Текст книги "Любовная история"

XXI

– Вы обещались быть у него, Григорий Тимофеевич, обещались, – каждое утро напоминала Татьяна. И княжна настояла на своём: Апраксин нехотя поехал к Шмитцу.

Поднявшись на третий этаж, Григорий постучался. Нет ответа. Постучал ещё раз. Молчание.

«Да у меня же есть ключ. Вероятно, ушёл куда-то. Подожду его в квартире» – решил Апраксин и отворил дверь.

Его удивлению не было предела, когда он застал Шмитца в спальне. Он лежал на кровати и читал новый выпуск газеты. Портьеры на окнах были опущены. В комнате сильно пахло табаком. Немец был в домашнем халате. Взгляд его упал на гостя, но ни один мускул лица не дрогнул; безразличным тоном лишь было сказано:

– Ах, Гриша, это ты ломился ко мне.

Апраксин прошёлся по комнате, закрывая нос платком.

– Чего у тебя так воняет табачищем?

– Курил, – сухо ответил немец, не отрываясь от газеты.

– Хоть бы проветрил!

– Это лишнее.

Апраксин одёрнул портьеры, и солнечный свет вломился в квартиру. Шмитцу стало так ярко, что он прищурил глаза, но от газеты их не отвёл.

Григорий открыл окно и глубоко вдохнул.

– Ну вот! Теперь и дышать можно.

В ответ Шмитц недовольно выдохнул.

– Батюшки! Что ж как пыли-то полно! Ты когда убирался? – упрекнул немца Апраксин, когда собрал пальцем слой пыли со стола.

– Сам знаешь: с момента нашего отъезда здесь никого не было, – проворчал Шмитц.

– Ты здесь уже почти месяц! Почему так грязно?

В ответ молчание.

– Да ты от газеты хоть оторвись!

Апраксин выдернул из рук Шмитца газету и увидел его лицо: бледное, небритое, немного пополневшее, с красными глазами.

– Господи, что с тобой, друг Ганс? Ты себя видел вообще? Что с глазами?

– Плохо сплю, – был сухой ответ.

– А на щеках что? Это и бакенбардами-то назвать неприлично! А усы!

– Бритвы нет!

– К цирюльнику пойди, там побреют.

– Не хочу я никуда идти!

– Да как ты живёшь? Одна грязь кругом. Вон даже клопы уже завелись.

– Врёшь. Нет никаких клопов.

– Да если бы и были, тебе дела до них не было бы никакого.

– Тем паче.

Григорий обошёл всю квартиру и застал на каждом углу те же пыль и грязь. Вернувшись в спальню, он огласил:

– Нет, друг Ганс, так дело не пойдёт. Вывести тебя нужно отсюда. Я ещё горничную найму: пока нас не будет, она тут приберётся.

– Не нужно мне никаких горничных! И идти я никуда не собираюсь! – огрызнулся немец и закрыл окно.

– Нет, друг Ганс, поедешь! – заключил Апраксин и подошёл к письменному столу.

– Послезавтра, говорят, бал играют, у Мухиных. Вот туда-то мы с тобой и пойдём. И Романовы тоже там будут – за это я ручаюсь.

– Тем паче не хочу идти на этот бал!

– Ну посмотри сам: разве можно здесь жить?

– Можно!

– Грязь и вонь! Ты портьеры-то зачем опустил опять? темно в комнате!

– Так лучше!

– Нет, друг Ганс, как хочешь, а на бал ты со мной пойдёшь. Мой долг как друга вытянуть тебя из этого подвала.

– А что, если я не хочу видеть Романовых! – вырвалось у Шмитца.

Григорий с сожалением посмотрел в сухое, словно безжизненное лицо немца. Он знал, по каким причинам Шмитц уехал, почему в его квартире так гадко и почему тот не хочет видеться с Романовыми.

– Неужели любовь уже прошла, друг Ганс?

Немец поднял свой взгляд на друга и вспыхнул:

– Любовь? Знаешь ли ты, что это худшее чувство, которое мне довелось испытать?

– Ты говоришь не о самой любви, а лишь о том, что последовало за ней.

– Разве этих последствий не достаточно, чтобы я мог так судить? Посмотри на меня: в кого я превратился. Разве я счастлив? разве я не мерзок? О нет, мерзок, ещё как мерзок! Вижу твой осуждающий взгляд: я тебе противен! А я, знаешь ли, и сам себе опротивел! Я возненавидел в себе это чувство!

– Ты опрометчив в своих суждениях.

– О, нет, дружище, это не я опрометчив, а ты ослеп! Не ты ли говорил мне, что это глупость? Что нужно это скорее оставить, ведь дальше будет хуже. Я жалею, что не послушал тебя: это хуже уже наступило.

– Ты слаб духом – вот в чем твоя проблема. И ты не можешь со мной не согласиться, ведь в глубине души знаешь, что я прав.

– Смеешь ли ты такое говорить мне! – вскричал немец, и лицо его приняло злобное выражение. – Княжна вскружила тебе голову, и ты уже отрекаешься от собственных слов. Да стоят ли они чего-нибудь после этого?

Апраксин побледнел и поник головой, но всё-таки продолжал настаивать:

– Любовь беззаботна и прекрасна, – ты знаешь это не хуже меня.

– Да, но если этой любви не суждено зачахнуть.

– А какой суждено зачахнуть?

– Той, от которой сплошь страдания.

«И то верно, – задумался Апраксин, – моя ведь уже зачахла».

Ему стало ясно: встреча с княжной только добьёт уже и без того лежачего Шмитца. Однако он знал о нелюбви Татьяны к балам, был уверен, что не застанет её у Мухиных, а потому продолжал уговаривать.

– Ты и не обязан будешь с ними видеться. Просто развлекись. Я только письмо им отправлю, что мы приедем.

Апраксин сел за стол, взял лист бумаги, опустил перо в чернильницу и вынул его совершенно сухим.

– У тебя даже чернил нет!

Шмитц недовольно крякнул и принёс ему чернила. Тот быстро написал письмо.

– Сбегаю на почту, снесу конверт. Или нет, лучше пошлю разносчика! А ты жди меня. Вернусь – пойдём к цирюльнику! И в квартире порядок навести нужно.

Шмитц ничего на это не ответил.

«Да уж, против него не попрёшь, упрямец! Придётся идти!.. А может, и хорошо будет, что с ней увижусь…»

XXII

Тридцатое декабря. Восемь часов вечера. Всё светское общество собралось в доме графа Никанора Степановича Мухина.

Ветринский, одетый в свой любимый костюм, прибыл на своих санях вместе с Верещагиным и Жадовым. Подъезжая, они заметили у крыльца широкую фигуру лысого человека. Это сам граф встречал приглашённых. Рядом с ним стояла его жена.

Приезжие сошли на тротуар и подошли к графу.

– Chère44
  Дорогой, милый


[Закрыть] Ветринский, это вы! – встретил их Мухин. – Как рады! А где же Сергей Дмитриевич?

– Он покамест не в Москве. Будет только в следующем месяце.

– Жаль, но что же, проходите.

Они прошли в дом. На первом этаже уже было много гостей. В канделябрах ярко горели свечи, музыканты трудились, не замолкая ни на минуту, столы были накрыты множеством угощений на любой вкус, стоял нескончаемый гул.

Приезжие поднялись на второй этаж и сели за стол. Помимо них за столом сидели уже знакомые Польский, Лопухин, Григорьев, Макарьев, Бронской и Разумовский. Все обменялись дружескими приветствиями. Следующие полчаса публику развлекал Верещагин, пока к столу не подошли Мухины.

– Граф, где же вы всё пропадаете? – начал хлопотать Верещагин, – скорее присаживайтесь и давайте уже чего-нибудь выпьем. Ну? Я повелю принести шампанского. Эй, ты, Петруша, или как тебя там, принеси нам шампанского, две бутылки, да самого лучшего! Хотя, я уверен, у графа другого и не бывает – только лучшее! Ну же, ну же, неси скорее!

– Не утруждайтесь вы так, Аркадий Васильевич.

– Нет, нет, нет. Уж позвольте, я прослежу, чтобы всё было великолепно. К слову говоря, граф, позвольте узнать: генерал Карасев будет?

– Нет, генерал передал, что быть сегодня не может и просил у всех нас извинений.

– Это ничего, ничего. Он может считать, что извинения великодушно приняты, – ответил ещё более повеселевший Верещагин: он обрадовался, что не увидит сегодня генерала, так утомившего его в прошлый раз

Граф окинул взглядом всех собравшихся в салоне, самодовольно улыбнулся и сел за стол. Его свиные глазки заблестели.

На второй этаж дома поднялись Апраксин и Шмитц с выбритыми щеками. Григорий был в сладком предвкушении; Шмитц был угрюм и насторожен. Очутившись в зале, Шмитц внимательно оглядел всё вокруг: уж нет ли нигде Романовых. Но Романовы ещё не приехали. Зато немец углядел другую фигуру – в приметном красном костюме – возле самого графа.

– Кто это там, за столом? – обратился немец к Апраксину.

– Граф Мухин со своими.

– В красном наряде. Не Ветринский ли?

Григорий посмотрел в лорнет.

– Так точно-с, Александр Сергеевич Ветринский. Не желаешь подойти к ним?

– Избавь! – ответил Шмитц, вспомнив спор Апраксина и князя Романова.

– А я всё же подойду.

Григорий отошёл от Шмитца, и немец потерялся в толпе. Апраксин подошёл к углу комнаты, откуда доносились громкие реплики гостей.

– Ах, chère Григорий Тимофеевич! Как рады вас видеть! – завопил Верещагин, который раньше остальных заметил следователя в сером костюме, приближающегося к ним. Гости оглянулись: и правда Григорий Тимофеевич. Больше всех этой встрече обрадовался Ветринский. Он взял Апраксина под руку и усадил подле себя, расспросил о служебных делах, о жене, детях; Апраксин, в свою очередь, тоже задавал вопросы и получал нескромные ответы. После этого всё внимание вновь забрал себе Верещагин. Но спустя всего четверть часа он уже успел утомить Григория, и тот вышел из-за стола. Но скучать Апраксину было некогда: уже прибыли Романовы.

XXIII

Вчерашним вечером Татьяна получила письмо следующего содержания:

«Татьяна Гавриловна

Пишу вам это письмо в сильной спешке с квартиры нашего друга Шмитца. Застал я его в ужаснейшем положении, но не спешите пугаться: со временем всё наладится. Будьте уверены, не успеете и оглянуться, как пройдёт каких-то пару месяцев, и наш друг будет таким же, каким вы его знали – за это я вам ручаюсь. В подтверждение своих слов скажу, что завтра мы с ним едем к Мухиным. Надеюсь, частые развлечения вернут его к прежнему состоянию. Также я удостоверился и в том, что вам с ним лучше не видеться: встреча с вами сделает ему хуже. Прошу прислушаться к моим словам.

Г. Т. Апраксин»

Теперь читатель может вообразить, каким было негодование Апраксина, когда помимо князя, княгини и Анны он встретил на балу ещё и Татьяну.

– Добрый вечер, господин Апраксин, – приветствовал его князь.

– Рад вас видеть, – ответил следователь и уставил свой взгляд на Татьяну. Княжне сделалось неловко, но мысленно она была готова к этому.

– Сегодняшний вечер обещает быть прекрасным, не так ли, Григорий Тимофеевич? – услышал Апраксин нежный голос Анны.

Анна блистала в этот вечер как никогда. В её движениях чувствовалась грация и лёгкость, в её речах – нежность, в прикосновениях – ласка, во взгляде – искры счастья. Ещё утром она точно знала, что Апраксин будет на балу, и пообещала себе сделать всё, чтобы сразить его.

– Даже не знаю-с, – с расстановкой ответил он.

Татьяна поняла, что эти слова относились к ней.

– Глядь, Романовы! Давненько я вас у себя не видел, – сказал граф Мухин, который незаметно подошёл к ним.

Татьяна подняла голову и стала рассматривать лицо графа, которого видела впервые. В его чертах она не нашла ничего необычного, но её заинтересовали его глаза.

– Ах, любезнейший Никанор Степаныч! – вскрикнул князь Романов и заключил графа в объятия. Вслед за этим с обеих сторон посыпались комплименты.

Воспользовавшись моментом, Апраксин взял Татьяну под руку, отвёл в сторону и разразился упрёками.

– Что вы здесь делаете, княжна! Я вам ясно дал понять, что видеться вам с ним нельзя. Вы и балов-то не любите – зачем же пришли?

– Нет, я должна увидеть его. Скажите, где он, почему я не вижу его рядом с вами?

– Он уже здесь. Ходит, осматривается, вы можете быть за него полностью спокойны.

Но Татьяна не могла обрести спокойствия.

– Я не могу это так оставить, поймите. Я чувствую свою вину перед ним. Я уверена, нам нужно с ним объясниться.

– Одного объяснения уже было достаточно, княжна; и нисколько себя не корите: вашей вины здесь нет.

– Я же кругом пред ним виновата.

– Прошу вас, скорее уходите, пока он вас не увидел. Дома вам будет спокойнее, а для него встреча с вами покажется сущим кошмаром.

Но все уговоры были напрасны. Княжна осталась, а Шмитц из толпы видел всю сцену их разговора.

Между тем Верещагин уже дошёл до того состояния, когда его громкие речи остановить было почти невозможно. Он говорил обо всём подряд по нескольку раз, а когда темы для обсуждения заканчивались и ему приходилось искать новые, он сочинял на ходу различные небылицы, вроде той, что рассказывал в последний свой приезд к Мухиным и которую не оценил капитан Карасёв.

Конечно, благодаря частым возгласам Верещагина, отыскать его в ярком, сверкающем, большом доме было проще простого. Так к столу подошёл долгожданный гость – Терехов, и на лице его можно было прочитать только две эмоции: переполнявшие его гордость и наслаждение.

Он был не один, а с невестой – дочерью графа Чернецова. Её лицо, как могло показаться, имело не совсем здоровый цвет, а туалет не вызывал вовсе никаких восхищений. Но другое дело её наряд. Жёлтое, узкое платье замечательно украшало её тонкий, гибкий стан. На её шее красовалось аккуратное жемчужное колье. Руки были совсем оголены, а плечи были прикрыты только тёмными кудрями.

Они подсели к остальным гостям за стол. Терехов сел возле Ветринского, и между ними завязался разговор. Оба обменивались любезностями, и Терехов настоял на том, чтобы Ветринский как можно скорее к нему наведался. Далее речь зашла о женитьбе, и Терехов стал красноречиво расхваливать свою невесту, но собеседник его уже не слушал: всё внимание Александра привлекла одна робкая, незнакомая ему фигура.

XXIV

– Кто она? – вполголоса обратился он к Терехову, кивнув головой в сторону этой фигуры и провожая её глазами.

– Что подле Романовых? – отвечал Терехов. – Должно быть, знакомая.

– Уж не сама ли княжна?

– Едва ли. Как часто вы видели княжну Романову на балу?

– Вовсе не видел.

– Отчего же тогда полагаете, что это она?

– Предчувствие.

Терехов ехидно улыбнулся: слова Ветринского показались ему забавными. Однако Александр был прав, ведь обсуждали они саму княжну Татьяну. Ветринский не отрывал от неё глаз. В груди его затеплилось чувство, которое было ему уже знакомо. Он видел её поникший, озадаченный вид, и сам озадачился: о чём она переживает?

Между тем Татьяна спешно выходила из зала. Озираясь вокруг, она нашла Шмитца, встретилась с ним взглядом, и этой мимолётной встречи оказалось достаточно, чтобы она поняла всё его душевное состояние. Как бы Шмитц не старался держать себя в этот вечер, при виде княжны что-то в нём дрогнуло, ноги подкосились и понесли его прочь из залы. Княжна поспешила за ним и нагнала уже на крыльце.

– Постойте же, друг Шмитц! – крикнула она ему из дверей.

Заслышав эти слова, немец тотчас остановился. «Друг Шмитц» больно отдалось в его сердце. Он обернулся к ней, не смея поднять своих глаз.

– Куда же вы пропали? Зачем только вас так долго не было? – продолжала Татьяна, всё ближе подходя к нему.

– Вам всё известно, княжна… Вы сами знаете, почему я оставил вас.

– Я должна объясниться с вами.

– Не нужно никаких объяснений. Нам обоим все понятно.

– Не мучьте меня, прошу, не мучьте! К чему этот ваш холодный тон? Зачем вы стараетесь выглядеть так строго? С того дня я несчастна так же, как и вы! Неужели вы этого не видите?

Чувство жалости и ненависти неожиданно закипело в нём. В эту минуту он как никогда прежде любил княжну и как никогда прежде ненавидел себя.

– Прошу вас, княжна, как можно скорее оставьте этот разговор! И вам и мне от него только хуже. Вы милосердны, сострадательны – я люблю в вас это, но этим вы губите нас обоих.

– Посмотрите на меня. Посмотрите, где я… Я сегодня здесь только ради вас! Разве вы не видите, что я, как и вы, чахну, погибаю, а теперь вы говорите мне, чтобы я скорее оставила вас! Ваш друг сказал правду: нам нельзя было видеться, эта встреча для нас невыносима.

– О, как он прав!

Шмитц вдруг поцеловал княжну в щёку. Губами он ощутил, как она пылала. Татьяна тотчас смутилась, покраснела и, закрыв лицо руками, отвернулась от него.

– Как мне жаль, что вы любите…

– Я один виноват в вашем несчастии… никто другой – только я…

Это последнее, что успел сказать Шмитц, прежде чем княжна поднялась в залу.

– Ты заметила, как он на тебя смотрит? Les yeux amourex!55
  Влюблёнными глазами!


[Закрыть] Просто не сводит взгляд! – шепнула Анна на ухо кузине, когда та вернулась.

– Кто? – вздрогнула Татьяна.

– Вон тот господин за столом.

Татьяна повернула голову и посмотрела в угол комнаты, где во весь голос ораторствовал Верещагин.

– Какой господин?

– Видишь даму в жёлтом? Рядом с ней, через одного, в красном костюме.

«Жёлтое платье!» – пронеслось в голове Татьяны.

Она посмотрела на господина в красном и поймала на себе его взгляд. Ветринский понял, что его заметили, и сконфузился; княжна засмущалась, и краска подступила к её лицу.

– Должно быть, какой-нибудь чиновник. Une personne importante!66
  Важный человек!


[Закрыть] И, вероятно, хорошая партия, – подтрунивала над кузиной Анна.

– Полноте, перестань!

Анна усмехнулась и отвернулась от неё к Григорию, который стоял подле с её дядюшкой.

Началась кадриль.

– Что же вы сидите, Александр Сергеич? Вперёд! – завёлся Терехов. – Самое время пригласить.

– Что вы, что вы! Никак нет, – задрожал Ветринский и покраснел.

– Не дурите, Александр Сергеевич!

– Не нужно, право, не нужно.

– Я вами изумляюсь. Да тот ли вы Ветринский, которого я знал?

Эти слова, неожиданно даже для самого Терехова, очень убедительно подействовали на Александра. Охватившее его чувство гордости породило смелость. Ветринский встал из-за стола и пошёл к княжне.

«Неужели он идёт сюда, ко мне? – заволновалась Татьяна. – Нет, мне только кажется…»

Но Ветринский шагал так уверенно, что сомнений оставаться не могло: он идёт именно к ней.

Оказавшись перед самой княжной, он посмотрел ей в глаза. Сердце его в это мгновение сжалось. Он словно пришёл в себя: «Неужто она уже передо мной?» В её взгляде он прочитал растерянность.

– Позвольте пригласить вас, – чуть слышно выговорил он и протянул княжне руку.

Татьяна, в замешательстве, взглянула на Анну, которая уже стояла в паре с Апраксиным. Та ей уверенно кивнула головой, и Татьяна без слов вложила свою руку в беленькой перчатке в руку Ветринского. Стали танцевать.

Гаврила Васильевич видел, как Ветринский приглашает его дочь на кадриль, и вовсе не испытал того чувства неприязни, с которым бранил того за своим столом. Напротив, он был приятно поражён приглашением Ветринского, и в голове его тотчас созрел план, как поправить своё положение.

Не ноги, а само сердце вело Ветринского. Приятное чувство жгло его грудь; Татьянин взгляд пронизал его насквозь; держать её за руку и талию казалось ему вершиной блаженства. Татьяна тем больше робела, чем решительнее становились его движения. Она тряслась от стеснения, боялась заговорить с ним. Однако оба чувствовали, что разговор неизбежен.

– Я никогда вас прежде не видел, – начал Ветринский.

– Я редко бываю на балах… – через силу ответила Татьяна, и оба снова замолчали.

– А ведь я вас даже не знаю, – сказал Александр и зарделся.

– Я княжна… Татьяна Романова… но и я не знаю вашего имени.

«Сказать ей или нет? Слышала ли она, знает ли? Впрочем, будь что будет – скажу!» – решил Александр и ответил ей:

– Александр Сергеевич Ветринский.

Татьяна опешила. Её охватило чувство внутреннего страха, когда она услышала это имя, но выражение её лица осталось неизменным.

«Она спокойна… Может, и не знает».

Но едва ли Татьяне удалось бы выдержать своё застенчивое выражение, если бы она знала, что за кадрилью в это время наблюдал Шмитц, и каких только мыслей не было в его голове! Он видел всю сцену приглашения княжны; видел, как она разговаривала с ним – с Ветринским! Злоба охватила его всего.

«Вот она ваша чистота, Татьяна Гавриловна! Вот, кто вы есть на самом деле! Этому-то человеку вы верны? Это с ним-то вы мечтаете жить спокойною жизнью в деревне? А не вы ли говорили мне, какой он подлец! И как вы сейчас с ним танцуете, как он прикасается к вам! Да от одной такой мысли только противно делается! Стоит ли он вас? Заслуживает ли он кадрили с вами, княжна? Теперь я отчётливо вижу, что заслуживает!»

Тут кто-то толкнул его в спину – столкнувшиеся обернулись. Шмитц увидел, как лицо провинившегося незнакомца сморщилось, глаза сделались узкие, а губы искривила сладкая улыбка.

– Извините-с, – сказал он немцу, похлопал того по плечу и тотчас от него отвернулся.

Но Шмитцу не было дела до незнакомца. Он разглядел среди танцующих Апраксина и вновь ощутил сильный прилив желчи.

«Уверен, он всему виной, этот следователь. Кто как не он защищал этого подлеца. Да, теперь этот повеса герой в её глазах. И меня привёл. Зачем же? поглумиться? Этим дело не кончится!»

Шмитц покидал дом графа в приступе ярости. Он выбежал на улицу и спешно пошёл в сторону своей квартиры. В глазах его сверкали гнев, злоба, безумство. Но чем более он отдалялся, тем быстрее проходил его пыл. И вот в нём уже не осталось ни капли желчи; Апраксин вновь выглядел в его глазах лучшим другом, а княжна – самым прекрасным существом в мире. И к душе его подступило отчаяние.

«А быть может, я недостоин? Мой удел – скитаться в сердечном одиночестве, всегда оставаться в стороне, не знать счастья и жить лишь в мечтах, как учила меня она… Её выбор понятен: я ему не чета…»

И вдруг сердце его защемило. В груди стало тяжело. Глаза наполнились слезами.

«Какую же пошлость я сделал! Разве мог я так смело целовать её?.. У него точно есть то, чего недостает мне… Что бы я смог дать ей? – ничего! Стыдно, Ганс! Стыдно!»

Действительно, что может быть для мужчины – гордого мужчины – хуже осознания, что он ничего не может преподнести любимой женщине; что он мелок перед ней? Пожалуй, что ничего!

Дальше он шёл с неподъемной тяжестью в сердце.