Текст книги "Любовная история"

IV

В широком каменном доме близ окраины города проживал князь Гаврила Васильевич Романов со своею супругой Ольгой Петровной и дочерью Татьяной. Человек он был знатный и всеми чтимый, устраивал большие, громкие балы и, хоть был известен, как большой любитель сплетен, всегда оставался ко всему справедлив. Уж нельзя сказать точно, в чём заключалась эта самая справедливость, однако о чём бы Гаврила Васильевич ни говорил, светский человек с ним соглашался, считая, что его мнение не может подвергаться какому-либо спору. Своим положением в обществе князь очень дорожил и до недавнего времени был о нём совершенно спокоен. Но дела его стали расстраиваться. Появились убытки, долги, и всего за год князь оказался в крайне уязвимой позиции. Чтобы не показывать на то виду, он не прекратил посещать встреч высшего общества. Свою жену Ольгу он также продолжал водить на балы, не отказывая ей в новых нарядах, но в свои дела её старался не посвящать. Она, конечно, знала, что они пошли на спад, но и догадываться не могла, что спад этот был столь значителен. Романовы, чтобы не терять в высшем свете, тщательно скрывали эту проблему. Полную же картину мог видеть только Гаврила Васильевич, и картина эта его ужасала.

Дочь же их, Татьяна, балов не любила и потому бывала на них нечасто. Зато любила она свою комнату; лежать на просторной кровати, напротив которой в углу стояли образа, и мечтать. Свои мечты записывала она в журнал, рисовала в нём и словно жила в каком-то отдельном, идеальном мире. Аккуратные черты её узкого, всегда бледного лица были совсем невыразительны, за исключением больших голубых глаз. Тонкие руки и стан, невысокий бюст и широкие бедра – всё, что можно выделить из неприметной внешности княжны.

Жизнь Татьяны была сравнима с медленным потоком реки, текущим равномерно, спокойно, тихо, и никуда не торопясь. Но спокойствие это нарушил приезд из Петербурга племянницы Гаврилы Васильевича – Анны Романовой. Что же можно сказать об этой персоне? Поклонников за ней водилось немало: стройные формы, откровенные наряды, раскрепощённое поведение и, конечно же, большое приданное мало кого могли оставить равнодушным. Она жить не могла без кутежей и балов, и, когда Гаврила Васильевич представил свою племянницу в московском обществе, все отзывались о ней «замечательная особа». Всё, что ни происходило с ней, было или расчётливо, или хаотично. Всем своим видом и отношением она была обратным отражением Татьяны; но вопреки этим явным расхождениям, Татьяна всё же по-родственному любила Анну.

По обыкновению, в воскресенье Татьяна была в церкви. После молитвы она вышла и встала перед самыми воротами; через четверть часа кучер должен был вернуться за ней. Она стояла с расстроенным видом и тоскливо оглядывала церковь. Неожиданно она почувствовала на своём плече чью-то лёгкую и жаркую руку. «Я знал, что найду тебя здесь», – услышала она нежный голос. Это был Николай Вишневский. Они молча постояли с минуту, и Татьяна обратилась к нему:

– Ты обещался быть у нас вчера…

– Извини, я не смог прийти… я был у Апраксиных.

– Хоть бы прислал записку.

Таня хотела бы показать ему, что находится в сильной обиде, но никогда она не умела долго обижаться и уж тем более притворствовать. Она повернулась к нему и крепко обняла.

– Так приходи же к нам завтра! Завтра ведь сможешь?

– Буду завтра. Точно буду!..

Они простояли молча десять минут. Подъехал экипаж, и Татьяна попрощалась с Николаем в большой надежде увидеть его в следующий день.

V

Из невысокого пятиэтажного дома вышел студент двадцати трёх лет и направился в сторону – вой улицы. Он был среднего роста, прилично одет и внешность имел очень приятную. Его светлые, густые, вьющиеся до самых плеч волосы виднелись из-под шляпы и смотрелись в лад со всем его белым костюмом. Однако завидный наряд его вовсе не соответствовал снимаемой им квартире. Располагалась она на третьем этаже и вмещала в себя всего лишь одну комнату, старенький деревянный стол, узкую кровать, тумбу и два стула. От стен уже кое-где отходили голубые обои, но это едва ли могло смутить студента. Потолки в квартире были достаточно высоки, а сама комната не сказать, что была тесной. Перед своим уходом он оставил на затёртом столе письмо, полученное им утром сего же дня. Содержание в письме было следующее:

«Здравствуй, сынок мой Микола. Пишу тебе затем только, чтобы просить тебя скорее возвращаться к нам в Вишнёвку, уж больно дела худы стали. Знаю, что за прошлый месяц денег ты от меня так и не получил. Но тут уж строго меня не суди, посылать было и нечего. Тут уж либо хозяйство содержи, либо тебя, а как говорится, за двумя зайцами… Понимаю, что придётся тебе отложить учёбу свою, но что же тут поделать. Успеешь ещё наверстать упущенное. А покамест надеюсь на твой скорейший визит. Твой Пётр Вишневский».

Спешными шагами студент уже дошёл до – вой улицы и стал оглядывать глазами всё подряд. Наконец взгляд его остановился на искомой лавке. Он вошёл в неё, осмотрел очень внимательно и обратился к торговцу:

– Добрый день, сударь, вы ведь продаёте всякого роду украшения?

Торговец, почесав свои рыжие бакенбарды и прищурив правый глаз, пристально оглядел студента и с растёкшейся по лицу улыбкой спросил:

– А что именно желаете?

– Кольцо, сударь.

– О, этого у нас навалом!

И торговец указал на прилавок. Взгляд студента разбежался в разные стороны: он оглядывал каждое кольцо очень, очень быстро.

– Есть у меня и нечто особенное, – сказал человек с бакенбардами и показал студенту большой сверкающий перстень с большим зелёным камнем. «Да, такой было бы недурно» – подумал студент.

– А сколько такой будет?

– Всего только четыреста рублей.

– Четыреста рублей? – вскрикнул юноша.

– Да, всего только четыреста рублей!

У молодого человека не было при себе таких денег, и он ответил, что этот перстень ему не понравился. Здесь его взгляд упал на тонкое серебряное кольцо с ярким красным камушком.

– Вот это, скажите, сколько? – спросил он, указывая на кольцо.

– Пятьдесят рублей всего.

«Ещё и на дорогу останется» – подумал про себя студент.

– Позвольте рассмотреть поближе.

Торговец вынул из прилавка кольцо и подал его студенту. Тот внимательно осмотрел его и сказал: – «Беру!» Торговец принял пятирублевые ассигнации и посмотрел вслед уходящему покупателю странным взглядом. Но тот и не заметил этого. Он положил кольцо в карман своего костюма, поймал извозчика и велел везти его к Романовым.

VI

Извозчик остановился возле широкого серого дома. Студент вышел из коляски, прошёл в чёрные ворота и оказался в зелёном саду, в котором стояли невысокие берёзки, рос крыжовник, вкусно пахли цветы в английских клумбах и стояла особенно любимая студенту белая беседка, где хозяева каждые летние выходные пили чай. Подошёл камердинер – пожилой мужчина с морщинами на лице, седой бородкой и сухими жилистыми руками, одетый в светлую рубаху, серые штаны и жилет, – подошёл и проводил к хозяевам.

– Позвольте доложить-с: Николай Петрович Вишневский, – объявил он, когда отвёл приезжего в гостиную.

Николай, сняв шляпу, учтиво поклонился.

В комнате находился Гаврила Васильевич с супругой. Николай всегда был желанным гостем в их доме, поэтому князь великодушно поприветствовал его, а княгиня разразилась сладкими комплиментами.

– Чего же ты стоишь, Арсений, – обратился князь к камердинеру, – неси пуншу, будем потчевать!

Услыхав громкие возгласы, в гостиную спешно вошла Татьяна; она увидела Николая, и счастье отразилось в её глазах. «Пришёл!» – думала она про себя. Она, робея, подошла к гостю, и тот поцеловал протянутую ему руку. Вслед за княжной в дверях показалась Анна. Она внимательно оглядела гостя в лорнет, словно хотела убедиться, не ошибся ли он домом. Но, разглядев получше его чудесный наряд, уверила себя, что гость очень любопытный и приятный человек.

Велели накрывать стол. Гостиная была просторна. Помимо большого овального стола, в ней размещалось ещё множество дорогой, роскошной мебели, картины, статуэтки, вазы, цветы, и место нашлось даже под фортепьяно. Одинаково разодетые лакеи ставили на стол посуду под горячие блюда. Всего через час стол был уже накрыт, а пока прислуга усердно трудилась над этим, хозяева угощали гостя чаем в беседке.

За обеденным столом все были веселы и говорливы. Николай видел Анну впервые, но знакомство оставило в нём хорошее впечатление. Это неудивительно: Анна всегда умела держать себя важно, но не строго, умела вести любой разговор и при этом не обнажать своей глупости. Но не на это Николай обратил своё внимание. В речах Анны он так или иначе не находил ничего умного, однако ему доставляло удовольствие лёгкость общения с ней. Её, в свою очередь, особенно интересовали кипенный костюм Вишневского и его ухоженная внешность. «А этот Nicolas очень недурён. Право сказать, даже весьма приятен. Intéressant!»22
  Интересен!


[Закрыть] – решила Анна.

Татьяна же была только счастлива, что он и её кузина смогли сдружиться без каких-либо сложностей.

– Ты расскажи, как Пётр Семёнович поживает, – обратился к Вишневскому князь. Преимущественно он каждому говорил «ты», если только не чувствовал, что собеседник может быть в чём-нибудь ему выгоден.

Николай, словно вспомнив что-то, едва заметно засмущался, но тотчас ответил:

– Не могу ничего сказать. За то время, что я в Москве, почти не получал от него никаких известий… Одно лишь получил недавно, но и из него мало чего узнал, – прибавил он.

– Ну, а что же тебе Москва? Как ведь она далека от деревни. Пропасть! Здесь тебе и жизнь! Здесь тебе и общество! Здесь тебе и люди! Куда уж деревне: совершенно иная жизнь.

– Позвольте?

– Что же здесь мудрёного? Да в этом городе на каждом шагу можно найти что угодно. А балы! Ох, моё почтение.

– Позвольте, Гаврила Васильевич, я с вами не соглашусь. Что же, по-вашему, деревня совсем медвежий угол?

– Я, может, и не в том смысле выразился, друг мой.

– Да вы ведь ясно это сказали: где Москва! и де-ре-вня…

– Что ты, друг мой. Ты меня совсем неправильно понял. Я лишь хотел сказать, что Москва чудный город, и только.

– Да, но всё-таки в ваших речах…

– Сейчас же прекратите! – перебила княгиня Ольга, не дав начаться жаркому спору. – Вы посмотрите сюда, – она указала на дочь, – сейчас Танечка нам сыграет.

– Ну, это пожалуй, – произнёс довольный князь.

Татьяна, немного сконфузившись, вышла из-за стола, принесла скрипку и стала играть. Стройная музыка разлилась по всей комнате. Посидев с минуту, Николай поднялся из-за стола, подошёл к фортепьяно и стал подыгрывать. «Точно недурён! И ещё как недурён!» – мелькнуло в голове Анны.

Когда музыка прекратилась, раздались аплодисменты и Гаврила Васильевич сразу же начал расхваливать таланты своей дочери. Тогда Николай взял за руку Татьяну и сказал:

– Мне нужно передать тебе кое-что…

– Не сейчас… после.

Когда обед кончился, они незамедлительно вышли в сад. Николай завёл Татьяну в беседку, взял её за руку, вынул из кармана серебряное кольцо и сказал:

– Смотри… это тебе.

Татьяна восторженно смотрела на Николая и на подарок.

– Что же ты стоишь? Скорее примерь!

Таня надела кольцо, и красный камень ярко засверкал на тонком бледном пальце. Тёплые лучи солнца скользили по её лицу, и Николай ловил их мягким, лёгким взглядом.

– Красиво… – сказала Таня тихим голосом. Ей хотелось даже заплакать от своего душевного счастья.

Николай прижал её к себе, но вдруг что-то больно кольнуло его в сердце.

– Таня… ещё кое-что…

Он потупил взгляд в пол, затем посмотрел в лицо Татьяны и увидел в её глазах тревогу.

– Я получил письмо… от отца. Он просит меня приехать… Не знаю, надолго ли. Но к весне я должен вернуться. Я знаю: ты ждёшь весны не меньше, чем я. Только дождись меня! Я ведь лишь одного боюсь… нашей разлуки!..

Он взял руку Тани и поцеловал её.

– И лишь об одном прошу… Не отрекайся от меня…

Татьяна жалобно посмотрела в его лицо, поцеловала в лоб и ответила:

– Никогда не отрекусь!..

VII

Между тем Александр с уже знакомой читателю компанией кутил в Петербурге. Они сняли три квартиры, все на одном этаже. Верещагин и Жадов поселились вместе, Варя и Александр – отдельно от всех, в разные комнаты. Этажом ниже жила Анфиса – служанка. Каждое утро она заходила к приезжим из Москвы и ставила им на стол завтрак и пуншу, после чего гости пропадали на весь день. Анфиса была девушка молодая, со стройным станом, слегка румяным лицом и длинной тёмной косой. Жила и одевалась она под стать служанке, что очень подкупило Жадова. Спустя всего пару дней после своего приезда Жадов стал откровенно любезничать с нею и тем самым забавлял своих приятелей. – «Смешон ты, братец! – говорил ему Верещагин. – Ты посмотри на неё и на себя. Ей-то всего ничего лет семнадцать, а ты уж сорокалетний старик для неё – уж, право, смешно!» – «Так и что, что сорокалетний? – отвечал Жадов. – Кто-то и позже меня сватается и ничего! Что же с того, что ей семнадцать? Самое лучшее время! Лучший возраст!» – «Ну, полно, не оскверняй её чести». – «Да чем же я её оскверняю? Наша разница не так уж велика!» – «Да зачем же тебе это, я всё не пойму. За ней и приданого нет. А если же ты думаешь, что выйти за господина Жадова это большая честь, то ты уж, брат, ошибаешься. Честь эта самая обыкновенная». Эти слова Жадов не воспринял как оскорбление: он знал, что Верещагину всё равно, что говорить, – лишь бы говорить; поэтому нередко в речах его слышались самые скверные, но в то же время самые откровенные словечки, которые, однако, создают о человеке, который их сказал, дурное, но самое верное впечатление.

Почти всё время Варя проводила со своим женихом, и расставались они только вечером, когда каждый расходился по своим комнатам. Оставшись наедине, Варя, лёжа уже в своей кровати, вспоминала все события минувшего дня и умилялась.

В другой квартире навзничь лежал Александр и уныло рассматривал потолок. Уж чёрт знает, что он там пытался разглядеть и найти и о чём думал он в эти минуты. Однако за день до свадьбы Сухарёва он стал всё больше сомневаться, хочет ли жениться сам.

На самой же свадьбе было изобилие гостей. Жадов внимательно всех оглядывал и, как обычно, что-то бурчал. Верещагин оборачивался ко всем подряд и заводил лёгкие и совершенно бессмысленные разговоры. Варя всё время находилась подле Александра, который уже успел представить её Сухарёву. Пару слов о новоиспеченном женихе. Человек он был высокий, худощавый, белокурый, одевался всегда по моде, как и подобает графскому сыну. Лет ему было двадцать восемь, и с Александром тот познакомился совсем в юношестве, когда отцы их по старой дружбе часто навещали друг друга. К слову, отец и мать его, разумеется, тоже присутствовали на свадьбе, но читателю совсем ни к чему знать о подробностях их жизни. Лучше будет рассказать о невесте – княжне Екатерине Золотцевой. Девушка совсем юная: лет девятнадцати. Невысокая, светлая, стройная, с приятными чертами лица. Поначалу молодые люди не очень полюбились друг другу, однако с самого начала все понимали, что женитьба была бы для всех сторон выгодным делом: Золотцевы выдали бы свою дочь за достойного графа, а Сухарёвы получили бы большое приданое. Так и было сделано. Когда же свадьба стала вопросом решённым, молодые люди притерпелись друг к другу и даже мнимое чувство любви возникло между ними. А, как известно, такие браки не могут быть счастливыми, а если и могут, то счастье в них тоже будет лишь мнимым.

Сухарёв увлечённо рассказывал Александру все подробности своего знакомства с Золотцевой. Рассказал, как дело дошло до венчания. Так Ветринского охватило представление о своей будущей супружеской жизни. Мороз пробежал по его телу, сердце налилось испугом и отвращением. – «Свадьба… Нет – противно! И люди эти – противны…»

Уже вечером, по обыкновению своему, Варя лежала на кровати и думала: как же хорошо будет, когда и она выйдет замуж! В этот вечер ей было особенно приятно об этом думать. За стеной, в соседней квартире послышались голоса. Варя прислонила ухо к стене, но ничего не могла разобрать. Поняла она лишь одну фразу: «Не расстраивайся ты так: и в Москве найдёшь себе нищую служанку», – но она не поняла даже, кто её сказал. С тёплым чувством на душе она отвернулась от стены и заснула.

Проснувшись чуть позже обычного, сонным взглядом она окинула комнату: Анфиса ставила завтрак на стол. Варя приподнялась на кровати и поприветствовала служанку:

– Доброго утра, Анфиса.

– Доброе, сударыня, – отвечала Анфиса, расставляя посуду и поправляя скатерть на столе. – А меня к вам господин Ветринский послал, с поручением.

– Ветринский?

– Ветринский, Александр Сергеич. Велел передать вам это, – она достала из кармана своего запачканного фартука запечатанный конверт, – велел передать, а сам уехал.

– Как уехал?

– Так, барыня. Взял экипаж, да и уехал.

– Да когда же это было-то?

– Часа, может, два назад.

Варя ничего не понимала. Она переменила своё положение на кровати, сев напротив стола. Взгляд её был тяжёлым, недоумевающим и как будто бессмысленным.

– Вы что же, барыня, конверт-то изволите взять?

– Оставь, Анфиса… Ступай.

Анфиса вышла из комнаты, а Варя просидела ещё несколько минут совсем неподвижно. Резким взглядом она посмотрела на конверт, жадно вцепилась в него и, достав из него письмо, стала читать:

«Варвара Владимировна

Если вы читаете это письмо, знайте: я уже далеко от Петербурга, возвращаюсь в Москву. Минувшей ночью я принял окончательное решение, что никакой свадьбы быть не может. Если хотите знать: я действительно любил вас, может, люблю и сейчас. Но всё это необходимо забыть и оставить. Вы в полном праве назвать меня подлецом: да, в ваших глазах я сущий подлец, – но не лгун! Никогда не врал я вам о своих чувствах, не вру и сейчас, говорю, как угодно моей душе. У вас есть деньги на обратную дорогу, хорошего вам пути.

P.S. Даже не вздумайте разыскивать меня. Всё должно остаться в прошлом. Думайте обо мне что хотите, но не ищите меня… прошу, не ищите.

Любезнейший друг ваш Александр Ветринский»

Варя была ни жива ни мертва. В конверте она нашла сторублёвый билет и ещё несколько десятирублёвых ассигнаций. Первой мыслью её было сжечь их вместе с этим же конвертом, но очень быстро эта мысль оставила её. К сердцу подступила сильная душевная боль.

Не притронувшись к завтраку, она принялась складывать вещи. На следующий день она выехала из Петербурга.

VIII

По возвращении в Москву Александр выслушал немало упрёков от отца. Сергей Дмитриевич упорно не понимал своего сына и находил его поступок не только неприличным, но даже глупым и опрометчивым: свадьба его на Ефимовой была очень выгодным делом, но выходка Александра порушила все планы. По возвращении самой Ефимовой слухи о произошедшем разлетелись по всей Москве так, что знали об этом случае даже и те, кто ничего доселе не слышал о Ветринских и Ефимовых. Но историю эту, однако, пересказывали так вольно, что с каждым новым рассказом правды в ней оставалось всё меньше, так что вскоре к ней никто уже не относился иначе, как к чьей-то удачной сплетне. Таким образом, положение Ветринских и Ефимовых пострадало в меньшей степени, что, безусловно, было лучшим исходом для каждой из сторон. Генерал Ефимов полностью разругался с Сергеем Дмитриевичем.

* * *

Всю последнюю неделю Григорий Апраксин был особенно сварлив и угрюм. Работа его сильно утомляла, а в своём же собственном доме он не находил ни минуты спокойствия; с мерзким настроением копошился он в бумагах в своей конторе, а встречи с женою и детьми погружали его в ещё большее уныние. В поисках хоть какого-нибудь успокоения он переехал на квартиру к Шмитцу.

Квартира эта была очень хорошо обставлена. Всего в ней было три просторных комнаты; в одной находилась большая кровать с шёлковым покрывалом и мягкими, набитыми пухом подушками, напротив кровати стоял письменный стол, над ним на стене висели два револьвера с золотыми узорами, а окно со светлыми сторами выходило прямо на оживлённую улицу; в другой комнате стоял круглый стол, накрытый белой скатертью, и деревянная мебель: стулья, тумбы, шкафы, заполненные посудой и одеждой; третья же комната была пуста и даже не оклеена обоями: в ней можно было найти лишь несколько полок с книгами. Эта последняя комната больше всего приглянулась Апраксину, но Шмитц был упрям и настоял, чтобы гость расположился в первой, спальной, комнате.

Около двух недель Григорий провёл на квартире Шмитца и за это время будто даже похорошел. Настроение его иногда было не только лёгким и радостным, но даже немного игривым. О жене и детях он вспоминал редко, а когда же эти воспоминания настигали его, за ними следовали резкие, несильные покалывания в сердце.

Поздним вечером Апраксин, сидя за письменным столом, в сиянии свечи разбирал бумаги, среди которых попалась даже жалоба на князя Романова за неуплату долгов.

– Эх, князь, князь, – прошептал про себя Апраксин, – как же это вы так? Не ожидал. Что ж, придётся наведаться к вам с визитиком… Хм… А завтра, может, и наведаюсь…

Он заглянул в свой портфейль, чтобы достать очередную стопку бумаг, так сильно приевшихся ему за последнее время, и нашёл в ней журнал, который он вёл полтора года тому назад. «Ба! Да что же это? И как оно здесь очутилось?..» Григорий ощутил небольшое смущение; он отложил все бумаги в сторону и принялся читать.

НЕСКОЛЬКО ЗАПИСЕЙ ИЗ ЖУРНАЛА

Это первая моя запись… Есть плохое предчувствие, что далеко не последняя. Но я уверен, что со временем вместо этого плохого предчувствия появится сладкое ожидание чего-то большего…

Были сегодня со Шмитцем на балу у графа Широкова. В углу зала я заметил невысокую привлекательную даму. Она стояла совсем одна… не танцевала, не разговаривала… Может, ждала кого-то. Я спросил у Шмитца:

– Друг Ганс, кто эта дама? В одиночестве, в самом углу.

– Так это же Настасья Дмитриевна Добрина, старшая дочь Дмитрия Васильевича.

– Это его дочь?

– Да-с.

– Чего же она стоит одна?

– Составь компанию.

– Я? Полноте!

Шмитц уговаривал меня подойти к ней, но я так и не решился… Ни подойти, ни станцевать… Она пробыла на балу ещё полчаса, и уехала… одна…

15 января

Возвращаясь от Шмитца, проезжал мимо небольшого домика. Из своего экипажа увидел я знакомую фигуру: это была она. Судя по всему, она здесь живёт. Она стояла на заднем дворе и разговаривала с садовником. Я хотел уже было велеть кучеру остановиться, но духу мне не хватило… Я промчался мимо…

17 января

Полно уже держать всё в себе и записывать в этот журнал: пора делать шаги. Набравшись смелости, я навестил её с одним лишь, как уверял себя, намерением познакомиться.

Меня встретил опрятно одетый садовник и проводил к ней. Гостем я был совсем неожиданным, и мне удалось застать хозяйку врасплох. Но благодаря кухарке к столу были быстро поданы плюшки и чай. Увы, не могу описать всего, что испытал и увидел в этот день… Вообще я заметил, что записи мои очень кратки… Хотел бы записать всё, всё, всё! Но, увы, не умею…

5 февраля

Опасения мои подтвердились: я влюблён. Уже я ясно вижу это – и сомнений не может оставаться. Постоянные мысли о ней, волнения, душевные терзания – всё это так беспокоит меня! Но в то же время я чувствую себя счастливым. Как-то это особенно и странно.

24 февраля

Со дня нашего знакомства мы стали видеться чаще, стали чаще разговаривать… Меня это, конечно, очень, очень радует.

Мне кажется, и я ей уже не просто знакомый. Может, друг. Не хочу ничего загадывать, боюсь наговорить лишнего. Буду ждать… Ждать и надеяться.

3 марта

Сегодня ходили с ней в театр. Не знаю, что было за представление: пойти в театр было её идеей, а во время действия я смотрел вовсе не на сцену… Она была в белом платьице, ласково обтягивающем её стан, грудь, руки… Тёмненькие кудри свисали до самых плеч… На её маленьких ножках были прелестные скромненькие ботиночки… Ох, какие фантазии возбуждает во мне её образ!.. Ещё минуту, и я вовсе замечтаюсь. Словом, понятия не имею, что показывали сегодня на сцене.

15 марта

Был приглашён в имение её отца. С Добриными знаком я мало, но сегодня узнал их лучше.

Рука никак не поднимается описать весь сегодняшний вечер: не об этом писать хочу.

Она… лишь она одна увлекает меня. Сегодня она была одета очень просто: в домашнее бордовое платьице. Вместо кудрей на голове её были две косички… милые и забавные. Я смотрел на неё в продолжении всего вечера… на её щёчки, губки, ручки… Не хочу писать ни о чём больше, только о ней…

12 апреля

Она навестила меня. Визит был, признаюсь, совсем неожиданный. Увидав из своего окна белый экипаж, я и не сразу сообразил, что это она приехала ко мне. Оно и правильно: не мог я и надеяться на такое счастье. С большущим удовольствием я принял её, угостил, и мы прекрасно поговорили с нею. Каждый разговор с нею доставляет мне восторг. Как я счастлив знать её… как счастлив видеть её!..

4 мая

Не выдержал натеска чувств… написал ей стихи. Написал и запечатал в конверт. Повелю завтра Тишке снести конверт к ней, ещё и розанчиков отправлю. Ох, и вообразить страшно, что подумает она, когда их получит.

9 июня

Пришёл ответ от неё! Ох, сколько благодарности и страсти в её письме!.. Не зря всё это было, не зря! Неужто и она меня любит?.. и подумать об этом страшно. А всё же я очень счастлив! Есть ли в этом мире хоть кто-то счастливее меня?

11 июня

Мы уже помолвлены! Ещё совсем чуть-чуть, и я буду женат… Не верю своему счастью! Не верю, что это происходит со мной!

5 августа

……………………………………………………………………………………………

Здесь Григорий остановился. С неподдельной тоской перечитывал он свой журнал; но тоска эта была где-то совсем далеко. По глазам и лицу его никто не догадался бы, что в душе его что-то не так… «Вот оно как было… и чем закончилось… Обман ли это или что другое?» Ему стало очень душно от пламени свечи, и он отворил окно. Ночной ветер тотчас ворвался в комнату. Он потушил свечу и холодным потоком ударил Григория в грудь. Лишь одинокая луна освещала безжизненную комнату. «Вот оно, каково жить-то! – думал Апраксин в эту минуту, – как свежо, как хорошо-то! И как уныло… тоскливо…» Из соседней комнаты послышался хриплый храп Шмитца. Апраксин обернулся и, вздохнув, подумал: «Счастливый человек… Спит и ни о чём не страдает… Вот же счастье ему». Григорий обратил свой взгляд на револьверы и долго вглядывался в них. «Нет… Не смогу» – мелькнуло в его голове, и он тотчас отвернулся. Простояв ещё несколько минут под холодным ветром, Апраксин замёрз. Он затворил окно, впотьмах сложил все бумаги, спрятал журнал обратно в портфейль, лёг навзничь на кровать и заснул.