Текст книги "Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы"

По-суворовски, не давая противнику подготовиться, из Крутого Давыдов тут же направился в Лосмино: 24 часа на ногах, да ещё и в бою; это был славный переход.

Прибыли к рассвету.

«Дождь не переставал, и дорога сделалась весьма скользкою. Противник мой имел неосторожность забыть о ковке лошадей своего отряда, которого половина была не подкована. Однако, по приходе моём к Лосмину, он меня встретил твёрдою ногою. Дело завязалось. В передовых войсках произошло несколько схваток, несколько приливов и отливов, но ничего решительного. Вся партия построилась в боевой порядок и пустилась на неприятеля, построенного в три линии, одна позади другой. Первая линия при первом ударе была опрокинута на вторую, а вторая – на третью. Всё обратилось в бегство. Надо было быть свидетелем этого происшествия, чтобы поверить замешательству, которое произошло в рядах французов. Сверх того половина отряда стала вверх ногами: лошади, не быв подкованы, валились, как будто подбитые картечами; люди бежали пешком в разные стороны без обороны. Эскадрона два построились и подвинулись было вперёд, чтобы удержать наше стремление, но при виде гусаров моих, составлявших голову резерва, немедленно обратились назад без возврата. Погоня продолжалась до полудня; кололи, рубили, стреляли и тащили в плен офицеров, солдат и лошадей; словом, победа была совершенная. Я кипел радостью!»

Это были превосходные, именно с военной точки зрения, победы: очевидно, что и адъютантом при Багратионе, и в авангарде Кульнева Давыдов пробыл не зря.

Заметим тут, что некоторая его остервенелость могла объясняться в том числе потерей своих учителей: Кульневу ещё до Бородина, в одном из сражений с французами, оторвало ядром обе ноги, и он вскоре молча, ни проронив и стона, умер; Багратион же получил тяжёлое ранение в Бородинском сражении и скончался через две недели. Мы уже не говорим в подробностях о тех непрестанных грабежах, зверствах и насилиях, что творили захватчики: бессудные расстрелы, церкви, отведённые под конюшни, прочие отвратительные чудачества; чего стоит одна только история, когда французы, потехи ради, связали бородами двух православных батюшек, дав обоим рвотное…

О делах под Крутым и Лосмином – как и о всех прочих – Давыдов отправил реляцию Кутузову; но в этот раз гонца по дороге изловили французы.

В октябре Давыдову довелось повидаться с Наполеоном, уже вовсю бежавшим из Москвы.

«21-го, около полуночи, – пишет Давыдов, – партия моя прибыла за шесть вёрст от Смоленской дороги и остановилась в лесу без огней, весьма скрытно. За два часа пред рассветом мы двинулись на Ловитву. Не доходя за три версты до большой дороги, нам уже начало попадаться несметное число обозов и туча мародёров. Всё мы били и рубили без малейшего сопротивления. Когда же достигли села Рыбков, тогда попали в совершенный хаос! Фуры, телеги, кареты, палубы, конные и пешие солдаты, офицеры, денщики и всякая сволочь – всё валило толпою. Если б партия моя была бы вдесятеро сильнее, если бы у каждого казака было по десяти рук, и тогда невозможно было бы захватить в плен десятую часть того, что покрывало большую дорогу. Предвидя это, я решился, ещё пред выступлением на поиск, предупредить в том казаков моих и позволить им не заниматься взятием в плен, а, как говорится, катить головнёю по всей дороге.

Скифы мои не требовали этому подтверждения; зато надо было видеть ужас, объявший всю сию громаду путешественников! Надо было быть свидетелем смешения криков отчаяния с голосом ободряющих, со стрельбою защищающихся, с треском на воздух взлетающих артиллерийских палубов и с громогласным “ура!” казаков моих! Свалка эта продолжалась с некоторыми переменами до времени появления французской кавалерии, а за нею и гвардии.

Тогда я подал сигнал, и вся партия, отхлынув от дороги, начала строиться. Между тем гвардия Наполеона, посредине коей он сам находился, подвигалась. Вскоре часть кавалерии бросилась с дороги вперёд и начала строиться с намерением отогнать нас далее. Я весьма уверен был, что бой не по силе, но страшно хотелось погарцевать вокруг его императорского и королевского величества и первому из отдельных начальников воспользоваться честью отдать ему прощальный поклон за посещение его. Правду сказать, свидание наше было недолговременно; умножение кавалерии, которая тогда была ещё в положении довольно изрядном, принудило меня вскоре оставить большую дорогу и уступить место громадам, валившим одна за другою. Однако во время сего перехода я успел, задирая и отражая неприятельскую кавалерию, взять в плен с бою сто восемьдесят человек и двух офицеров…»

Взятых в плен Давыдов никогда не казнил – но кормил, перевязывал и неизменно отправлял в главную квартиру действующей армии.

Много позже другой отменный вояка (но явно завидовавший воинской славе Давыдова), поэт Александр Бестужев-Марлинский в письме своему знакомому упомянет, что однажды Давыдов перерезал горло сдавшимся под честное слово французским офицерам. Но сам Бестужев в войне 1812 года не участвовал, пересказывал с чужих слов, подтверждений тому никаких нет, так что…

Зато был другой случай: одного из пленных, пятнадцатилетнего французика Викентия, которого уже собирались казнить поймавшие его мужики, Давыдов спас и даже оставил в своём отряде, переодев в мужицкое и вооружив. Этот Викентий дойдёт с Давыдовым до Парижа.

26 октября партизанские отряды Давыдова, Фигнера, Сеславина выдвинулись западнее Ельни: в районе Ляхово в это время находилась бригада генерала Ожеро.

Далее цитируем «Гибель наполеоновской армии в России» П.А.Жилина: «Было принято решение соединиться всем отрядам и совместно с направлявшимся сюда отрядом генерала Орлова-Денисова внезапно атаковать противника. Утром 28 октября партизаны, насчитывающие около 1500 человек, окружили бригаду генерала Жан-Пьера Ожеро (более 2500 человек). Атакованный противник яростно сопротивлялся, но, по словам Орлова-Денисова, “окружённый со всех сторон, отрезанный от всякого сообщения со своими, не имел в том успеха и потерпел жёсткое поражение”. Безвыходное положение войск Ожеро и понесённые большие потери (“всё поле, на котором было действие, покрыто его телами”) заставили их сложить оружие. Кроме генерала Ожеро, в плен было взято 60 офицеров и около 2000 солдат. “Победа сия, – доносил Кутузов царю, – тем более знаменита, что при оной ещё первый раз в продолжение нынешней компании неприятельский корпус сдался нам”».

31 октября Давыдов был произведён в полковники.

4 ноября он участвует в деле под Красным (где этот блистательный полковник взял в плен сразу двух генералов: Альмерона и Бюрта, не считая других пленных), 9 ноября – под Копысом (где разгромил кавалерийское депо, которое охраняли 3 тысячи солдат), 14 ноября – под Белыничами (где снова в жесточайшем бою столкнётся с поляками), а 9 декабря, с разлёта, его партизанский отряд… берёт польский город Гродно.

Правда, здесь основная заслуга предприятия принадлежит всё-таки уроженцу Чечни.

«Восьмого числа, – повествует Давыдов, – Чеченский столкнулся с аванпостами австрийцев[6]6
  Австрия тогда ещё была союзницей Наполеона.


[Закрыть] под Гродною, взял в плен двух гусаров и, вследствие наставления моего, немедленно отослал их к генералу Фрейлиху, командовавшему в Гродне отрядом, состоявшим в четыре тысячи человек конницы и пехоты и тридцать орудий.

Фрейлих прислал парламентёра благодарить Чеченского за снисходительный сей поступок, а Чеченский воспользовался таким случаем, и переговоры между ними завязались…»

Генерал Фрейлих отчего-то хотел уничтожить все запасы в городе, на что Чеченский резонно и, быть может, не без некоторого природного акцента отвечал: слушайте, а зачем? А что мы будем кушать, когда придём? Нам придётся немедленно отправляться за вами вослед, генерал, чтоб питаться вашим провиантом.

«После нескольких прений, – скупо сообщает Давыдов, – Фрейлих решился оставить город… и потянулся с отрядом своим за границу». Запасы жечь не стал.

9 декабря Денис Васильевич со товарищи вошёл в Гродно. Его встречало восторженное еврейское население.

«…Увлечённый весёлым расположением духа, не мог отказать себе в удовольствии, чтобы не сыграть фарсу на манер милого балагура и друга моего Кульнева: я въехал в Гродну под жидовским балдахином… Исступлённая толпа евреев с визгами и непрерывными “ура!” провожала меня до площади…»

Однако во время зарубежного похода Денису Васильевичу пришлось понемногу отвыкать от своих пугачёвских замашек.

Партизанские услуги его были уже не нужны, и Давыдова направили под начало генерал-лейтенанта барона Винцингероде.

После тех невообразимых побед, что превращали послужной список Давыдова в пухлый, увлекательнейший фолиант, и той невероятной славы, что сама будто стелилась ему под ноги, смиряться с подчинённым положением ему было непросто.

Вскоре Давыдов решается на поступок дерзкий, по принципу «либо грудь в крестах, либо голова в кустах». Никому толком не сказавшись, он решает занять город Дрезден. Стоит же город на пути, как не взять.

Гарнизон, находившийся в Дрездене, превышал по численности лёгкий отряд Давыдова; но разве это могло его остановить.

После первой атаки – когда Бугский полк под руководством неизменного Чеченского влетел в палисады пригорода и тут же развернулся – пришло время, за неимением должного количества войск и артиллерии как таковой, использовать воинскую хитрость.

Давыдов велел разложить вокруг Дрездена бивачные огни, чтоб создалось впечатление, что здесь не менее трёх тысяч солдат. В то время как у каждого костра сидело в лучшем случае по два казака и со скуки перекрикивались: «А шёл бы ко мне, Емельян?» – «Да больно далеко к тебе, Стёпа!».

Снаряжая для переговоров старого боевого товарища Храповицкого, в добавление к уже имевшимся орденам Давыдов нацепил ему ещё и своих собственных, дабы вид посланника получился убедительным и важным.

Поутру Давыдов выстроил в виду города имевшихся в наличии 50 гусаров Ахтырского полка и 400 казаков, выдавая их за авангард подступающей армии.

Гарнизон, не будь он так перепуган, мог выйти и разметать эту команду. Впрочем, команда ускакала б ещё быстрее (и, наверное, была к тому вполне готова).

Давыдов, однако, побеждал психологически, своей ослепительной наглостью: бряцающий орденами Храповицкий потребовал, чтоб сдающийся гарнизон при вступлении русских войск был выстроен при параде, звучал барабанный бой, и ещё чтоб при въезде Дениса Васильевича сделали на караул.

Коменданту пришлось соглашаться.

Едва ли можно вообразить чувства гарнизона, когда наутро, под барабаны, в Дрезден вошли несколько сот казаков, пять десятков гусар – и всё. Больше в округе не было никого, сколько в подзорную трубу ни гляди.

Зато каких гусар! Зато каков был их вожак! Маскарад же нужно было отыграть до конца!

Давыдов, до сих пор так и не побрившийся с партизанских своих приключений, с окладистой бородой, въехал на лучшем коне в красных шароварах, красной шапке с чёрным околышем и в чёрном чекмене, с черкесской саблей на боку.

Окружение его выглядело не хуже.

Ну, Пугачёв же!

Только колокольного звона и хлеб-соли не хватало.

…Однако закончилась эта история куда хуже, чем начиналась. Когда в Дрезден явился наконец барон Винцингероде, Давыдов получил жесточайший разнос: да как он посмел взять без приказания город? Да кто?! Кто ему позволил?

Давыдова отстранили от командования полком.

Его могли бы вообще лишить всех званий и в крепость засадить за самоуправство; но обошлось: спасло заступничество Кутузова. Император Александр I, поразмыслив, обронил: «Победителен не судят».

Что с него возьмёшь, с партизана.

В очерке «Занятие Дрездена» Давыдов сухо сообщает о зарубежном походе российской армии: «Впоследствии я служил то в линейных войсках, то командовал отрядами, но временно, без целей собственных, а по направлению других. Самая огромная команда (два полка донских казаков) препоручена мне была осенью, но и тут не отдельно, а под начальством австрийской службы полковника Менсдорфа…»

Нет, не такого, конечно же, ожидал Давыдов: после Дрездена, думал он, его пожалуют наградами и скорейшим произведением в следующее, уже генеральское, звание. Вместо этого он, сам будучи полковником, подчинялся полковнику австрийскому.

И в официальных реляциях о взятии Дрездена имя его даже не упоминали.

Другой бы и в этот раз попросил отставки – но что в отставке делать?

Поступив в отряд генерал-майора Сергея Николаевича Ланского, Давыдов участвует 21 апреля в бою под Прёделем, 22-го – под Гартой, 23-го – под Эцдорфом, 24-го – под Носсеном, 25-го – под Юбигау.

Наконец, 8 и 9 мая – в большом сражении под Бауценом. Там же участвовали: адъютант генерала Милорадовича поэт Фёдор Глинка, офицер Преображенского полка поэт Павел Катенин и служивший в Семёновском полку будущий философ Пётр Чаадаев.

После того как с Наполеоном было заключено перемирие, Давыдов поступил в корпус генерала Михаила Андреевича Милорадовича, получив под командование четыре сводных эскадрона и часть Татарского уланского полка. В это время Глинка и Давыдов познакомились и не раз встречались.

По окончании перемирия, 15 августа 1813-го Давыдов был в бою под Риотау и 8 сентября – под Люценом (там снова участвуют уже упомянутые Павел Катенин и Пётр Чаадаев), 10-го – под Цейцом.

В октябре случится «Битва народов» под Лейпцигом, о чём Давыдов впроброс упомянет лишь однажды: «…Видел сшибки полмиллиона солдат и 3000 пушек на трёх и четырёх верстовых пространствах».

Далее, в авангарде, Давыдов гонит французов до Рейна.

Позже он пояснит, что Милорадович снова определил его в «партизаны» – то есть, судя по всему, Денис Васильевич выпросил себе право терзать и потрошить войска Наполеона, действуя по своему разумению.

Это хотя бы отчасти вернуло Давыдову ощущение свободы – но зато лишало наград: действия его происходили не на виду у всех, да и некоторая ревность к его непомерной славе в штабах уже существовала.

Перейдя через Рейн, в 1814 году Давыдов получает в командование 4-й Уральский и Оренбургский полки в отряде генерал-майора князя Александра Щербатова.

17 января Давыдов принимает участие в первом же сражении на французской земле при Бриенне.

Тот бой был на редкость ожесточённым – французской армией командовал сам Наполеон, и для обеих армий было важно одержать первую победу именно здесь, за Рейном.

Отсюда и события того дня, почти нереальные: например, невесть откуда взявшийся казачий разъезд (жаль, не давыдовские казаки) приметил Наполеона со свитой и атаковал – император был вынужден лично обнажить саблю, чтоб отбить удар казачьей пики: такого не случалось за весь русский поход никогда.

Обе стороны к вечеру потеряли по три тысячи человек и остались на тех же позициях, где и начали бой.

20 января Давыдов сражается при Ла-Ротьере. Пехотная бригада французов, стоявшая в центре позиций, будет рассеяна именно Давыдовскими казаками; на сей раз Наполеон потерпел поражение и был вынужден отступать.

За это сражение Давыдов получил давно заслуженное звание генерал-майора. Он был уверен, что по праву: такую победу нельзя было игнорировать – случилось поражение Наполеона на французской земле!

Однако праздновать генеральские эполеты было совершенно некогда.

30-го был бой под Монмиралем, и на этот раз отступать пришлось русским, 31-го – новый бой под Шато-Тьери – ещё одно поражение; за два дня русские потеряли три с половиной тысячи человек.

Чёртова круговерть!

А в феврале Давыдову объявили, что звание генерал-майора им получено по ошибке: тут, впрочем, не было ни интриг, ни зависти, ни злого умысла, а только путаница в документах. Но как же неприятно! Как унизительно!

Давыдову несколько раз передают в подчиненье сводные соединения из нескольких полков, в том числе и Ахтырского – а с ахтырцами у Давыдова столько было связано: избранные из их числа гусары партизанили вместе с ним в России, въезжали в Гродно и, запугав коменданта и гарнизон, брали Дрезден. Но управляться с ними, будучи генералом, всё-таки было б веселее, нежели полковником.

Любопытный факт: в Ахтырский полк тогда поступил Пётр Чаадаев; под начальством Давыдова он участвовал в мартовских кровавых боях под Краоном и под Фер-Шампенуазом.

Битвы эти Давыдов много позже описал в одном из писем: «Говорят, что спасло нас местоположение, не позволявшее неприятелю, вдесятеро нас сильнейшему, обойти оба фланга нашего корпуса. Но видя препятствия эти собственными глазами, я и тогда находил их не столь крутыми, чтобы быть недоступными пехоте. Как бы то ни было, но фланги наши, примыкавшие к крутым отлогостям, оставались во всё сражение без нападения. В этом сражении наш генерал-лейтенант Ланской был смертельно ранен и умер от раны, генерал-майор Ушаков убит, Юрковский ранен, Дм. В.Васильчиков ранен – словом, все кавалерийские генералы (кроме Иллар. В.Васильчикова) были убиты или ранены и я, будучи полковником, несколько дней командовал 3-ю Гусарскою дивизией. Мне прострелили пулями кивер и рукав ментика, картечью отбило сабельные ножны и прострелило глаз у лошади…

Замечательно, что в сем деле 10 тысяч конницы было послано в обход для нападения на правый фланг неприятеля, полагая, что тем разобьют Наполеона. Этой конницею командовал генерал Винцингероде, который, отошедши вёрст пять от поля сражения, остановился кормить лошадей и далее не пошёл. Нашего брата за это засудили бы, но Винцингероде всё с рук сходило.

Я также был под Фер-Шампенуазом, шёл от Шалона во главе Блюхеровой армии, командуя гусарскою бригадою, составленной из Ахтырского и Белорусского полков. От частых битв в течение сей кампании моя состояла только в 900 всадниках, не более. Я семь раз атаковал колонну Пактода – и всё безуспешно. Несколько раз наезжал на рогатки штыков, поставленные этой колонною, и всё тщетно. Причина упрямства моего состояла не в том, чтобы я надеялся врезаться в середину этой огромной массы, ибо я в сравнение с нею много уступал ей в числительной силе, – но для того, чтобы не давать ей ходу до прибытия артиллерии и большого числа конницы мне на подмогу, что и случилось. Прибывшая конноартиллерия прояснила несколько ряды сей колонны, мы бросились на неё, с одной стороны – конно-егеря графа Павла Петровича Палена и Кинбурнский драгунский полк, а с другой – моя бригада, и колонна легла под нашим лезвием».

Так пришла череда побед русских и союзных войск.

В марте, в бою при подходе к Парижу под Давыдовым было убито пять лошадей! – но очередной прорыв к артиллерии сквозь гусар бригады Жакино был всё-таки совершён, и артиллеристы перерублены.

В парижские предместья ахтырцы ворвались одними из первых.

Затем, когда французы капитулируют, полк войдёт в Париж торжественным парадом.

Родитель того Викентия, которого Давыдов спас когда-то от мужицкой расправы в русской деревне, явился к Давыдову и попросил дать сыну рекомендацию. Денис Васильевич удивился: какую ж ему рекомендацию, если он против своих воевал? Нет, говорит отец Викентия, он воевал против Наполеона, а теперь у нас законный монарх пришёл к власти. Давыдов пожал плечами и красочно расписал на официальной бумаге дела Викентия.

Не прошло и месяца, когда Викентий явился похвастаться орденом. Давыдов был несколько озадачен новыми французскими порядками. К тому ж, ему так легко ордена не давались.

В мае он, испросив полгода отпуска, отправился в Москву.

Поучаствовав в десятках сражений, ночных экспедиций, сабельных рубок, атак и отступлений, за два года войны Давыдов не был даже ранен.

Счастливая, казалось бы, судьба? По сравнению с павшими или изуродованными – безусловно.

Но по сравнению со многими сверстниками Давыдова, далеко обошедшими его в количестве наград, – не столь удачливая; своё генеральское звание – присвоенное и отозванное назад – Давыдов возвращал в мытарствах и неврозе целый год.

Только после личного письма Давыдова императору Александру I («…в Пруссии, Турции, Швеции, России и Германии, везде, где у Вашего Величества были враги, я сражался с ними…») звание наконец вернули.

В промежутке между этой войной и следующей Давыдов успел многое; причём за некоторые дела лучше б и не принимался.

Он приступил к написанию военных мемуаров и вернулся к поэзии. Смертей было так много за последнее время, что стихи писались чаще всего лирические, любовные. (Соответственно, и несколько увлечений у него тоже случилось.)

Он вошёл в «Орден русских рыцарей», бывший одновременно и преддекабристским сообществом, и масонской ложей, и патриотической организацией.

В «Орден…» вступило огромное количество русских офицеров, вернувшихся из зарубежного похода: стремление в масонские ложи было повальным, и лишь самые прозорливые покидали их в кратчайшие сроки – Давыдов в их числе.

Первоначальный устав общества написал Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов – богач и оригинал, в Отечественную войну он пожаловал огромные деньги на создание собственного полка, куда изначально пытался определиться поэт Пётр Вяземский.

«Орден русских рыцарей» ставил целью построение конституционного порядка в России, ограничение абсолютной власти государя и… противостояние польскому влиянию.

Дело в том, что в 1815 году по настоянию Александра I было образовано Царство Польское, вошедшее в состав российской империи на правах автономии; поляки имели собственную конституцию, армию, правительство, положение об использовании своего языка в сейме, делопроизводстве, суде, школе и т. д. – причём распространялось это и на правобережье Днепра, где таким образом ополячивалось украинское население. Поляки настаивали на присоединении к ним западных окраин России, и казалось, что Александр согласен с ними: два учебных округа – Харьковский и Виленский – были устроены по образцам польской образовательной реформы, их курировали польские аристократы; в российском обществе, и в первую очередь среди военных, шли устойчивые слухи, что вся Украина и Прибалтика будут аннексированы в пользу Польши.

Сейм получил право отвергать законы, предлагаемые российским правительством, поляки имели огромное количество финансовых преференций; Александр I очевидным образом питал к Польше слабость, брат его Константин Павлович и вовсе не скрывал, что поляки ему нравятся больше, чем русские.

В офицерской среде это вызывало всё большее раздражение: разве за польские выгоды воевали и прошли Европу до Парижа?

К «Ордену…» имели отношение такие значительные фигуры, как будущий шеф III отделения Александр Христофорович Бенкендорф или генерал-майор Михаил Фёдорович Орлов – давний военный знакомый Давыдова, любимец российского императора, принимавший капитуляцию Парижа; в скором будущем он возглавит декабристов Кишинёва.

Дмитриев-Мамонов, Бенкендорф, Орлов и, наконец, Давыдов – все они были безусловной элитой государства. Так называемые «декабристские» сообщества начинались, как мы видим, с генералов, а закончились, как позже съязвит поэт Пётр Вяземский, подпрапорщиками.

«Орден русских рыцарей» существовал меньше года, и к последующим заговорам ни малейшего отношения не имел.

В ноябре 1816 года Давыдов командует 1-й бригадой 2-й гусарской дивизии: Ахтырским и Александрийским полками, стоит меж Вильно и когда-то захваченным его отрядом Гродно; в феврале 1818-го служит начальником штаба в разных корпусах, ждёт с нетерпением хоть какой-нибудь войны, потому что штабная работа ему совсем не по сердцу, но войны всё нет и нет; в итоге в 1819 году Давыдов женится, в 1820-м уходит в длительный отпуск, а в 1823-м – в отставку. Поначалу думал, наверное, что навсегда.

В отпуске, перешедшем в отставку, Давыдов написал работу «Опыт теории партизанского действия» – профессиональный труд военного тактика (и, само собой, практика); семья стала разрастаться (всего у Давыдова будет девять детей); познакомился и подружился с Пушкиным (посвятившим ему великолепные стихи), купил дом в Москве… в общем, всё шло на лад.

Декабристское восстание никак не коснулось Давыдова (когда двоюродный брат, декабрист Василий Львович Давыдов предложил ему участие в заговоре, Денис Васильевич – вспомните его пугачёвский тулупчик – ответил: «Полно, я этого не понимаю; бунт, так бунт русский; тот хоть погуляет, да бросит; а немецкий – гулять не гуляет, только мутит всех. Я тебе прямо говорю, что я пойду его усмирять»).

Просидев три года дома, Давыдов испросил у нового императора, Николая I, разрешения вернуться в армию. Тот предложил ему Кавказ.

В этом жесте императора порой ищут подвох: якобы Николай I решил убрать с глаз долой ненадёжного генерала, друга многих декабристов.

(Вообще говоря, декабристы были друзья едва ли не всему высшему свету; а надёжность свою Давыдов доказал уже многократно.)

Нет, тут всё объясняется проще: на Кавказе началась вторая русско-персидская война. В середине июля 1826 года 40-тысячная шахская армия при 42 орудиях, под командованием наследного принца Аббас-мирзы, вступила в пределы России в районе Карабаха.

Армия шаха была вымуштрована и снаряжена на европейский лад, и сопровождали эту армию те, кто её готовил: многочисленные английские инструкторы.

Командующий отдельным Кавказским корпусом Алексей Петрович Ермолов приказал корпусным войскам сосредоточиться под Тифлисом, но сбор происходил медленно, а шахская конница уже была в 70 верстах от города.

Император Николай I требовал решительных действий, наступления («…докажите персиянам, что мы ужасны на поле битвы», писал он) – но какое тут наступление, когда на границе находилось около трёх тысяч русских войск.

Как бы к Давыдову ни относились, но его славное военное имя весило много. Тем более что Ермолов ещё до начала войны спрашивал о возможности вызова Давыдова к себе в помощь.

Денис Васильевич, хоть и стал уже отцом трёх детей (и жена была беременна четвёртым), на предложение императора согласился; 15 августа, всего через три дня после аудиенции у Николая I, он отправился на очередную свою войну.

10 сентября Давыдов был в Тифлисе.

Персияне тогда встали под крепостью Шуши, где засел русский гарнизон в 1300 человек, – и взять её никак не могли.

Ермолов с десятитысячным корпусом смог удержать персидское воинство и, в сущности, не проявлял ни малейших признаков беспокойства, не говоря – паники. Он передал Давыдову отряд грузинской конницы в шестьсот сабель, с величайшим тактом отписав ему при этом, что «продолжительный мир ослабил здешних жителей воинственность» – мол, Денис Васильевич, не ждите от них слишком многого. Тем не менее, Давыдову было поручено атаковать одно из подразделении персидской армии – под руководством Гассан-хана.

20 сентября Денис Васильевич тряхнул стариной и со своими грузинами и донцами затеял кавалерийскую сшибку с авангардной частью персов. Много кого уже саблей пробовал на крепость, а персов – нет. Авангард разбежался.

21 сентября Давыдов вышел на четырёхтысячный отряд Гассан-хана, готовый к бою и расположившийся на каменистой возвышенности. Позиция персов были отличные: с правого фланга – Миракский овраг, с левого – отроги Алагёза.

Но Давыдов уже атаковал, и точно знал, что делает.

Сначала оттеснили персидскую конницу с правого фланга и, поставив орудия на высотах левого берега Баш-Абарани, принялись отгонять правый фланг ещё дальше. В это время рота наших карабинеров, преодолев кручи Алагёза, зашла персам в тыл и навела там шумный беспорядок.

Персы дрогнули и побежали всем отрядом. Никакие английские инструкторы, с которыми Давыдов, хоть и опосредованно, встречался третий раз, персов спасти не смогли.

22 сентября Давыдов был уже на территории Эриванского царства. Разорив семь местных селений, со своим отрядом он встал в двух переходах от Эривани – будущего Еревана. В сущности, Давыдов мог попытаться его взять, но он помнил про последствия в истории с Дрезденом. К тому же он подцепил местную лихорадку, и еле сидел в седле.

Немного не хватило, чтоб о нём говорили: а вот тот самый Давыдов, что брал Дрезден и Ереван, – редкий всё-таки был бы географический разброс. Впрочем, он столько всего сделал в своей боевой жизни, что грех жаловаться.

(Эриванскую область, в которую стремительным суворовским броском ворвался Давыдов, Россия всё-таки получила в качестве трофея по окончании войны с Персией в 1828 году. Паскевича с тех пор называли Паскевич-Эриванский.)

23 сентября отряд Давыдова по приказу Ермолова повернул обратно. Российские войска под руководством генерал-лейтенанта Ивана Фёдоровича Паскевича разбили основную часть персидских войск.

В конце ноября Давыдов съездил в отпуск в Москву и через полтора месяца вернулся в Тифлис. Ермолова, с которым Давыдов был дружен, с поста наместника Кавказа убрали, и назначили на его место Паскевича.

Давыдова же направили в подчинение генерал-лейтенанта Никиты Панкратьева, который ни по заслугам, ни по количеству лет, проведённых на военной службе, с Давыдовым равняться не мог.

Давыдов тактично отписал в Генеральный штаб графу Дибичу: или дайте мне, генерал-майору, в ведение соответствующие по численности отряды и задачи, или верните в Москву до следующей войны.

Осенью 1827-го, спустя год, Давыдов вернулся домой. Но через полтора года уже просился назначить его начальником Кавказской линии. К сожалению, безуспешно. Это, наверное, всерьёз его огорчило.

В 1829 году Давыдов, почти безвыездно проживая в симбирской своей деревне, затоскует ещё пуще, и напишет, наверное, лучшую свою военную элегию, удивительную в своей простоте и пронзительной ясности:

 
Умолкшие холмы, дол некогда кровавый,
Отдайте мне ваш день, день вековечной славы,
И шум оружия, и сечи, и борьбу!
Мой меч из рук моих упал. Мою судьбу
Попрали сильные. Счастливцы горделивы
Невольным пахарем влекут меня на нивы…
О, ринь меня на бой, ты, опытный в боях,
Ты, голосом своим рождающий в полках
Погибели врагов предчувственные клики,
Вождь гомерический, Багратион великий!
<…>
Но где вы?.. Слушаю… Нет отзыва! С полей
Умчался брани дым, не слышен стук мечей,
И я, питомец ваш, склонясь главой у плуга,
Завидую костям соратника иль друга.
 

Казалось бы, такие стихи возможно сочинить при определённых умениях; но загвоздка и в том, что пушкинская простота их обманчива и почти недосягаема, и в том, что сначала их нужно прожить, многие годы непрестанно воюя, – и только так они вдруг обретают ценность золота и легчайший вес птичьего пера. Сымитировать это возможно – но веры вам не будет, а здесь – веришь всему, и глаза написавшего элегию человека видишь. Спустя век или два эти строки повторяешь с тем самым детским чувством, когда нестерпимо ноет под ложечкой.

В 1826 году Давыдов пишет короткое стихотворение на ту же тему и с тем же смыслом, что было написано им в 1811-м: о виртуозе, который ждёт своей ратной песни.