Текст книги "Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы"

По приказу Каменского все командиры поменялись местами, и Кульнев с Давыдовым теперь оказались в центре.

Другой отряд пошёл через засеки и каменную сыпь в обход шведов и к десяти вечера добрался до места назначения – а на поле битвы всё это время продолжались то перестрелка, то рукопашная попеременно. Всё уже было в тумане и полумраке.

«Лишь только граф Каменский получил известие, что обход наш уже на месте, – пишет Булгарин, – тотчас дал сигнал к повсеместной атаке, и наши с криком “ура!” бросились в штыки на неприятельские шанцы и батареи и тотчас овладели ими. Храбрые, но изумлённые этим неожиданным и отчаянным нападением русских шведы обратились в бегство в величайшем беспорядке. Их преследовали штыками две версты, за кирку Оровайси, где граф должен был остановиться, потому что от усталости наши солдаты еле двигались. Невзирая на это, Кульнев с авангардом пошёл вслед за неприятелем, который остановился за сожжённым мостом в пяти верстах от Оровайса».

(Неутомимого Давыдова только сожжённый мост и мог остановить.)

Между тем Булгарин сообщает, что в ночи «…солдаты были так измучены, что не хотели даже варить пищи». Бой длился 17 часов!

Так, после нескольких сражений русские взяли всю Финляндию.

Однако на мир шведы всё ещё не соглашались, тем более что за Швецией стояла Англия, которая находила поведение России неприемлемым.

Посему в российских штабах возникла идея перейти зимой Ботнический залив, вступить уже на шведские земли и затребовать мира непосредственно возле Стокгольма: чтоб король Густав IV, сын едва не попавшего в плен на прошлой русско-шведской войне Густава III, мог воочию узреть, что его ждёт.

Корпус Барклая-де-Толли (куда попал упомянутый Булгарин) должен был двигаться по заливу с севера. Корпус Багратиона, заняв Аландские острова, должен был выйти к Стокгольму – авангард этого корпуса возглавил Кульнев с неизменным Денисом Давыдовым в ближайших боевых товарищах.

Первыми вступили на балтийский лёд войска Багратиона – было это в первые дни марта 1809 года. Багратионовский корпус состоял из 15 тысяч человек при 20 орудиях.

В корпусе Багратиона воевал в том походе ещё один молодой поэт – Константин Батюшков. Давыдов мог проехать мимо пешего Батюшкова, не догадываясь, что два будущих великих русских поэта оказались в таком необычном месте: на белом просторе под ледяным небом.

Войска шли по льду, в ужасных условиях, без горячей пищи, с ночёвками на снежном насте; конница Кульнева – впереди. Иногда возникали жуткие полыньи – и был риск утонуть в чёрной мертвящей воде, не добравшись до шведской земли.

Однако ж и удивление шведов при появлении из ледяной мглы русской армии было огромно. Десятитысячный шведский корпус тут же начал отходить…

В очередном деле Кульнев передал Давыдову казачью сотню. Русские брали остров Бено. В деревушке на острове засели пристрелявшиеся шведы, открывшие плотный огонь. Давыдов спешил свою сотню, доползли по-пластунски – и завершили дело в рукопашной.

Далее цитируем историка А.И.Михайловского-Данилевского – речь пойдёт о тех боях, где непосредственно участвовал Давыдов: «…Забирая пушки и пленных, Кульнев настиг арьергард шведов, которые, сосредоточась в Эккеро, крайнем западном пункте Аландских островов, поспешно пустились через Аландсгаф к шведским берегам. У островка Сигналскера догнал арьергард их Кульнев, захватил с бою две пушки и 144 пленных и принудил шведского полковника Энгельбрехтена положить оружие, с 14 офицерами и 442 человеками нижних чинов. Бросая ружья, фуры, пороховые ящики, остальные войска неприятельские спаслись на шведский берег».

(Упомянутые две пушки взял именно Денис Давыдов с тридцатью казаками.)

«Остановя следование Багратионова корпуса на Аландских островах, главнокомандующий положил послать только конный отряд через Аландсгаф на шведский берег. Отряд сей, составленный из трёх эскадронов гродненских гусаров, лейб-уральской сотни и 400 донцев, поручили Кульневу…»

В ночь с 6 на 7 марта 1809 года Кульнев отдал гусарам приказ: «Бог с нами! Я перед вами, князь Багратион – за вами. В полночь, в 2 часа, собраться у мельницы. Поход до шведских берегов венчает все труды наши. Сии волны – истинная награда, честь и слава бессмертная! Иметь с собою по две чарки водки на человека, кусок мяса и хлеба и по два гарнца овса. Море не страшно тому, кто уповает на Бога. Отдыхайте, товарищи!»

«Ночью выступил Кульнев, шёл восемь часов по следам шведов, через ледяные громады Аландсгафа, и – “ура!” раздалось в рядах его отряда, когда затемнели перед ними дикие утёсы шведских берегов. Изумлённые береговые отряды шведов не верили глазам своим, видя гарцевание казаков по льду морскому».

(Наверняка Давыдов гарцевал там в самом первом ряду, потому что именно он и командовал казаками.)

«Шведские егери встретили Кульнева за версту от берега. С обыкновенными словами его: “С нами Бог!” гусары атаковали шведов с фронта; казаки бросились с флангов и понеслись в тыл неприятеля. Шведы были смяты, бежали, оставили пленными 86 человек и отстреливались из-за береговых утёсов и деревьев. Кульнев спешил уральцев и послал их перестреливаться, выстроил на льду спешенных гусаров и требовал сдачи прибрежного местечка Гриссельгама, уверяя, что сопротивление бесполезно, ибо сильный корпус русский идёт на Нортель, ближе к Стокгольму…»

(Не здесь ли Давыдов впервые задумается о том, что неприятеля можно напугать и обмануть – и подобным образом брать не только местечки, но и города?)

«Доверяя словам Кульнева, шведы прекратили бой и уступили местечко…»

Так русские вступили на шведскую землю – всего в ста верстах от Стокгольма, – и опять есть ощущение, что Давыдов был едва ли не первым, кто перешагнул со льда на берег.

В Гриссельгаме, на клочке чужой земли, бесстрашный авангард провёл два дня, пока им не передали с вестовым, что можно возвращаться назад.

В формулярном списке Давыдова отмечено, что за русско-шведскую кампанию он участвовал в десяти крупных битвах.

Кульнев несколько раз представлял его к наградам, а следом и сам Багратион написал отдельный рапорт в военную коллегию с просьбой наградить Давыдова св. Георгием IV класса.

Но за финскую ему ничего так и не дали; причины этой несправедливости неизвестны, так что и гадать не станем.

Давыдов мог бы осердиться за такое невнимание, но вместо этого с ледяной северной войны, толком не отдохнув, он перебрался на следующую, но уже жаркую – русско-турецкую.

Началась она с того, что подзуживаемые Наполеоном турки стали препятствовать российскому флоту ходить через Дарданеллы, а закончилось всё тем, что ввязавшаяся в конфликт Россия потребовала присоединения к ней Молдавии, Валахии, Бессарабии и, раз пошла такая крупная игра, независимости сербов от турецкого владычества.

Турок вновь поддерживали англичане.

Французов Давыдов видел в деле, шведов и финнов видел, а турок – ещё нет. 25 июля 1809 года вместе с Багратионом явился он в действующую армию.

14 августа главнокомандующий Молдавской армией Багратион двинет полки через Дунай.

Давыдов – его адъютант; 18 августа он в бою при взятии Мачина, 22 августа – в бою при взятии Гирсова, 4 сентября – в сражение под Рассеватою, где русские разбили 12-тысячный турецкий корпус. 10 октября у Татарицы – ещё одно сражение, с турецким визирем, – и снова победа после десятичасового боя.

В следующем году Багратиона на должности главнокомандующего замещает граф Николай Каменский. Подъезжает и генерал Кульнев, ему препоручают командование авангардом, куда направляют Давыдова, – и тот вновь оказывается в той же компании, что год назад в Финляндии и на краешке Швеции.

Перезимовав, русская армия снова бросается в бой. 5 мая в составе авангарда Кульнева Давыдов участвует в осаде крепости Силистрия, затем, по пути к крепости Шумла, – в бою с турецкой конницей, которая была рассеяна. В самой Шумле от 35-тысячного русского корпуса заперлись 40 тысяч турок. 10 и 11 июня крепость пытались взять, но безуспешно, однако за те бои Давыдов получил очередную свою награду: орден св. Анны с бриллиантами. Он был произведён в ротмистры и теперь исполнял обязанности бригад-майора в авангарде.

Совместное с Кульневым время боевое Давыдов назовёт в своей автобиографии «поучительным». В Молдавии, признается он, довелось ему закончить «курс аванпостной службы, начатой в Финляндии», и познать «цену спартанской жизни, необходимой для всякого, кто решился нести службу, а не играть со службою».

Хотя мы понимаем, что не из одних спартанских тягот состояла та служба.

Участник той кампании, офицер входившего в авангард 1-го егерского полка Михаил Петров пишет в своих воспоминаниях: «Между военных действий славного Кульнева были иногда часы, когда мы, адъютанты его, мечась с приказаниями по линиям атак и манёвров наших от пехоты к гусарам и от казаков к драгунам, соединялись у нашего почтенного, незабвенного начальника-героя, любезного всем Якова Петровича, поесть кашицы и шашлыков или попить с ним чайку, сидя у огонька вкруговую. Тут Денис Васильевич Давыдов острыми своими высказываниями изливал приятное наслаждение утомлённым душам нашим. Он пил, как следует калиберному гусару… для шутки любил выставлять себя “горьким”. Выпив поутру первую чашу, он, бывало, крехнет и поведёт рукою по груди и животу, качая головой медленно в наклон к груди; и как однажды Кульнев, давний друг его, спросил Давыдова: “Что, Денис, пошло по животу?”, он отвечал: “По какому уж тут животу идти, а по уголькам былого когда-то живота зашуршело порядочно”».

«На водку, – писал сам Давыдов про Кульнева, – он был чрезмерно прихотлив и потому сам гнал и подслащивал её весьма искусно. Сам также заготовлял разного рода закуски и был большой мастер мариновать рыбу, грибы и прочее, что делывал он даже в продолжение войны, в промежутках битв и движений. “Голь на выдумки хитра, – говаривал он, потчуя гостей, – я, господа, живу по-донкишотски, странствующим рыцарем печального образа, без кола и двора; потчую вас собственным стряпаньем и чем Бог послал…”»

Дабы разбавить вдруг создавшийся лирический настрой, скажем, что под Шумлой русская армия встала намертво; от жары начались повальные болезни – и потери шли хуже боевых; так что и пили офицеры часто с целью медицинской, изводя заразу в зачатке.

К тому же так отменно показавший себя в Финляндии 32-летний генерал от инфантерии граф Каменский на этой кампании вдруг явился самодуром, откровенно тиранившим войска и офицерский состав.

«Все, окружающие великого Могола, – писал о нём Денис Васильевич своему товарищу и родственнику генерал-майору Николаю Раевскому, – разбранены и ошельмованы по пяти раз на день… Маска спала, и остался человек. Да какой!»

Не сойдясь в характерах с новым главнокомандующим, Давыдов вернулся к Багратиону, стоявшему тогда в Житомире во главе 2-й Западной армии.

(Граф Каменский внезапно умер 4 мая 1811 года, Молдавскую армию возглавил Михаил Илларионович Кутузов и разнёс турецкую армию в прах; но уже без Давыдова.)

К стихам своим, как и прежде, Давыдов относился не всерьёз: за минувшие четыре года не напишет он и десятка стихотворений. У него иной раз спрашивали: отчего так? – в 1811 году он предельно просто объяснит причину:

 
На вьюке, в тороках, цевницу я таскаю,
Она и под локтём, она под головой;
Меж конских ног позабываю,
В пыли, на влаге дождевой…
Так мне ли ударять в разлаженные струны
И петь любовь, луну, кусты душистых роз?
Пусть загремят войны перуны,
Я в этой песне виртуоз!
 

Перуны вскоре загремели, цевница (свирель) опять куда-то запропастилась; зато, говоря про виртуоза, Давыдов себя точно не перехвалил.

22 июня Наполеон обратился с воззванием к своей армии: «Воины! Вторая Польская война начинается. Первая кончилась при Фридланде и в Тильзите. В Тильзите Россия поклялась на вечный союз с Францией и вечную войну с Англией. Ныне нарушает она клятвы свои. Она объявляет, что даст отчёт о поведении своём, когда французы возвратятся за Рейн, предав на её произвол союзников наших. Россия увлекается роком; да свершится судьба её!

Не думает ли она, что мы изменились? Разве мы уже не воины аустерлицкие? Россия даёт нам на выбор бесчестье или войну, он несомнителен. Мы пойдём вперёд, перейдём Неман и внесём войну в сердце её. Вторая Польская война столько же прославит французское оружие, сколько и первая. Но мир, который мы заключим, будет прочен, и обеспечение уничтожит пятидесятилетнее гордое и неуместное влияние России на дела Европы».

(Последняя максима – звучит на все времена.)

Почему «вторая Польская»? По итогам Тильзитского мира на землях, отвоёванных у Пруссии, было создано Великое герцогство Варшавское. В 1809 году другая часть польских земель была отобрана Наполеоном у Австрии. Несмотря на то что французы покорили большую часть Европы, в случае с Польшей они воспринимали себя освободителями; даром что польская свобода полностью зависела теперь от власти Наполеона. Возврат части польских – точнее сказать, украинских и белорусских – земель, что отошли к России в результате разделов 1772-го и 1779 годов, теперь объявлялся причиной похода на Москву. Время от времени Европа демонстрирует подобное фарисейство в отношении России. Землям Украины в этом смысле особенно везёт. Хотя истинная причина всё равно очевидна и даже не скрывается: «неуместное влияние» варварской России на дела европейских небожителей.

Накануне вторжения, в апреле 1812 года, Давыдов получит подполковника и возглавит батальон в составе Ахтырского гусарского полка.

Он участвует в первых же боях и сшибках со вступившей на территории российской империи армией Наполеона.

Уже 26 июня под Миром (Минская губерния) русские имели первые военные удачи.

Казачий атаман Платов, запустив по дороге к Миру сотню отступающих казаков, заманил преследующего противника в засаду. Всё удалось: польская дивизия уланов под командованием генерала Турно пошла маршем за казаками. С двух сторон поляки были атакованы и бежали, пока их не загнали в болото, где многие потонули.

Давыдов всё это лишь наблюдал, его полку приказа участвовать в бою не было. Но на следующий день и до него дошла очередь: ахтырцы атаковали вставших на привал улан, к тем пришло подкрепление, в свою очередь ахтырцов усилили Литовский уланский полк, Киевский драгунский и казаки Платова – и додавили поляков, взяв в плен 248 человек.

Так Давыдов впервые, но далеко не в последний раз столкнулся в бою и с поляками тоже: польский корпус в составе армии Наполеона насчитывал 60 тысяч человек.

1 июля Давыдов был в бою под Романовым, 3 августа – под Катанью (деревня за Смоленском), где командовал ночной экспедицией, 11 августа – под Дорогобужем, 14 августа – под Максимовым, 19 августа – под Рожеством…

В 20-х числах августа Давыдов обратился к Багратиону с предложением предоставить ему небольшой отряд для того, чтоб действовать в тылу наполеоновских войск. Багратион обсудил вопрос с Кутузовым.

В итоге Давыдову дали в подчинение всего пятьдесят гусар и восемьдесят казаков: Кутузов не скрывал, что затею считает сомнительной.

Багратион, вспоминает Давыдов, сам отписал «к генералам Васильчикову и Карпову: одному, чтобы назначил мне лучших гусаров, а другому – лучших казаков; спросил меня: имею ли карту Смоленской губернии? У меня её не было. Он дал мне свою собственную и, благословя меня, сказал: “Ну, с Богом! Я на тебя надеюсь!” Слова эти мне очень памятны!

Двадцать третьего рано я отнёс письмо к генерал-адъютанту Васильчикову. У него много было генералов. Не знаю, как узнали они о моём назначении: чрез окружавших ли светлейшего, слышавших разговор его обо мне с князем, или чрез окружавших князя, стоявших пред овином, в котором он мне давал наставления? Как бы то ни было, но господа генералы встретили меня шуткою: “Кланяйся Павлу Тучкову, – говорили они, – и скажи ему, чтобы он уговорил тебя не ходить в другой раз партизанить”…»

Смысл шутки заключался в том, что генерал-майор Павел Алексеевич Тучков попал две недели назад в плен.

В затею Давыдова никто не верил. Над ним, скажем прямо, подсмеивались.

Получив сто тридцать своих бойцов, Давыдов, уже готовый к отъезду, за несколько дней до Бородинского сражения попал по случайности в бой у Шевардинского редута – и немедленно ввязался в дело, вообще не имея на то приказаний. Как же не повоевать напоследок у родной своей деревни: Бородино ж принадлежало Давыдовым.

Больше того Бородина, что он помнил, Давыдов не увидит никогда: всё сгорит.

На другой день он отправляется на запад.

Может, одной из причин его ухода, хоть и не главной, стало нежелание наблюдать разор родных мест – и тем более оставлять их, если выпадет судьба отступать дальше.

Здесь, под родным Бородином, у Давыдова закончилось место для отступления.

«Вы как хотите – а я теперь только вперёд».

И пошёл вперёд.

«…Путь наш становился опаснее по мере удаления нашего от армии, – пишет Давыдов; и опасность в первые дни подстерегала его не только со стороны захватчиков. – Даже места, не прикосновенные неприятелем, немало представляли нам препятствий. Общее и добровольное ополчение поселян преграждало путь нам. В каждом селении ворота были заперты; при них стояли стар и млад с вилами, кольями, топорами и некоторые из них с огнестрельным оружием. К каждому селению один из нас принуждён был подъезжать и говорить жителям, что мы русские, что мы пришли на помощь к ним и на защиту православный церкви. Часто ответом нам был выстрел или пущенный с размаха топор, от ударов коих судьба спасла нас. Мы могли бы обходить селения; но я хотел распространить слух, что войска возвращаются, утвердить поселян в намерении защищаться и склонить их к немедленному извещению нас о приближении к ним неприятеля, почему с каждым селением продолжались переговоры до вступления в улицу. Там сцена переменялась; едва сомнение уступало место уверенности, что мы русские, как хлеб, пиво, пироги подносимы были солдатам».

«Сколько раз я спрашивал жителей по заключении между нами мира: “Отчего вы полагали нас французами?” Каждый раз отвечали они мне: “Да вишь, родимый (показывая на гусарский мой ментик), это, бают, на их одежу схожо”. – “Да разве я не русским языком говорю?” – “Да ведь у них всякого сбора люди!”»

Русский мужик был прав – у Наполеона кого только не было; многочисленные поляки, к примеру, вполне могли худо-бедно владеть русским.

Но это ещё что – существуют свидетельства случаев, когда крестьяне готовы были убить оказавшихся во французском тылу русских офицеров, вообще не беря в расчёт их речь: мужики поначалу просто не верили, что французы говорят на другом языке. Им, прожившим в своей деревне целую жизнь, и в голову не приходило, что француз должен изъясняться как-то по-своему, они были убеждены, что язык русский – общемировой. Спасал тогда только нательный крестик: в то, что француз – нехристь, мужик поверить мог; тем более, что слухи о разоре православных храмов (в чём особенно усердствовали поляки) уже шли.

Давыдову, чтоб крест всякий раз не доставать, пришлось сделать то, чего француз себе позволить никак не мог: он переоделся в мужичий кафтан, отрастил бороду, а вместо ордена св. Анны повесил образ св. Николая.

И стал, между прочим, похож на Пугачёва. Как раз, чтоб мужик угадал своего спасителя.

Сам Давыдов таких аналогий по очевидным причинам избегает, но забавным образом приводит сравнение, в сущности, схожее, рассказывая про дела своего отряда: «…Войдя в лес, провождали ночь без огня. Если случалось в сем последнем месте встретить прохожего, то брали его и содержали под надзором, пока выступали в поход. Когда же он успевал скрыться, тогда снова переменяли место. Смотря по расстоянию до предмета, на который намеревались учинить нападение, мы за час, два или три до рассвета подымались на поиск и, сорвав в транспорте неприятеля, что по силе, обращались на другой; нанеся еще удар, возвращались окружными дорогами к спасительному нашему лесу… Так мы сражались и кочевали от 29 августа до 8 сентября. Так, полагаю я, начинал Ермак…»

Именно! Ермак. Так многие на Руси начинали…

И, сдаётся, не только финские дела могли побудить Давыдова к партизанской войне, но и знание о том, что родился он всего через девять лет после подавления пугачёвщины, едва не пошатнувшей трон.

Бородатые пугачёвские шайки с примыкающим беспощадным и жутким мужичьём, с теми же самыми казаками, что служили теперь у Давыдова, появляясь из ниоткуда, грабили обозы, били регулярные войска, захватывали целые города, а потом снова исчезали. Что ж тут финские крестьянские стрелки – когда более лихие примеры имелись в родном Отечестве. В конце концов, финских стрелков наши казачки пиками перекололи, а войну против Пугачёва императрица Екатерина желала возглавить лично, и завершал её сам Суворов.

«Узнав, что в село Токарево пришла шайка мародёров, – пишет Давыдов в «Дневнике партизанских действий 1812 года», – мы 2 сентября на рассвете напали на неё и захватили в плен девяносто человек, прикрывавших обоз с награбленными у жителей пожитками. Едва казаки и крестьяне занялись разделением между собою добычи, как выставленные за селением скрытные пикеты наши дали нам знать о приближении к Токареву другой шайки мародёров. Это селение лежит на скате возвышенности у берега речки Вори, почему неприятель нисколько не мог нас приметить и шёл прямо без малейшей осторожности. Мы сели на коней, скрылись позади изб и за несколько саженей от селения атаковали его со всех сторон с криком и стрельбою, ворвались в средину обоза и ещё захватили семьдесят человек в плен».

«…Узнали, что в Царёве-Займище днюёт транспорт со снарядами и с прикрытием двухсот пятидесяти человек конницы. Дабы пасть как снег на голову, мы свернули с дороги и пошли полями, скрываясь опушками лесов и по лощинам; но за три версты от села, при выходе на чистое место, встретились с неприятельскими фуражирами, числом человек в сорок. Увидя нас, они быстро обратились во всю прыть к своему отряду. Тактические построения делать было некогда, да и некем. Оставя при пленных тридцать гусаров, которые, в случае нужды, могли служить мне резервом, я с остальными двадцатью гусарами и семьюдесятью казаками помчался в погоню и почти вместе с уходившими от нас въехал в Царёво-Займище, где застал всех врасплох. У страха глаза велики, а страх неразлучен с беспорядком. Всё рассыпалось при нашем появлении: иных мы захватили в плен, не только без оружия, но даже без одежды, иных вытащили из сараев; одна только толпа в тридцать человек вздумала было защищаться, но была рассеяна и положена на месте. Сей наезд доставил нам сто девятнадцать рядовых, двух офицеров, десять провиантских фур и одну фуру с патронами».

Усилив отряд освобождёнными из плена русскими солдатами, которых переодели во французскую, за неимением русской, форму, получив в пополнение два полка (1-й Бугский и Тептярский), Давыдов развернулся ещё шире.

Бугским полком у него командовал чеченец: «Росту малого, сухощавый, горбоносый, цвету лица бронзового, волосу чёрного, как крыло ворона… – пишет Давыдов, – предприимчивости беспредельной, сметливости и решимости мгновенных». Чеченцу, долго не гадая, и фамилию дали соответствующую – Чеченский.

Другим ближайшим товарищем Давыдова был прибившийся к партизанам майор Храповицкий из Волынского уланского полка.

«Пятнадцатого, около восьми часов утра, пикетные открыли шедшее от села Тарбеева большое количество фур, покрытых белым холстом. Некоторые из нас сели на коней и, проскакав несколько шагов, увидели их, подобно флоту, на парусах подвигавшемуся…Помчались к ним наперерез. Передние ударили на прикрытие, которое, после нескольких пистолетных выстрелов, обратилось в бегство; но, быв охвачено Бугским полком, бросило оружие. Двести шестьдесят рядовых разных полков, с лошадьми их, два офицера и двадцать фур, полных хлебом и овсом, со всею упряжью, попались нам в руки».

В селе Юренево Давыдов обнаружил три батальона польской пехоты, шедших из Смоленска в Москву: «Один из них расположился в селе, а два – за церковью, на биваках… С рассветом осмотрел местоположение и приказал шестидесяти человекам пехоты, прокравшись лощиною к селу, вторгнуться в средину улицы, закричать: “Ура, наши, сюда!” – и на штыках вынести вон неприятеля.

В одно время Бугский полк должен был объехать село и стать на чистом месте, между деревнею и церковью, дабы отрезать дорогу оставшимся от поражения.

Прежний мой отряд и Тептярский полк я оставил в резерве и расположил полускрытно около леса, приказав им открывать разъездами столбовую дорогу к Вязьме.

Распоряжение моё было исполнено со всею точностию, но не с той удачею, каковую я ожидал. Пехота тихо пробралась лощиною и, бросясь в село… попалась в средину хотя оплошного, но сильного неприятельского баталиона. Огонь затрещал из окон и по улице… Герои! Они опирались брат на брата и штыками пробили себе путь к Бугскому полку, который подал им руку. В пять минут боя из шестидесяти человек тридцать пять легло на месте или было смертельно ранено».

Чеченский вместе со своим Бугским полком запер в селе польский батальон, который с остервенелостью отстреливался из деревенских изб и огородов. Что делают в таких случаях настоящие партизаны, чеченцы и казаки? Долго не думают, это вам не кордебалет, это война народная. Москву уже сожгли к тому времени – пришло время отмщения. Избы с засевшими в них поляками подожгли.

«Избы вспыхнули, и более двухсот человек схватилось пламенем, – без особенных эмоций расписывает Давыдов; но он специально только что отметил, что у него за пять минут боя было убито или тяжело ранено 35 человек, какие уж тут сантименты. – Поднялся крик ужасный, но было поздно! Видя неминуемую гибель, баталион стал выбегать из села вроссыпь. Чеченский сие приметил, ударил и взял сто девятнадцать рядовых и одного капитана в плен».

Когда два других польских батальона подошли на помощь, Давыдов отступил.

Отдыхать направился после такого боя? Нет.

«В это время один из посланных разъездов к стороне Вязьмы уведомил меня о расположенном артиллерийском парке версты за три от места сражения, за столбовою дорогою. Я, отправя раненых в Покровское под прикрытием Тептярского полка, помчался с остальными войсками к парку и овладел оным без малейшего сопротивления».

В тот же день Давыдов со своими ребятами отбил ещё и колонну из четырёхсот русских пленных солдат.

Вскоре своей деятельности он даст предельно честную и чёткую формулировку: «Убить да уйти – вот сущность тактической обязанности партизана».

Хотя бывало, конечно, по-всякому.

«За два часа пред рассветом все отделения были в движении. Первый отряд остановился в лесу за несколько саженей от мостика, лежащего на речке Вязьме. Два казака взлезли на дерева для наблюдения.

Не прошло часу, как казаки слабым свистом подали знак. Они открыли одного офицера, идущего пешком по дороге с ружьём и с собакою. Десять человек сели на коней, бросились на дорогу, окружили его и привели к отряду. Это был 4-го Иллирийского полка полковник Гетальс, большой охотник стрелять и пороть дичь, опередивший расстроенный баталион свой, который шел формироваться в Смоленск. С ним была лягавая собака и в сумке – убитый тетерев. Отчаяние сего полковника более обращало нас к смеху, нежели к сожалению. После расспроса его обо всём, что нужно было, он отошёл в сторону и ходил, задумчивый, большими шагами; но каждый раз, когда попадалась ему на глаза лягавая собака его, улёгшаяся на казачьей бурке, – каждый раз он брал позицию Тальмы в “Эдипе” и восклицал громким голосом: “Malheureuse passion!”[5]5
  Пагубная страсть! (фр.)


[Закрыть]; каждый раз, когда бросал взгляд на ружьё своё – увы! – уже в руках казаков, или на тетерева, повешенного на пику, как будто вывеской его приключения, – он повторял то же и снова зачинал ходить размеренными шагами.

Между тем стал показываться и баталион. Наши приготовились, и, когда подошёл он в надлежащее расстояние, весь отряд бросился на него: передние казаки вроссыпь, а резерв – в колонне, построенной в шесть коней. Отпор был непродолжителен. Большая часть рядовых побросала оружие, но многие, пользуясь лесом, рассыпались по оному и спаслись бегством.

Добыча состояла в двух офицерах и в двухстах нижних чинах».

Следующие бои были в деревнях Крутое и Лосмино, в районе Вязьмы, – там стоял разделившийся на две части отряд противника.

Начали с деревни Крутое.

«…Вместо того чтобы нам прибыть часа за два перед вечером, мы прибыли тогда, как уже было темно. Надо было решиться: или отложить нападение до утра, или предпринять ночную атаку, всегда неверную, а часто и гибельную для атакующего. Всякое войско сильно взаимным содействием частей, составляющих целое, а как содействовать тому, чего не видишь? К тому же мало таких людей, которые исполняют долг свой, не глядя на то, что на них не глядят. Большая часть воинов лучше воюет при зрителях. Сам Аякс требовал денного света для битвы. Я знал сию истину, но знал также и неудобства отлагать атаку до утра, когда ржание одной лошади, лай собаки и крик гуся, спасителя Капитолия, – не менее ночной атаки могут повредить успеху в предприятии. Итак, с надеждой на Бога, мы полетели в бой.

Мелкий осенний дождь моросил с самого утра и умножал мрак ночи. Мы ударили.

При резервном полку оставалась пехота. Передовая неприятельская стража, запрятанная под шалашами, спокойно спала… и не проснётся! Между тем Храповицкий и Чеченский, вскакав в деревушку, спешили несколько казаков и с криком “ура!” открыли огонь по окнам. Подкрепя их сотней человек пехоты и взяв две сотни казаков из резерва, я бросился с ними чрез речку Уду, чтобы воспретить неприятелю пробраться к Вязьме окружною дорогою. Мрак ночи был причиною, что проводник мой сбился с пути и не на то место привёл меня, где обыкновенно переезжают речку. Это принудило нас спуститься как попало с довольно значительной крутизны и кое-как перебраться на ту сторону. Не зная и не видя местоположения, я решился, мало-помалу подвигаясь, стрелять как можно чаще из пистолетов и во всю мочь кричать “ура!”· К счастию, неприятель не пошёл в сию сторону, а, обратясь к Кикину, побежал в расстройстве по дороге, которая лежит от Юхнова к Гжати.

Мы гнали его со всею партиею версты четыре…

В сём деле мы взяли в плен одного ротмистра, одного офицера и триста семьдесят шесть рядовых. А так как по случаю ночной атаки я велел как можно менее заниматься забиранием в плен, то число убитых было не менее пленных».

(Если повторить это без обиняков, то Давыдов тогда приказал неприятелей, невзирая на то, сдаются они или нет, убивать, и, к несчастью, такой приказ имеет объяснения: днём пленных можно согнать в кучу и поставить возле них двух человек, а ночью? Электрических фонарей тогда не было – пленных как соберёшь, так они и разбегутся; или в любую минуту могут броситься на охрану и её передушить. Выбора, увы, не оставалось. В завершение темы добавим, что русские крестьяне пленных не брали даже днём: тут, видимо, уже мужицкий ум говорил – лишний рот, зачем он, в гости никого не звали.)