудобно вышло.

– Бросьте, граф на вас нисколько не в обиде. Я вам даже больше скажу, наоборот…

Здесь его речь прервал Петька:

– Завтрак подан!

– За столом я вам всё и расскажу, любезнейший Александр Сергеич.

Собеседники перебрались в залу, где их уже дожидался накрытый стол.

– Повар у меня просто изумительный, друг мой, – хвалился хозяин, – таких завтраков, как у меня, вы вряд ли где ещё найдёте.

– Да, стол накрыт отменно, но я, собственно, не по этому делу.

Верещагин громко отхлебнул из своей чашки, причмокнул и продолжил:

– Так вот, граф Мухин на вас нисколько не в обиде. Напротив, послезавтра у него состоится большой новогодний бал, и вы, Александр Сергеич, почётный гость. Вы и Сергей Дмитриевич. К слову, где же он? Я уж сколько его не видал! Здоров ли? Куда пропал?

– У него всё прекрасно. Уехал давеча в Петербург и будет не раньше, чем через неделю. Увы, я должен огорчить графа: Сергей Дмитриевич навестить его не сможет.

– А вы будете?

– Непременно.

Завтрак был кончен.

– Позвольте, выйдем в сад – я закурю, – обратился к Ветринскому Верещагин.

– Что вы! Сергея Дмитриевича нет, а меня можете не стесняться – курите прямо здесь.

– Благодарю.

Верещагин раскурил трубку.

– А что же вы, Александр Сергеич, всё дома-то сидите? Вас не слышно, не видно. В последний раз, как я вас видел, вы были сам не свой. Я уж подумал: не заболели ли? Да нет: здоровы!

И невольно он напомнил Ветринскому, почему тот оградил себя от всех. «Может, спросить у него о ней?» – подумалось вдруг Александру. – «Нет! Вздор!»

– Не могу вам сказать причины, – лавировал он в ответ Верещагину, – а что же вы один, почему Жадова не прихватили?

– Мы вчера были с ним у Терехова; я вечером уехал к себе, а он остался. Помните такого? Ивана Андреевича Терехова. Он о вас, между прочим, расспрашивал. И на свадьбу-то к вам собирался, а вы его так расстроили.

«Нарочно он это что ли?» – промелькнуло в голове Ветринского.

– А сам же он был бы очень рад вас видеть у себя. К слову, он тоже будет у Мухиных, да не один, а с невестой! Да, да, он уже помолвлен, а вы и не знали, Александр Сергеич!

«Точно нарочно!»

– Впрочем, он сам вам обо всём совсем скоро расскажет! Между тем времени уже второй час: мне нужно спешить.

– Не забудьте же: тридцатого, в пятницу у Мухиных! Всего хорошего, Александр Сергеич, – прощался Верещагин, сходя с крыльца.

Нет ничего удивительного в такой резкой перемене в поведении Ветринского. Да, что-то глодало его ещё с самого возвращения из Петербурга; да, встречи высшего общества с того момента стали ему скучны, Верещагин ему осточертел – но при виде своего давнишнего друга, при упоминании о большущем бале всё это в нём тотчас исчезло. И в самом деле, что бы он был без балов и маскарадов? что бы он был без Верещагина?