Текст книги "Любовная история"

XII

Ехать к отцу Николаю было не на чем, поэтому почти на все оставшиеся деньги он нанял извозчика Фому с бричкой и лошадьми. Деревня Вишнёвка, куда так спешил Николай, находилась близ Петербурга. Путь был не близкий, так ещё и разного рода происшествия отсрочили приезд Вишневского на неделю. Только выехав из Москвы и свернув на ухабистую дорогу, бричка лишилась одного колеса. Его быстро вернули на место, но предать ему прежнюю круглую форму не удалось. Ближайшее село находилось верстах в пятидесяти, и, чтобы добраться до него, пришлось сделать крюк. Бричку стало немного кренить влево, и извозчик почти не погонял лошадей, чтобы она не перевернулась, из-за чего дорога заняла в три раза больше времени. Приехав в село только на следующий день, Николай услышал от мужиков, что помочь они ничем не могут: новых колёс нет, а выровнять старое не получится. Пребывая в расстроенных чувствах, он проехал от села ещё лишних двадцать вёрст до деревни Каратаевка, где удалось поставить новое колесо. С этого момента Николай велел извозчику гнать изо всех сил, чтобы отныне не терять времени и быть на месте как можно раньше.

На этом неприятности для Вишневского не закончились. Остановившись в одном из провинциальных городов и оставив бричку и лошадей под присмотр Фомы у смотрителя, он направился на рынок, но по возвращении не обнаружил ни денег в кармане, коих и так было немного, ни извозчика. С первым всё было ясно: стоило только отвернуться, как кто-то незаметно и вывернул карман, но куда пропал извозчик? Вишневский доложил об этом смотрителю, но в ответ услышал, что он и сам «ни сном ни духом». Позже Фому удалось найти в пьяном виде в ближайшем трактире. Ехать в таком положении было невозможно, поэтому Николаю пришлось задержаться в здешнем городе на ночь. На следующий день, хорошо выспавшись, получив от Вишневского немного снисходительных ругательств и полностью протрезвев, Фома, расположившись на кожаных козлах, хлестнул плетьми, и бричка снова отправилась в путь.

Спустя неделю Вишневский, чтобы переменить лошадей, остановился у постоялого двора, близ города М. Убедившись, что свободных лошадей нет и ждать придётся до завтрашнего дня, а то и ещё дольше, Николай был в ярости. Но делать было нечего – пришлось остаться. Вишневский уже начал проклинать эту поездку, но одно приятное обстоятельство скрасило все неудачи. На том же самом дворе, в комнате напротив, заселился помещик Санечкин – давнишний друг отца Вишневского. Николай занял у него денег и провёл с ним всё время ожидания. Однако ждать пришлось аж три дня. Услышав, наконец, долгожданное: «Лошади поданы», он стрелой выбежал со двора, запрыгнул в бричку и велел кучеру погонять что есть мочи.

Итак, к началу ноября Николай, наконец, прибыл в Вишнёвку. Встретили его, как он вовсе не ожидал, с возгласами и почестями. Как только он вышел из брички, к нему подбежал опрятно одетый мужик с выбритым лицом и поклонился до самой земли со словами: – Приехали, батюшка! Как уж мы вас заждались, и представить себе не можете.

– Полноте, Митька, встань сейчас же.

Митька встал, и Николай заметил, что тот босой.

– Да где же сапоги твои? – спросил у него Николай.

– Порфирию отдал, сапожнику нашему. Он мне их починит да и вернёт.

– А где же Пётр Семёнович?

– Барин у себя, уже две недели вас дожидается. Ходит всё да приговаривает: когда, дескать, Микола приедет. А мы уж его всё успокаиваем, говорим: уже в пути, скоро будет. Вот и дождались мы вас, батюшка!

Николай тревожно усмехнулся.

– Проводите меня к нему.

– Как изволите.

– Я получил известие, что дела у вас плохи.

– Барин очень хмурый ходит. Мы и пужаемся иной раз спросить.

Митька проводил Николая до дома.

Вступив на крыльцо, Николай сделал жест рукой, дав понять мужику, чтобы тот его оставил. Митька послушался.

– Постой! – окликнул его Николай.

Митька обернулся.

– Возьми, – сказал Вишневский и протянул ему хозяйские сапоги. – Холодно нынче босым ходить.

– Батюшка! – разинул рот Митька, но его тут же перебили:

– Надевай сейчас же. Вернёшь, как Порфирий твои починит.

Митька принял сапоги, с благодарностью поклонился и ушёл.

Отворив дверь, Вишневский оказался в тесной прихожей. Сняв свою белую шляпу и повесив её на крючок, он прошёл в комнату, которая была хорошо ему знакома. Николай вмиг оглянул её: с момента его отъезда в ней ничего не изменилось. Вся мебель стояла на прежних местах, книги, разложенные на полках, остались нетронутыми; всё те же ковёр, портьеры, побледневшие обои. Возле стены стоял дубовый стол, на нём величественно красовался румяный самовар. Запахи дерева и тлеющих углей смешивались воедино. Вишневский остановился посреди комнаты и прислушался – тишина. «Как тихо. Может, он и не у себя?» Но вдруг послышался продолжительный скрип: кто-то медленно шагал по полу. Из соседней комнаты выглянула чья-то голова: видны были только глаза и лысина. Но почти сразу же на этом, и без того морщинистом, лице появилась улыбка. «Господи, приехал!» – раздался старческий хриплый голос, и седой старик бросился в объятия к Николаю. Это был Пётр Семёнович.

* * *

Теперь, когда читатель узнал, как прошла долгожданная встреча между отцом и сыном, стоит немного рассказать о самом Петре Семёновиче.

Родился он в 1791 году в Петербурге в семье богатого помещика Семёна Антоновича Вишневского. Детство своё проводил с нянькой: родители редко появлялись дома. А когда появлялись, маленький Петенька невольно становился свидетелем бытовых ссор. Когда же Вишневские убедились, что не могут больше жить вместе, Семён Антонович с сыном уехал в одно из своих имений – в уже известную читателю Вишнёвку. С этого момента Петенька стал воспитываться нянькой Дуней, но должного образования так и не получил. Семён Антонович, как и при жизни в Петербурге, виделся с сыном редко, ибо всё своё время растрачивал на кутежи. Так денег у Вишневского становилось всё меньше и меньше, а когда они закончились вовсе, Семён Антонович сильно захворал и слёг.

Разыскивать мать свою Петя отказался и решил, что будет жить вместе с Дуней в деревне, оставшейся ему после отца.

В 1825 году Пётр Семёнович, уже самостоятельный помещик с достойной репутацией, женился, а два года спустя родил сына Николая.

В 1834 году супруга Петра Семёновича скончалась от чахотки. Оставшись с семилетним Миколой на руках, Вишневский принял решение посвятить всего себя воспитанию сына. Николай рос прямо на глазах у отца. Петр Семёнович нанимал сыну учителей, одевал его в лучшие наряды, еженедельно возил в город и ни в чём не отказывал. Но, обзаведясь семьёй и наследником, Вишневский стал меньше уделять времени хозяйству.

А прежде, ещё когда Пётр Семёнович был молод и не женат, хлопоты по хозяйству составляли весь смысл его жизни. Спустя всего несколько лет, как деревня досталась молодому наследнику, она изменилась до неузнаваемости. Но как? как это удалось человеку, который даже не имел должных знаний? Как говорил сам Вишневский, весь секрет его таился в отношении к мужику. «Разговаривай с мужиком как с равным себе – и тогда будет толк. Почитай его, как он почитает тебя, – и вместе вы принесёте гораздо больше пользы и себе, и общему вашему делу». Его люди всегда были одеты в новые платья, всегда были сыты и имели тёплый кров. Пожалуй, никто так сильно не уважал Петра Семёновича, как жители Вишнёвки. Отсюда, как и говорил сам помещик, дела пошли только в гору.

Но сейчас уже его положение только ухудшалось. Несколько лет подряд Петра Семёновича преследовали неурожаи и сокращение скота; по необъяснимым причинам крепостные стали хворать один за другим. Доходило даже до того, что порой было совсем некому заниматься пахотой. Как ни посмотри, а в таком положении одной только надеждой на народ не ограничишься – чтобы дела в деревне не разладились, Петру Семёновичу были необходимы управленческие умения, которых ему именно не хватало. Так Вишнёвка оказалась в том состоянии, в котором застал её читатель вместе с прибывшим Николаем.

XIII

Пётр Семёнович, усадив сына за накрытый Дуней стол, почёл первым долгом выслушать приезжего. Николай рассказал об учёбе, какой ужасной была дорога до деревни, и не забыл упомянуть, что был недавно у Апраксиных. О знакомстве с Романовыми он умолчал.

Затем Пётр Семёнович посвятил Николая в свои дела. Как он и сообщал в письме, хозяйство пошло на спад: урожая нет, люди голодают, пригодных орудий мало, скотины всё меньше и меньше, а из-за болезней десяток оброчных слегло.

Здесь стоит сказать, что Пётр Семёнович самостоятельно следил за порядком в деревне и никогда не доверял имение в руки управляющим. Справедливо полагать, что это и послужило причиной всем выше перечисленным неприятностям. Николай знал это и, ещё когда получил письмо от отца, сказал себе: «Понятное дело, батюшка, отчего дела худы стали». Потому главной целью его приезда было убедить отца нанять управляющего.

Темнело. Николай, уставший с дороги, рано лёг спать. Заснул он быстро и спал крепко-крепко. И странный сон приснился ему. Будто стоит он посреди огромной залы, вокруг все пляшут, веселятся, смеются. И задаёт он себе один и тот же вопрос: «Да зачем же я здесь? Никогда ведь на балах не бывал прежде, а сейчас зачем-то пришёл». Но уходить он никуда не торопился. Вместо этого он, сам не понимая зачем, оглядывал каждого. Посмотрел направо – увидел лысого жирного мужчину с толстым лицом и свиными глазками, налево – юркую и худощавую, как змея, женщину в жёлтом платье с оголёнными плечами. Слегка подтолкнул он какого-то господина – тот обернулся, лицо его всё покрылось морщинами от сладкой, сладкой улыбки, глаза сделались узенькие, и со словами: «Извините, сударь» он похлопал Николая по плечу, словно стряхивая с него что-то. В дальнем углу зала кто-то громко что-то обсуждал, так что можно было даже услышать некоторые слова из их разговора. В углу напротив доносились ругательства и даже звон битой посуды, но никто не обращал на это внимания. Но вот Николай видит знакомую фигуру. Вглядывается в неё – Татьяна! Стоит одна, совершенно неподвижно; стоит и смотрит на него. Николай подбежал к ней, взял за руку и посмотрел в её глаза. Посмотрел – и не узнал. Её лицо, как лист бумаги, белое, а глаза такие тревожные, что Николаю сделалось не по себе.

– Да ты ли это? – испуганно спросил он у неё и сжал её руки крепче.

Таня молчала. Молчала и смотрела на него таким взглядом, словно провинилась в чём-то. Сердце его ужасно колотилось. Он принялся целовать ей руки, как заметил, что они в крови.

– Что это такое, Таня?

Ни слова в ответ.

– Да что с тобой?! – уже в отчаянии крикнул он.

И после этих слов всё умолкло и замерло вокруг. Все обернулись, и Татьяна тихим голосом ответила:

– Извини, Коленька.

И не успел Вишневский опомниться, как некто в красном костюме увёл её. Перед тем, как окончательно скрыться, Татьяна оглянулась всё с той же тревогой и проступком в глазах. И вновь музыка заиграла вокруг, стали раздаваться чужие голоса, все принялись танцевать, и воцарилась прежняя суматоха.

Проснулся Николай от шума на улице. Он глянул в окно: народ с криками толпился у двери. Не понимая, что происходит, быстро одевшись, он вышел на крыльцо и обратился к толпе:

– Что случилось?

– Не ругайся, батюшка, – раздался голос в толпе, – а мы за правдой пришли!

– Что же произошло?

– Кража! Кузьма у конюха Ивана хлеб выкрал!

– Как же это так, батюшка, – перебил другой голос, – этак всем есть нечего! Что же теперь последний кусок воровать!

– Просто так это дело не оставим! – вскрикнул третий.

– Спокойнее, – ответил Вишневский, – где сейчас Кузьма?

– У конюшни сидит, под присмотром!

– Ведите меня к нему, – сказал Николай, сошёл с крыльца и последовал за толпой. Народ стих, предвкушая, что сейчас настанет час правосудия. А Николай думал совсем не о воре Кузьме – ему вспомнился этот странный пугающий сон. «Таня… почему же такая бледная? Что за печаль в её глазах? Зачем же я вообще был на этом балу? И кто был этот человек в красном…»

Его привели к конюшне. На холодной земле, опёршись на стог сена, сидел мужичок среднего роста, с небритым лицом и длинными тёмными как смоль волосами. Одежда на нём была грязная и мокрая, в некоторых местах даже изорвана. Это и был Кузьма. Вокруг него толпился народ. Были слышны громкие осуждающие выкрики. Николай прошёл через толпу и обратился к нему:

– Ты Кузьма?

Кузьма ничего не отвечал. Он сидел молча, с опущенной головой.

– Он, он, – крикнул кто-то.

– Где же ты так промок? – продолжал Николай.

Молчание.

– Утопиться вздумал! – раздался чей-то голос. – Его как за кражей поймали, так к реке и помчался. Насилу смогли из воды вытащить!

– Грешник!

– Оставьте нас, – обратился Николай к толпе.

Народ начал недоумевать, но всё же разошёлся. Тогда Вишневский сел на землю рядом с Кузьмой и заговорил с ним:

– Зачем же на дело такое пошёл, Кузьма?

Тот ответил ему хриплым, тонким голосом:

– Коли бы сыт был, красть не стал.

– А почему утопиться хотел?

– А потому что совестно стало, – тихо ответил Кузьма. Николай заглянул в его лицо: глаза слезились и блестели.

– Пойдём со мной, Кузьма, не бойся.

Кузьма встал, слегка покачнулся и пошёл вслед за Вишневским. Тот отвёл его к небольшому амбару, отворил его и сказал:

– Возьми господского хлеба сколько нужно.

– Не возьму, – ответил Кузьма и повертел головой.

Тогда Николай вошёл в амбар и вышел из него уже с мешком.

– Бери, Кузьма, и перечить не вздумай.

Кузьма послушно взял в руки мешок.

– И завтра приходи за новым одеянием. Это совсем негоже. А теперь ступай к себе.

Кузьма ничего не мог ответить. Он низко поклонился и ушёл, тихонько всхлипывая. Николай, заперев амбар, направился к дому. Ему снова вспомнился сон. «Она мне говорила, что сны бывают пророческими… А я ей не верил. В самом деле, как можно поверить, когда порой такая чепуха снится, что только чёрт разберёт, что она значит… Кровь! У неё на руках была кровь! И за что она извинялась?» Холод пробежал по его телу от этой мысли. И вдруг, на мгновение, он поверил, что сон мог быть вещим: «Уж не случилось ли чего? Может, нужно вернуться?» Но здесь он увидел отца, который встречал его на крыльце дома.

– Отчего ж это у нас народ так встревожен? – сказал Пётр Семёнович. – Всё утро шумят.

– Пустяки, папенька, – ответил Николай и, немного помолчав, добавил: – Вели-ка ты каждому хлеба господского выдать.

Пётр Семёнович на это ничего не ответил. Лишь убедительно кивнул. Он и сам всё понимал. Между тем мысль о вещем сне уже отпустила Николая. «Нет, это мне от усталости такая глупость снится. И нет никаких вещих снов».

XIV

В седьмом часу вечера по – вой улице мчалась рессорная бричка. В запряжке было два чёрных коня. Их погонял сидящий на козлах низенький кучер в белом платье и жёлтом жилете. Со всего маху хлыстал он коней по спине, и те, издавая звонкий протяжный крик после каждого удара плетью, неслись на всех парах. Это Александр ехал на очередной бал.

После истории в Петербурге Ветринский сделался сам не свой. Он совсем не выходил из дому, не появлялся в людных местах и избегал разговоров с кем-либо. После возвращения в Москву он ни разу не виделся ни с Верещагиным, ни с Жадовым. Раз как-то Верещагин сам приезжал к нему, но Александр велел лакею встретить его и уведомить, что хозяев нет дома. Так он огородил себя от всех: до жути не хотелось ему видеть людей. Хотелось быть одному, совсем одному. Он стал придирчив и раздражителен настолько, что как-то за столом, уронив чашку кофе и разбив её, обвинил в этой неудаче слугу Петьку, якобы тот преподнёс ему чашку не с левой, а с правой стороны, и свирепо отчитал его. Также он был ужасно зол, когда портной сшил ему шлафрок и самую малость прогадал с размером. Казалось бы, не беда: слегка ушить и дело с концом, – но Ветринский упорно твердил портному, что шлафрок слишком широк и преподносить барину такую работу – неприемлемо. Не обошёл Александр и повара. За обеденным столом он потребовал Мишку к себе, чтобы тот объяснился, почему дурен суп. Однако Мишка совсем не понимал негодования хозяина: суп вышел отменный. Что-то не давало покоя Ветринскому, что-то его тревожило. Чуть позже он извинялся и перед Петькой, и перед Мишкой, а подшитый шлафрок очень даже нахваливал. Так и проводил свои дни Александр: в одиночестве, иной раз вспылив, но позже досадуя на себя за это.

И кто знает, сколько ещё бы он так томился, если бы не письмо от Верещагина, которое он получил сегодня утром. Распечатав конверт, Александр обнаружил в нём три листа, на которых, кривыми буквами, Верещагин оставил своё послание. Сперва он выразил негодование насчёт того, что уже четвёртую неделю от Александра нет ни слова. Затем на двух листах расписал все события, которые узнал за это время и которые не имели никакого отношения ни к Ветринскому, ни к нему самому. Наконец, на третьем листе уведомил, что по случаю приезда к графу Мухину его дальних родственников в доме самого графа в этот вечер намечается бал и Ветринский, безусловно, является званым гостем. Прогнав прочь от себя все скопившиеся в голове мысли, Александр повелел отглаживать его излюбленный костюм и закладывать бричку.

Серый широкий дом уже был заполнен гостями, когда Ветринский подъехал к нему. Повелев кучеру не отлучаться ни на минуту, он вышел из брички. На крыльце его встретил Верещагин.

– Александр Сергеич, наконец-то вы приехали, – скороговоркой заговорил он. – Я как раз вышел курить, как чуял, что вы объявитесь. Где же вы столько времени пропадали? Считайте, месяц минул, а от вас ни словечка. Неужто дела какие вас застали? или отлучались куда? Впрочем, успеете ещё всё нам рассказать, скорее проходите, вас заждались. – И, схватив Александра, поволок того в зал, после чего отошёл.

Ветринский очутился в месте, столь привычном, но в этот вечер, словно, совсем от него отчуждённом. Его присутствие казалось ему лишним. Все кланялись с Ветринским, не проронив при этом ни слова о недавнем событии с его участием. Все чувствовали, что говорить об этом неловко, да и неуместно.

Одна дама в палевом платьице подошла к нему и учтиво поклонилась. Это была княжна Рюхина, о которой Ветринский что-то даже слышал. Она видела Александра на каждом балу, на котором только присутствовала, и он был ей очень интересен, но подойти и устроить знакомство она не решалась. Встретив Ветринского одного, без сопровождения кого-либо, и пользуясь выпавшей ей возможностью, она, наконец, нашла в себе силы заговорить с ним и даже выразить желание станцевать мазурку, на что был ответ: – «Извините-с, не танцую». После этих слов Александр вышел на крыльцо, оставив ошеломлённую княжну.

«Зачем же сюда приехал? Знал же, знал, что делать мне здесь нечего – на кой черт тогда я здесь! А всё этот Верещагин. Если бы не его письмо… Но ведь мог бы и не приезжать. Для чего-то же я здесь… А княжна! Как бы не подумала она, что я из неуважения отказал ей танцевать… А, впрочем, пусть думает что хочет! И Верещагин пусть думает обо мне что хочет! Сейчас пойду и всё ему скажу. Пусть не ждёт меня больше на балы – всё равно не приду!» Но только Александр решился, как из дверей выскочил сам Верещагин с бокалом шампанского в руке.

– Александр Сергеич, вот вы где! Я уж вас везде обыскался. Ну что вы тут делаете? Какое вам может быть дело до этого крыльца. Пойдите скорее за мной, граф уже вас заждался! – И, взяв Ветринского за руку, он потащил его за собой. Александр молча пошёл за ним.

Поднявшись на второй этаж, Ветринский очутился в просторной комнате, обставленной роскошной мебелью. Посредине комнаты стоял большой стол, накрытый бархатной скатертью. За ним сидели гости, среди которых были князь Польский с супругой и двумя дочерьми, генерал Карасев, чиновники Лопухин, Григорьев, Макарьев и Бронской, граф Разумовский и уже знакомые читателю Жадов и Верещагин. Рядом с хозяином дома, графом Мухиным, сидела его жена и те самые дальние родственники, что своим приездом устроили сегодняшний вечер. Когда Ветринский вошёл, Верещагин громким возгласом обратил на него внимание гостей. Все обернулись и стали приветствовать Александра, несмотря на то, что его фамилия вызвала у некоторых смущение и растерянность. Александр заметил это, но не подал виду. Он сел за стол, и тут же Верещагин начал рассказывать историю, как, будучи ещё студентом, имел честь видеться с самим государём и даже лично с ним разговаривать. Эту историю он рассказывал с таким воодушевлением и гордостью, что гости вольно или невольно, а слушали очень внимательно и восторженно. Лишь только Александр и Жадов не выказывали никаких эмоций – эту историю (к слову, выдуманную самим же Верещагиным) они слышали неоднократно, ибо тот рассказывает её едва ли не на каждом балу.

– История, конечно, занимательная, – обратился к рассказчику Карасев, как только тот закончил, – интересная и, можно даже сказать, гм… выдающаяся, вот только кто же подтвердит, что это на самом деле было?

– Неужели не верите? – ответил Верещагин.

– Ну, как же… верю, да только всё-таки очень уж все складно сложилось в вашей истории… так и не бывает.

– Я тоже это заметил, – отозвался Польский.

– Позвольте, господа, ну, раз уж вы мне не верите, то этому всему есть свидетель, и он сидит прямо перед вами, – и Верещагин указал рукой на Жадова.

– Свидетель? – изумившись, вполголоса сказал Жадов.

– Право, вы и не упомянули о нём в своей истории, – настаивал на своём Карасев.

– Вы действительно были там? – спросила княжна Польская.

– Эм… я… – замялся Жадов.

– Ну, не томите, скажите же уже, наконец, – нетерпеливо крикнул кто-то из гостей.

– Господа! Господа! Будьте спокойнее, – вступился Верещагин, – что же вы так все на него обрушились? Дайте же ему перевести дух. Скажите, господин Жадов, правда ли всё то, что я давеча рассказывал?

– Д-да-с… Да-с. Совершенная правда.

– Ну вот, видите! Напрасно вы сомневались, господа.

– Не верю, – твёрдо сказал генерал.

– Да что же вам ещё нужно, когда и доказательства все вам уже предъявили. Или же хотите сказать, что я вам солгал?

– Сказать ничего не хочу, однако и словам господина Жадова не верю: уж больно они неубедительно прозвучали.

– Помилуйте, господа, напрасно вы не верите. А слова его так неубедительны оттого только, что сейчас господин Жадов находится в затруднённом положении и во всяких делах в последнее время рассеян.

Жадов с растерянным видом оглянул всех гостей и вопросительно посмотрел на Верещагина.

– В каком же это смысле затруднённом?

– Да дело-то самое простейшее, – начал Верещагин, – вы, как узнаете, сразу и сами всё поймёте. Пока мы с любезнейшим Александром Сергеевичем и господином Жадовым пребывали в Петербурге, господину Жадову больно полюбилась служанка в том доме, где мы снимали квартиры.

Жадов покраснел и уставил глаза в пол. Александр раздражённо посмотрел на Верещагина, но тот не заметил этого и продолжал свой рассказ.

– А по всем вам известному делу Александра Сергеевича мы были вынуждены выехать из Петербурга чуть раньше запланированного времени. Теперь вы можете судить сами, каково сейчас господину Жадову. Оттого-то он и молчалив, а слова его неубедительны. Это же душевная наука, господа, тончайшая душевная наука.

– Постойте, – вмешался граф Мухин, – а по какому такому известному всем нам делу вы отлучились из Петербурга? Я, право, этого совсем не понял.

– Как, граф, вы ещё не слышали? – изумился Верещагин. – Вся Москва последний месяц только об этом и говорит, как Александр Сергеевич изволил уехать от своей невесты, Варвары Владимировны Ефимовой. Не слыхали? Так я вам сейчас расскажу…

– А не слишком ли вы заговорились? – вспыхнул Александр.

Все гости обратили своё внимание на него.

– Что вы, Александр Сергеевич…

– Помолчите, друг мой, не то будет хуже, – сказал Ветринский, встав из-за стола.

– Зачем вы меня затыкаете?

– А затем, что если этого не сделать, – наговорите много лишнего.

– Мне не нравится ваш тон, – возразил Верещагин и вытянулся в струнку.

– А вам больше и не придётся меня слушать! Прошу прощения, граф, за свой поступок, – он может показаться слишком дерзким, – но я не имею никакого желания здесь оставаться. Прощайте.

Неожиданно в комнату вошёл ливрейный слуга, а за ним ещё два человека – мужчина в эполетах, среднего роста, с проседью в волосах и бакенбардах, и девушка в зелёном платье, в белых перчатках и с беленькой шляпкой.

– Граф, по вашему приглашению прибыли Ефимовы, – объявил лакей.

Гости оторопели. Верещагин застыл на месте, разинув рот. Все были в смятении. Когда генерал Ефимов и Варвара увидели Александра, тотчас опешили.

– Ах, и вы приехали! – воскликнул Ветринский. – Как вы вовремя, я как раз собирался уходить.

Выходя из комнаты, он встретился взглядом с Варварой. Что-то было не так в её взгляде: она словно не узнавала Александра. Он был уверен, что, как только она увидит его, тотчас вспыхнет ненавистью. Но, к смущению Ветринского, этого не произошло. Он спускался с лестницы совсем растерянный.

Очутившись на улице, он спешным шагом подошёл к своей бричке, запрыгнул в неё и повелел извозчику:

– Вези меня скорее отсюда! Как можно дальше вези!