Текст книги "Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы"

Рак, решил для себя Шишков, символизирует Россию; «…и эта мысль утешала меня всю дорогу», признаётся он.

Самый трудный манифест Шишкову пришлось составлять на оставление Москвы: «Сколь ни болезненно всякому Русскому слышать, что первопрестольный град Москва вмещает в себя врагов отечества своего, но она вмещает их в себя пустая, обнажённая от всех сокровищ и жителей. Гордый завоеватель надеялся, вошед в неё, сделаться повелителем всего Российского царства и предписать ему такой мир, какой заблагорассудит, но он обманется в надежде своей… Итак, да не унывает никто! И в такое ли время унывать можно, когда все состояния государственные дышат мужеством и твёрдостью? когда неприятель с остатком от часу более исчезающих войск своих, удалённый от земли своей, находится посреди многочисленного народа, окружён армиями нашими…»

«Написав сию бумагу, – признаётся Шишков, – я прочитал её несколько раз, сам сомневаясь в предвещениях моих, столь мало тогдашнему положению нашему соответствующих. Однако ж ободрился, не переменил ни слова и отнёс её к государю: он выслушал и приказал прочитать в комитете министров».

Министры попросили Шишкова исключить блистательное выражение о Наполеоне: «Он затворился во гробе, из которого не выйдет жив», – но, пожалуй, были неправы.

…В декабре, вослед бегущей армии Наполеона, государь, а за ним и государственный секретарь выехали в Вильно, которое оставили полгода назад.

«Дорога устлана была разбросанными подле ней и на ней мёртвыми телами, – вспоминает Шишков, – так что наши сани стучали, проезжая по костям втоптанных в неё человеческих трупов… Положение тел их было нечто удивляющее и непостижимое. Иные из них лежали полунагие, или в странных, случайно попавшихся им одеяниях, сгорбленные, исковерканные, так сказать, как бы живомёртвые. У иных, на лицах их, на коих не успело ещё водвориться спокойствие вечного сна, изображалось такое лютое, дикобразное отчаяние».

«По приезду нашему в Вильну… я увидел длинную, толстую, высокую, необычайного образа стену. Спрашиваю: что это такое? Мне отвечают, что это наваленные одно на другое, смёрзшиеся вместе мёртвые тела…»

В той стене было семнадцать тысяч трупов.

«Для прочищения воздуха везде по улицам раскладены были зажжённые кучки навоза, курящиеся дымом. Все мы опрыскивали своё платье и носили с собою чеснок и другое предохранительные от заражения вещи».

В декабре Шишкову был пожалован орден св. Александра Невского – «За примерную любовь к Отечеству».

Последний манифест того года войны гласил: «Не отнимая достойной славы ни у главнокомандующего войсками нашими, знаменитого полководца, принёсшего бессмертные Отечеству заслуги, ни у других искусных и мужественных вождей и военачальников, ознаменовавших себя рвением и усердием, ни вообще у всего храброго нашего воинства, можем сказать, что содеянное ими есть превыше сил человеческих. И так познаем в великом деле сем промысел Божий! Повергнемся пред святым Его престолом и, видя ясно руку Его, поразившую гордость и злочестие, вместо тщеславия и кичения о победах наших научимся из сего великого и страшного примера быть кроткими и смиренными законов и воли Его исполнителями, не похожими на отпавших от веры осквернителей храмов Божиих врагов наших, которых тела в несметном количестве валяются пищею псам и вранам!» и в тот же день вышел обращённый к армии новый манифест: «…По трупам и костям пришли к пределам Империи. Остаётся ещё вам прейти за оные, не для завоевания или внесения войны в земли соседей наших, но для достижения прочной тишины… Вы – Русские! вы – христиане!»

За пределами империи манифесты Шишкова – вернее сказать, императора Александра I, – звучали в переводе на немецкий и французский языки. Поступали отчёты, что обращения эти «с жадностью читаются, возбуждают дух народный и производят великое действие над умами»; в Пруссии пасторы требовали себе всё новых и новых списков.

«Прусаки, действительно, оказывали великую радость, – пишет Шишков о шествии русской армии. – В поляках, напротив, не приметно было никаких восторгов; одни только жиды собирались с весёлыми лицами к домам, где останавливался государь, и при выходах его кричали: “Ура!”»

Весь зарубежный поход Александр Семёнович Шишков находился в действующей армии; но оружия в руки уже не брал – воевал пером.

Множество разнообразных приключений он описывает в своих воспоминаниях, стеснительно умалчивая, что ему, морскому офицеру, да и немолодому уже человеку, было непривычно и трудно держаться в седле, так что он старался передвигаться на коляске. Несколько раз отставал от императора; однажды, запутавшись, миновал город, где была ставка, и на тридцать вёрст уехал в сторону Наполеона, только по дороге узнав, что фактически стал уже авангардом русской армии.

«Где наши, где неприятель, что делается, – ничего не знаем, – писал в другой раз жене. – Положение самое несносное! Лишь только станешь приближаться к месту, где должна быть решительная битва, то и оставайся один там, где хочешь… Близко быть худо, далеко тоже. В обоих случаях, после неудачного сражения все ускачут, или в сторону, или мимо тебя по другим дорогам назад, так что ты о том не скоро и проведаешь. Тогда, по доходящим до тебя посторонним и часто неверным слухам, гонись за ними по таким путям, где от ущелин, или гор, или стеснившихся обозов иногда проехать трудно, или совсем нельзя, и в этом прекрасном состоянии того и жди, что или неприятель на тебя наскачет, или сам ты пожалуешь к нему в гости. В первом из сих положений находился я, когда сражение было под Люцином, во втором – когда под Бауцином…»

Предположения Шишкова о том, что Наполеон знает, кто является автором манифестов, и читал их, были небеспочвенны. Французский император был бы обрадован, получив в качестве пленника русского вице-адмирала, чьи рассказы о нём и его поражениях потешали всю Россию, а теперь ещё и Европу.

Надо было бы старику Шишкову выспросить себе охрану, но он считал то неприличным: до него ли, когда такое.

У границ Франции Шишков писал: «…Везде врагу предстоит погибель. В единой быстроте бегства остаётся ему искать спасения. Знамёна его, орудия, снаряды, полководцы, начальники, воины в невероятном множестве падают и преклоняются пред победителями. Неприятель с малыми остатками изнурённых сил своих вогнан в пределы своего царства. Мы на берегу Рейна, и Европа освобождена».

Шишковские манифесты – отличный образец работы с массовым сознательным и бессознательным. Мощное воздействие этих текстов объясняется довольно просто: Шишков отлично знал священные книги, постоянно их перечитывал, делал оттуда выписки, и этой интонацией владел не потому, что заимствовал её, а потому, что она стала его собственной.

В записках Шишкова есть признание, как однажды он пришёл к Александру I и предложил ему почитать вслух самые любимые места из священных книг. «Он согласился, и я прочитал их с жаром и со слезами. Он также прослезился, и мы оба с ним довольно поплакали».

Вообразите себе: сидят император, периодически принимающий командование войсками, и вице-адмирал – и обливаются слезами над Псалтырём; дорогая сердцу картина.

Осознавая и болезненно перенося то, что основная тяжесть войны пала на русских, Шишкову крайне унизительными казались наши старания удержать при себе Австрию, чтоб она не покинула союз.

Он описывает забавное происшествие, когда несколько австрийцев напали на русского солдата и били его. Заметив проходившего мимо офицера, солдат закричал: «Ваше благородие, позвольте ответить им? Я их разом положу… А то государь повелел не обижать австрияков».

«Снисхождение слишком великое! – печалился Шишков. – Наполеон не так поступал с ними – и они, вместо гордости, пред ним трепетали».

Жене своей в письме отчитывался с нескрываемой иронией: «Сегодня встречали прусского короля. Пропасть разных войск было в параде. Три царя ехали верхами. Четвёртый (баварский) приезжал с визитом к государю. А сколько ещё князей! У всякого двор, министры, генералы, а у этих секретари, адъютанты… Подумай, какая куча! Скачут, бегают, верхом, в каретах, пешками. А тут маршируют, барабанят, кричат “ура!”. Все в лентах, в звёздах, в шишаках с высокими перьями… на всё это смотрю не только с равнодушием, а даже со скукою».

Описывает Шишков и очередную пропагандистскую кампанию, которую устроил Наполеон, будучи загнан в пределы своего государства: «Об нас, русских, разглашал он, что мы варвары, которые жарят и едят малых ребят, что мы не имеем ни малейшего уважения к женскому полу и что ежели придем в их землю, то смешаем нечистую кровь с их чистою…»

Однако, удивляется Шишков, «…француженки не очень баснями его напуганы… напротив, многие из них любопытствуют увидеть сих варваров и почитают невеликою бедою, если через несколько времени вокруг них будут прыгать маленькие козаки и башкирцы».

Намучившись в европейских переходах и переездах, Шишков выспросил себе отпуск – и новость о взятии Парижа застал, будучи в Пруссии.

Запомнил, как во всякий момент, когда бы он (или любой другой русский в воинской форме) ни появлялся на улице, тут же набегали мальчишки с криками: «Ура, казак!». Женщины улыбались, мужчины размахивали шляпами, а вокруг весна – счастливейшее время победы…

В тот год Шишков имел полное право напомнить о разладе с «прогрессивной» российской прессой, начавшемся ещё в 1804 году: «…Вы помните, как господа “Вестники” и “Меркурии” против меня восстали. По сочинениям их, я был такой преступник, которого надлежало запереть, и взять с меня ответ, каким образом дерзнулся я говорить, что русскому надобно русское воспитание. Они упрекали меня, что я хочу ниспровергнуть просвещение и всех обратить в невежество, что я иду против Петра, Екатерины, Александра и проч.; тогда они могли так влиять, надеясь на великое число заражённых сим духом, и тогда должен я был поневоле воздерживаться; но теперь я бы ткнул их носом в пепел Москвы и громко сказал: вот чего вы хотели».

Но напрасно Шишков предполагал, что его оппоненты влиять более не могут.

Уже в сентябре 1814 года император Александр I освободил Шишкова от должности государственного секретаря, разом от себя отдалив и на просьбы об аудиенциях последовательно не реагируя.

Удивляться тут нечему.

Призыв Шишкова на вершины государственного управления в 1812 году и быстрое удаление его вскоре после победы – в известном смысле наша традиция. Сначала, в годину военного противостояния, неистовые ревнители и патриоты Отечества вдруг оказываются нужны. По завершении войны всякий раз выясняется, что взгляды их на жизнь слишком суровы и, в общем, надо немного поспокойней себя вести; а то от вашего «к ружью» и «вы – Русские!» несколько мутит-с.

Но вот должность председателя Академии Российской, на которую Александр I назначил его в 1813 году, останется при нём.

Под руководством Шишкова Академия продолжила составление «Словаря Академии Российской»; сам он добавит туда примерно тысячу слов. В конечном итоге словарь будет включать 51 388 слов. Издадут также «Техно-ботанический словарь», «Общий церковнославянско-российский словарь», этимологический «Русско-французский словарь» и проч; откроют 32 библиотеки в губернских городах, издадут множество книг по истории, подготовят новую «Русскую грамматику», примут, заметим, в состав Академии Николая Михайловича Карамзина, опубликуют множество стихотворных сборников крестьянских поэтов – невиданное в то время дело! – Шишков, по сути, заложит этим традиции русской почвеннической поэзии. В общем, работа в Академии – ещё одна сфера деятельности, где он точно заслужил себе памятник; но не последняя.

В февраля 1824 года Александр Семёнович Шишков был произведён в чин полного адмирала.

Во флотской иерархии адмирал – первый чин, соответствующий армейскому генерал-аншефу. Из числа русских литераторов

Шишков достиг наивысшего армейского звания (хотя несколько сухопутных генералов рангом пониже среди первостатейных наших поэтов всё-таки впоследствии появится).

Воевать, и даже наблюдать войну семидесятилетнему адмиралу Шишкову уже не придётся, а вот поработать на благо Отечества – очень даже.

В том же 1824 году он займёт кресло министра народного просвещения и главноуправляющего делами иностранных вероисповеданий, став одним из трёх литераторов того времени – наряду с поэтом Державиным и поэтом Иваном Дмитриевым, – взявших ещё и министерскую ступень в государственной иерархии.

В этой должности Шишков разовьёт нешуточную деятельность против Российского библейского общества, близкого к масонским кругам.

В выражениях он не стеснялся и прямо объявлял, что масоны проповедуют заёмные «у чужеземных лжеучителей злочестивые правила» – и всё это совершается «под видом изъяснения таинств природы, толкования Священного писания и защищения прав гражданина и человека».

Своего Шишков постепенно добьётся: Библейское общество будет закрыто новым императором, Николаем I, весной 1826 года.

Однако скорость, с которой Шишков наживал себе недоброжелателей, была такова, что в апреле 1828 года последует его отставка с поста министра просвещения.

Ему оставят в управлении Академию Российскую – куда в 1832 году он примет поэта и боевого офицера Павла Катенина, писателя и боевого офицера Михаила Загоскина и, наконец, Пушкина.

Изменение отношения Пушкина к Шишкову кажется нам очень показательным. Отчасти оно характеризовало Пушкинскую эволюцию от взглядов демократических – ко взглядам консервативным.

В 1816 году в послании «К Жуковскому» Пушкин разносит в пух Шишкова и его окружение:

 
Далёко диких лир несётся резкий вой,
Варяжские стихи визжит варягов строй.
 

Здесь уместно вспомнить художественную конспирологию одного нашего современника, который уверен, что коренными жителями России поочерёдно управляют варяги и хазары. Себя он добродушно относит к угнетаемому «коренному населению».

Характерно, что у сего автора в его разнообразной публицистике и в многочисленных романах современные «варяги» тоже сплошь и рядом «визжат», «воют», «срываются на визг» – ну, почти как у семнадцатилетнего Пушкина.

Согласно этой конспирологической теории, Шишков безусловно был «варягом».

Характерно, впрочем, что со временем «варяжский строй» так или иначе пополнит сам Пушкин.

В том же 1816-м он ещё пишет остроумные вирши на тему, как «…мучить бледного Шишкова / священным Феба языком».

В 1821 году, придумав замечательное слово «вольнолюбивый», Пушкин иронично надеется, что «почтенный А.С.Шишков даст» новому слову «право гражданства в своём словаре, вместе с шаротыком и с топталищем».

А уже в 1825 году Пушкин пишет о Шишкове в стихах совсем другое:

 
Министра честного наш добрый царь избрал,
Шишков уже наук правленье восприял.
Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа,
Он славен славою Двенадцатого года;
Один в толпе вельмож он русских муз любил,
Их, незамеченных, созвал, соединил;
От хлада наших дней укрыл он лавр единый
Осиротелого венца Екатерины.
 

Говоря про русские музы, которых Шишков соединил, Александр Сергеевич имел в виду, естественно, «Беседы любителей русского слова». Но ведь это пишет тот самый Пушкин, что входил в литературное общество «Арзамас», где долгое время не проходило ни одной встречи без издевательств над Шишковым и шишковцами! По сути, борьба с «Беседой…» была главной задачей «Арзамаса».

В конце мая того же года Пушкин пишет критику, поэту и офицеру Александру Бестужеву-Марлинскому: «…Ты умел в 1822 году жаловаться на туманы нашей словесности – а нынешний год и спасибо не сказал старику Шишкову. Кому же, как не ему, обязаны мы нашим оживлением?» – то есть Пушкин порицает, что в ежегодных своих обзорах русской словесности Бестужев-Марлинский не упомянул Шишкова. И это последние строки письма, что само по себе подчёркивает важность этой претензии.

Так, шаг за шагом, Пушкин оценил огромность этой фигуры, пришедшей из славных екатерининских времён.

Уже тогда Пушкин понимал то, о чём позже спокойно и вдумчиво напишет Сергей Тимофеевич Аксаков: «Никогда Шишков ничего для себя не искал, ни одному царю лично он не льстил; он искренне верил, что цари от Бога, благоговел перед ними. Шишков безо всякого унижения мог поклониться в ноги своему природному царю; но, стоя на коленях, он говорил: “Не делай этого, государь, это нехорошо”».

Рискуя провести слишком вольную аналогию, всё-таки скажем, что Шишков занимал в своё время ту же нишу, что в наши дни должен был (и пытался) занимать Александр Андреевич Проханов. Призывая в трудные времена Шишкова, власть монархическая разрешала те задачи, которые могла бы разрешить власть позднесоветская и постсоветская, призвав Проханова (да не призвала).

Они и внешне кажутся похожими – Александр Семёнович и Александр Андреевич: чуть всклокоченные, всё время вроде бы усталые и замученные бесчисленным количеством дел, к старости начавшие терять зрение, и при этом удивительно бодрые старики, желающие давать советы императорам, вечно ходящие в мракобесах и ретроградах, но на самом деле смотрящие далеко вперёд, прозорливые и последовательные, как мало кто.

Выйдя в отставку, Шишков жил по очередному своему петербургскому адресу – в небольшом двухэтажном каменном доме на Литейном, против лютеранской кирхи: Фурштатская улица, 14. Жену его звали Дарья Алексеевна, урожденная Шельтинг – она была голландка и лютеранка (деда её когда-то пригласили на службу в Россию, и он дослужился до адмиральского чина; по всей видимости, брак этот состоялся ещё во флотскую жизнь Шишкова).

В свет эта пара выезжала редко: жена плохо говорила по-французски – она ж голландка, а не русская, её никто в варварстве не обвинит за это; да и танцевать не любила.

Говорят, отношение Шишкова к ней было до такой степени своеобразным, что он её периодически не узнавал, и порой путал жену с другими женщинами. Сдаётся, дедушка дурачился: ведь всех остальных он помнил.

Когда жена умерла, он женился во второй раз – на 28-летней польке и католичке Юлии Осиповне Нарбут. Несмотря на свой возраст, Шишков оставался в чинах и при должностях, а значит, был завидным женихом.

Детей у него не было, но Александр Семёнович воспитывал двух племянников, оставшихся после смерти брата Ардалиона.

Один из племянников – Александр Ардалионович Шишков – стал поэтом, воевал на Кавказе, гусарил, пил…

Во всех этих историях, признаться, есть некие парадоксы: ревнитель православной веры и русофил Шишков женится сначала на голландке и лютеранке, а затем – на польке и католичке. Позднее этот монархист и противник всякого якобинства воспитывает племянника, писавшего революционные стихи, дружившего с декабристами, годами находившегося под полицейским надзором, а после восстания на Сенатской угодившего в Петропавловку по подозрению в сопричастности к бунту (из крепости влиятельнейший отчим вызволил Шишкова-младшего уже на другой день).

Старику Шишкову поневоле приходилось относиться ко всему более философски: пытался спасать целое Отечество – а собственные воспитанники, можно сказать – дети, разлетелись кто куда, и вразумить их оказалось невозможным.

Александра Ардалионовича зарезал его сослуживец в Твери в 1832 году: короткая и сложная судьба, которая ещё ждёт своего биографа…

К старости Шишков стал, несмотря на весь свой опыт и тысячи увиденных смертей – или, напротив, благодаря этому – человеком добрым, кротким и даже сентиментальным.

Был с ним один случай.

В своё время ещё Павел I подарил Шишкову триста крепостных душ – всё-таки генерал-адъютант, а едва сводит концы с концами. Но Шишков (хоть и был, к несчастью, сторонником крепостного права) не брал с крестьян оброка; то есть – совсем.

Спустя десятилетие к нему пришли ходоки из деревни. Говорят: «Барин, жить в Петербурге накладно, сход порешил передать тебе по тысяче рублей со двора за все эти годы – мы живём богато, и желаем тебе впредь оброк с нас брать».

Денег у них Шишков не взял, но пообещал в случае нужды ни у кого, кроме собственных крепостных, не занимать. Но самый лёгкий оброк потом, по настоянию друзей, всё-таки назначил – чтоб крестьяне совсем чудаком его не считали.

Жил дедушка Шишков так: маленький кабинет, окна выходили в садик, сухое киевское варенье и конфеты на столе – любил сладкое; там же стояла банка, полная восковых шариков, – во время размышлений он собирал воск со свечей и катал. Раз шарик, два шарик.

Дома держал попугая какаду. Тот часами сидел на плече и шептал ему что-то на ухо, а по утрам орал русские бранные слова – «низкая лексика» и тут Шишкова не покидала.

В 1836 году Шишков ослеп, и успокаивался тем, что кормил птиц с рук.

Всегда по голосам и цокоту коготков мог сказать, сколько птиц прилетело, и в количестве – всем на удивление – никогда не ошибался.

Это ладно; Аксаков рассказывал, что в последние годы Шишков начал пророчествовать, и раз за разом угадывал ближайшие политические события; а потом предсказал неизбежную революцию и падение царской фамилии. Другим его пророчеством было крушение Европы.

В 1841 году – мы упоминали об этом в самом начале – он впал в летаргический сон. Его собрались хоронить, приехал император, но Шишков тотчас проснулся, чем всех сначала напугал, а потом развеселил.

Потом уже умер по-настоящему, насовсем.

Похоронен был в Лазаревской церкви Александро-Невской лавры.

Пётр Андреевич Вяземский, великий поэт и когда-то литературный неприятель Шишкова, запишет в дневнике: «15 апреля 1841. Отпевали Шишкова в Невском. Народа и сановников было довольно. Шишков не велел себя хоронить прежде шести суток».

(Опасался, что похоронят живого.)

«Шишков был, – запоздало признает Вяземский, – человек с постоянной волей, с мыслью, idee fixe, род литературного Лафайета; кричал, писал всегда об одном; словом, имел личность свою и потому создал себе место в литературном и даже государственном нашем мире. А у нас люди эти редки, и потому Шишков у нас всё-таки историческое лицо.

Я помню, что во время оно мы смеялись нелепости его манифестов, но между тем большинство, народ, Россия читали их с восторгом и умилением, и теперь многие восхищаются их красноречием; следовательно, они были кстати…»

…Человек умер – и только тут его рассмотрели. По крайней мере, Вяземский рассмотрел; и славно, что так.

Шишкова, если задуматься о судьбе его, можно запомнить таким, каким он отправился в своё вечное плавание: усыхающий, ослепший старик, голова – в седых, поредевших, но всё ещё непослушных волосах, отдающих желтизной. Птицы сидят у него на подоконнике и ждут, когда насыпят зерна. Светит холодное питерское солнце, но он его не видит. Зерна всё нет, и птицы волнуются: цок-цок-цок – переходят с место на место. Банка с восковыми шариками стоит полупустая.

Но можно запомнить его и совсем другим: полный сил капитан Александр Шишков, получивший в командование 64-пушечный корабль, захваченный у шведов во время Выборгского сражения, стоит на балтийских ветрах, и ветры ему нипочём. В любую минуту готов он «брань кровавую спокойным мерить оком» – как сам когда-то написал про Суворова.

Совсем недавно этот Шишков, будучи в числе русского морского воинства, едва-едва не взял в плен шведского короля. Хорошая была бы история: русский сочинитель драм, стихов и автор филологических изысканий – пленил короля!..

Но его история и так получилось неплохой; тем более, что она, странным образом, всё длится и длится.