Текст книги "Ополченский романс"

Холод

Если ты раздумываешь, широко загребая, о бессмысленности всего сущего, или, скажем, о подлости войны, где человек не значит ничего, – ты вообще не боец.

Здраво рассуждая, никакой нормальный человек не будет сидеть в яме посреди поля и умирать за то, чтоб в этой яме остаться и никого не пропустить, – например, в дачный посёлок за твоей спиной.

К чертям бы его, этот посёлок, – если на кону твоя несчастная, но такая горячая, как кружка переслащённого чая в зимнем лесу, жизнь.

С другой стороны, смотря какой посёлок.

В посёлке за их позициями совсем недавно обитали люди небедные. Но почти все они при первых же обстрелах съехали, и весьма поспешно.

Мародёрить посёлок запрещалось строго-настрого, но бойцы давно уже, в шутку, поделили меж собой особняки, и мыслили их как свои – куда они, едва война закончится, заедут – и заживут.

Началось с того, что, прячась от обстрела, Лютик и Пистон ловко перемахнули двухметровый забор и, попав во дворик, на удивление быстро взломали гараж – расстреляв с двух стволов огромный замок.

Артиллерийские осадки Лютик и Пистон пересидели в гаражной яме, под брюхом битого “Крузака”, успев два раза перекурить.

Едва затихло, приоткрыли дверь, чтоб при свете пошариться в гараже, – и, спустя три минуты, чуть жмурясь, вышли во двор.

Металлический забор был посечён осколками – одна из мин упала на дорогу.

– Бьюсь об заклад, здесь наводчик сидит, – сказал Пистон.

Изначально Пистон брал себе позывной Секс Пистолз, но его на второй же день переименовали. Тем более, что он был мелкий и низкорослый – Пистон, словом.

– Пистон, – сказал Лютик: крупный, мордастый, свирепый боец. – Нас зачем послали?

– За котлом, – сказал Пистон. – Потому что прежний пробит осколками, а солдату положено жрать.

Они нарочно так говорили, пародируя какой-то то ли существующий, то ли не снятый ещё фильм. Пистон придумал эту игру – а Лютику она понравилась; он был восприимчивый и смешливый, как вообще многие малороссы.

– Верно, – согласился Лютик. – За котлом, бачком, чаном, либо объёмной кастрюлей. Настрого приказав нам – что?

– Купить или выпросить вышеуказанное у местного населения, не прибегая к мародёрству, – ответил Пистон.

Они вели этот мушкетёрский диалог с видом крайне серьёзным и вдумчивым.

– Верно, – снова согласился Лютик. – Но, если ты забрал из гаража кусачки, отвёртку и газовый ключ – значит, мы уже осуществляем акт мародёрства?

– Нет, – ответил Пистон. – Мы как раз шли спросить у хозяев, можно ли это взять у них во временное пользование, и заодно поинтересоваться наличием кастрюли или, быть может, казана.

– Но дверь заперта, – сказал Лютик.

– Возможно, они заперли дом изнутри, опасаясь прихода оккупантов. И не знают, что пришли освободители.

– Это разные люди, – согласился Лютик.

– Хотя обоих зовут на “о”, – сказал Пистон; он читал книжки и помнил, как пишутся слова.

– И оккупант тоже? – забыв про игру, искренне поинтересовался Лютик.

– Открой лучше дверь, – посоветовал Пистон.

– Может, в окно?

– Мы ж не грабители, – не согласился Пистон.

Дверь, впрочем, показалась слишком надёжной, чтоб тратить на неё время, а окно над козырьком крыльца не имело решётки, и Пистон пошёл на штурм.

Расколотив окно, он забрался внутрь, и, спустя минуту, бережно, на малое расстояние, приоткрыл дверь, не торопясь никого впускать.

Высунул голову и, подозрительно прищурившись на Лютика, поинтересовался противным голосом:

– Вы к Лизочке? У неё мигрень, просила не приглашать.

– Пусти, старуха, врёшь ты всё, – сказал Лютик и, властно распахнув дверь, шагнул внутрь.

Дом был обставлен богато и безобразно, словно здесь жили провинциальные вампиры.

Как-то странно и не очень приятно пахло: люди явно съехали отсюда не менее недели назад, но какая– то жизнь будто бы всё равно продолжалась.

На второй этаж вела лестница такой ширины, что по ней можно было въехать на “козелке”. Лестница была покрыта ковром.

На площадке меж первым и вторым этажом стояла скульптура женщины с весами. Здесь лестница раздваивалась.

– Хотелось бы здесь остаться, но время искать кастрюлю, – почему-то шёпотом сказал Лютик.

Было отчётливо слышно тиканье часов.

Они подняли головы и увидели расписанный потолок: там плавали позолоченные русалки и восседал царь морей, с огромным, украшенным камнями посохом; борода его пышно кудрявилась.

В потолке были вырезаны окна разной формы с разноцветными стёклами.

Некоторое время бойцы стояли молча и не двигались: так, словно хозяева действительно могли появиться и закричать, и тогда бы им пришлось, пятясь задом и бормоча про кастрюлю, ретироваться.

– Где тут кухня, как ты думаешь? – всё так же негромко спросил Лютик.

Пистон ничего не ответил, прислушиваясь.

– Кажется, там кто-то есть, – сообщил он тоже шёпотом, и перехватил автомат.

Бойцы понимали, что в руках у них оружие, и этим оружием они оба отменно владеют, – едва ли их могло напугать явление вдвое, втрое и даже вчетверо большего количества противника, – но именно сейчас Лютика с Пистоном переклинило.

Шум, который они теперь явственно слышали оба, не мог производить человек.

Лютик снял вытянутый палец со скобы и перенёс его на спусковой крючок, заметив, что Пистон сделал то же самое.

Мягкий шум нарастал.

Спустя полминуты на площадке меж первым и вторым этажом показался сползающий сверху огромный, поразительной расцветки, удав.

В его движении почудилась хозяйская неспешность, обещающая смерть всему живому, посягнувшему на этот дом.

Стрелять никто не стал – когда Лютик, будто ошпаренный увиденным, развернулся к дверям, Пистон уже вываливался на улицу.

Спустя миг и Лютик оказался там же, но не забыл прикрыть дверь и проверить, защёлкнулся ли замок.

Ещё полминутой позже они были с той стороны забора.

Если б миномётный обстрел продолжился, Лютик, пожалуй, предпочёл бы улечься под забором вдоль дороги.

– Сука, что это? – ошарашенно выругался он.

Некоторое время Лютик едва не бежал, время от времени оглядываясь на дом и на Пистона, который шёл медленней.

– Я даже червей боялся в детстве, – продолжал Лютик, словно бы разгоняя свой испуг многословием. – А это, бля… Подстава!.. Слушай, мы чан так и не нашли.

Они остановились.

– А прикинь, – предположил Лютик, – тут в каждом доме что-нибудь такое обитает?

– Да ну на… – ответил Пистон, хмурясь. – Не в джунглях.

Пистон выглядел задумчивым.

Над ними раздался шелест крыльев, оба подняли головы и увидели огромного краснохвостого попугая, летевшего очертя голову невесть куда.

Лютик и Пистон посмотрели друг на друга и засмеялись.

* * *

Пистона ранило на следующий день – он выходил из блиндажа, когда услышал выхлоп, попятился назад, но следом тоже шёл боец, и замешкался.

Осколок попал Пистону в шею.

Вкололи кровоостанавливающее, “антишок”, прочее необходимое – на счастье, артерию не перебило, неглубоко вошедший осколок Лютик выдернул пальцами, а медичка – красивая девка Лида – тут же сделала перевязку.

Шею перевязывать сложно; сделали, как полагается: бинт лёг через подмышку правой руки, которую Пистон теперь держал постоянно поднятой – словно собирался отереть пот со лба, и так застыл.

Пока ждали машину, чтоб Пистона с позиций увезти на больничку, Лютик всё выспрашивал его, как тот себя чувствует: поначалу всерьёз, а потом – поняв, что ранение лёгкое, и Пистон выживет, – для забавы.

– Брат, скажи, – просил Лютик, – а когда попало – ты ж не понял сразу, что за ранение, верно? Могло бы и убить, тьфу, тьфу, тьфу. Говорят, в этот миг вся жизнь перед глазами проносится. У тебя пронеслась? Я всё думаю про это. Потому что хочется что-нибудь толковое вспомнить напоследок, а я начинаю перебирать – и одна херня какая-то: мелькнуть нечему. А у тебя?

Пистон молчал.

– Нет, Пистон, ты подумай. Летит к тебе осколок, и вот ты успеваешь вспомнить… Сначала батя вытаскивает ремень, чтоб охерачить тебя за разбитый мопед. Следом тебе пятнадцать, ты напоил подругу, и вроде всё было готово, но тут она, хоп, и проснулась, и заорала, как резаная. Потом тебе шестнадцать, и ты сам лежишь бухой, и у тебя кто-то шарится по карманам, а ты даже не можешь рта открыть. В семнадцать следак бьёт тебя толстой папкой по башке, чтоб ты подписал свои же показания… Ничего не забыл, из самого главного?

Ополченцы подтянулись к смешному разговору, и начали предлагать иные варианты предсмертных воспоминаний – одно другого хуже; было смешно; не смеялся только Пистон.

Нахохотавшись, захотели покурить, но всё, как обычно, было искурено.

– У Пистона есть, – вспомнил Лютик. – Кто за то, чтоб курить сигареты Пистона?

Все посмотрели на Пистона – тот сидел с поднятой вверх рукой: снова стало смешно – некоторым чуть не до слёз.

– Пистон – “за”, – сказал Лютик под общий хо– хот. – Я достану, брат, – и действительно достал у него из кармана разгрузки мятую, зато почти полную пачку.

Её почти всю – тут же, под равнодушное молчание Пистона, – раскурили. Взамен Лютик, показав Пистину осколочек, зажатый в пальцах, опустил его в пачку.

– На память тебе.

Пистон не отреагировал.

В течение минуты было предложено ещё несколько вариантов: кто за то, чтоб Пистона снять с довольствия; кто за то, чтоб обменять Пистона на ящик тушёнки у хохлов; кто за то, чтоб Пистона назначить комбатом.

– Покладистый ты, Пистон, – говорил Лютик, смеявшийся меньше всех. – Всегда тебя за это ценил.

Нахохотавшись, несколько бойцов вышли из блиндажа покурить на воздух – обстрел давно закончился.

– Я вспомнил… – вдруг тихо, словно осколок перебил ему голос и оставил только дыхание, сказал Пистон Лютику.

Лютик вопросительно качнул головой.

– Я всегда хотел попасть в джунгли. Читал в книжках… И хотел там оказаться, – сказал Пистон. – Потом, когда вырос, жалел, что не успел на концерт “Секс Пистолз”. Не попаду уже – умер певец.

Лютик хотел было как-то обыграть признания Пистона, но отчего-то раздумал.

– Короче, – оборвал себя Пистон, словно устав говорить. – Концерт “Секс Пистолз” здесь с утра до вечера. Одни панки кругом. А джунгли… Ты понял?.. Удав сам приполз.

* * *

Лютик с Лидкой по “зелёнке” проводили Пистона до посёлка. Того всё-таки пошатывало – но вид товарища с поднятой над головою рукой по-прежнему смешил.

В посёлок подлетела битая-перебитая “девятка”, на которой часто возили раненых, – вся пропахшая кровью и никотином, – и Пистон забрался внутрь.

Они расстались без грусти: было ясно, что через недельку-другую Пистон вернётся в строй.

Машина отъехала метров сто и припарковалась возле одного из домов.

Там, знал Лютик, гнали коньяк – замечательно вкусный и не очень дорогой; с него не случалось по– хмелья.

Водитель “девятки” выскочил и торкнулся в дверь. Она оказалась закрытой, и водитель несколько раз ударил по ней кулаком.

На обратном пути Лютик поглядывал по сторонам, опасаясь ещё раз встретить удава.

Не стесняясь, он сообщил Лидке о своих опасениях.

– Откуда он здесь? – спросила она наивно и, резко остановившись, обернулась к Лютику.

– Жильцы оставили: не поедешь же с удавом на “ноль”… – ответил Лютик, заглядевшийся на дерево, и оттого всем телом ткнувшийся в Людку.

Долю секунды они смотрели друг на друга, а потом начали целоваться – так торопливо, словно дожидались этого очень давно, хотя у Людки имелся жених; он служил в их же батальоне интендантом.

Людка была высокая, и Лютику даже не пришлось к ней сильно наклоняться: он только переступил, расставляя ноги шире, словно стоял на шаткой поверхности.

Сгрёб её широким, чуть грубым движением правой руки, левой трогая везде, куда мог дотянуться. Людка, не переставая целоваться, простонала – и этот звук из её рта как бы попал сразу в его рот, и Лютик даже почувствовал эту необычную вибрацию, коснувшуюся его нёба и ушедшую куда-то в сторону затылка.

Людка прикусила его за губу и очень точным, выверенным движением руки, соскользнувшей с шеи Лютика, нашла и сжала ему пах.

Что-то в этом движении и в самой её руке почудилось змеиное.

Глаза Людки были открыты.

Лютик прервал поцелуй и оглянулся, выбирая, куда бы им присесть или упасть.

Вокруг была пожухлая трава, кривые кусты, грязная от дождей земля.

Небо над ними имело серый цвет, и только немного, по углам, голубело.

Раздался исходящий миномётный.

Они не дрогнули и не отстранились: вероятность, что прилетит к ним в посадку, была не слишком велика. Чаще всего накидывали, когда замечали движение, в посёлок, либо простреливали дорогу к городу. С украинских позиций идущие по дороге машины засечь было нельзя, но, кажется, в одном из домов посёлка действительно обитал наводчик.

Мина ушла куда-то далеко – на окраину посёлка, или дальше.

Лютик и Людка попробовали целоваться ещё, но зашипела рация: кто-то кого-то начал вызывать, но неразборчиво; вполне возможно, что их.

Людка, глядя чуть насмешливо прямо в глаза Лютику, вздохнула.

“…Ну, вот, а я так хотела”, – означал её вздох.

Она была красивой, вдруг понял Лютик, и рот у неё был большой, и язык – сильный, быстрый и твёрдый.

Наконец, стали различаемы голоса в рации. Вызывали медиков.

– Тебя, – сказал Лютик.

Он узнал голос водителя “девятки”.

Голос звучал так, словно рядом с вызывающим лежит убитый человек. Лютик уже научился различать такие интонации.

* * *

За мёртвым Пистоном приехала мать – деревенская старуха, древняя настолько, что Лютик поначалу подумал: бабка. Она увезла хоронить сына в деревню, где он вырос, – недалеко, километров тридцать от их позиций.

Лютик на похороны не поехал. Только удивился: как же такой необычный, читавший книжки и слушавший диковатую музыку Пистон, вырос в деревне.

Лютик всё это время думал, что Пистон – городской.

С удивлением он поймал себя на мысли, что и не спрашивал: на кого Пистон учился, служил ли в армии, имел ли подругу, а то и детей.

Пистон был хороший солдат; это всё.

Впрочем, вот ещё про Пистона: взрывом ему срезало часть челюсти, и несколько зубов разлетелось по салону. Мёртвый он выглядел будто ужаснувшийся чему-то ребёнок. Занесённая вверх забинтованная рука усиливала впечатление – словно Пистон пытался закрыть свою голову от смерти.

Но даже увидев его изуродованное лицо, Лютик не смог толком почувствовать к погибшему жалости: это был вроде бы уже девятый ополченец, с которым он успел сойтись близко и почти задружиться; остальным выбывшим – с кем служил в одних подразделениях – счёт шёл уже на десятки.

Лютик привык к потерям; и почти все, успевшие провоевать первые полгода войны, привыкли.

К вечеру, сидя в блиндаже, ополченцы смеялись чьей-то очередной дурости, – и в этом для уехавшего навсегда в свою деревню Пистона не было ничего обидного.

Ну а чего им ещё было делать?

На память о Пистоне Лютик забрал у него из кармана пачку сигарет с тем осколком.

В пачке были три сигареты, две из них – испачканные кровью.

Лютик выкурил все три, а пачку с осколком бросил в костёр.

На другой день вдруг выпал первый, ранний снег.

Лютик напросился сходить в посёлок по хозяйственным делам – просто чтоб потоптать снежок, подышать морозцем.

С ним был ещё один боец.

По дороге Лютик вспомнил про Пистона – ведь последний раз он ходил в посёлок с ним, – а похороны его, скорей всего, были сегодня, и, если б Пистона хоронили в открытом гробу, на лицо б ему тоже попал снег.

Но вряд ли в открытом.

Если только мать как-то исхитрилась и подняла до самой верхней губы воротник…

Одновременно Лютик думал про наводчика – как хорошо было бы его найти и убить.

И ещё о том, что комроты велел им найти дом с жильцами – чтоб закупить или выпросить у них несколько лопат и топоров.

Как и ожидалось, им нигде не открывали.

Напарник Лютика перемахнул через забор самого богатого особняка, чтоб осмотреться на месте. Лютик пошёл вдоль забора.

Это был крайний по участку дом, а дальше начиналась посадка.

Возле первого же дерева Лютик увидел то, что вновь заставило его вздрогнуть.

– Да чёрт бы тебя! – выругался Лютик не столько на удава, сколько на свой страх.

Он сразу понял, что удав мёртв, и бояться уже нечего.

Всё-таки медля, Лютик подошёл, ступая на носки, и так же медленно, на всякий случай держа палец на спусковом, присел рядом.

Немного посидел, не шевелясь и смиряя дыхание.

Двумя пальцами он потрогал ледяную, нездешних окрасов, кожу.

Удав двумя кольцами судорожно обвивал дерево. Древесная кора была чуть свезена и смята.

Наверное, удав умер от холода.

Лютик выдохнул и наконец почувствовал себя совершенно спокойно.

Он положил на твёрдую пятнистую спину ладонь и неожиданно сказал вслух:

– Привет, Пистон. Что ж ты как.

Контрабанда

Несмотря на свою фамилию – Суворов, – Лёша был человеком мягким и незлобливым.

Суворов работал в газете; главред оказался своим мужиком: приходил с городских, у мэра, совещаний, и в курилке – их газета оставалась едва ли не последней в городе, где имелась курилка, – дымя одну за другой, ругмя ругался, что из десяти других главредов местных газет – восемь болеют за киевский майдан, а девятый держит нейтралитет.

– Эх и бляди, – не стеснялся главред молодых журналисток и кобылистой, в кожаных штанах, главы рекламного отдела. – Я этих блядей с 91-го года помню: ничего в них не поменялось. Свобода для них – это такая вещь, из-за которой надо убивать русских. Иначе свобода, блять, не зацветает у них, не колосится…

Вскоре дали в газете объявление о сборе гуманитарки для Донбасса – и с главредом перестали здороваться его коллеги. Главред ругался и курил ещё больше, издалека его голос походил на хриплое рыдание, Суворов боялся, как бы начальника не хватил удар. Зато горожане пошли к ним в газету косяками: редакционные коридоры были полны коробок и мешков – несли всё подряд; деньги тоже.

Явился один местный богатей: в каждой мягко колыхавшейся при ходьбе щеке, казалось, было спрятано по гнезду с маленькими птичками, несущими маленькие яички. Богатей принёс беременный конверт, ушёл без объяснений. Главред начал считать, но скоро устал, поднял глаза на Суворова и произнёс: пришло время ехать, такие деньги от такого человека почтой не отправишь неведомо куда, на месте надо определяться, из рук в руки раздавать, – здесь главред, для ясности, поднял свои ладони, и сам на них посмотрел: пальцы были прокурены до грязной желтизны.

– Я и поеду, – сказал Суворов; он давно решил.

Жена не удивилась. Дочка ещё ничего не понимала. Пёс поднял голову и внимательно посмотрел на Суворова: не шутит ли.

Нашли фуру с водителем – из местных, русских, отзывчивых; на вопрос, поедет ли с гуманитаркой на войну в соседнюю страну, он ответил коротко, на ходу: “О чём вопрос”; его тоже звали Лёхой, но в применении к нему это было совсем другое имя, по недоразумению совпадавшее в звучании с именем Суворова.

В одно утро фура оказалась возле редакции.

Водитель Лёха сам распределял груз по кузову, без натуги тягая огромные мешки. Орал на журналистов и журналисток, хлопнул кобылистую по кожаному заду за то, что выронила ящик с детским питанием, и баночки покатились в разные стороны – Лёха собирал их как цыплят; кобылистая будто не обратила внимания на удар, и тоже бросилась помогать. Выглядела при этом необычайно сосредоточенно, и покраснела совсем чуть-чуть – причём не сказать, что от обиды.

Подоспела “Газель” из фармацевтической конторы, отгрузила лекарств на несколько миллионов; прибыли какие-то, по виду, рыночные барыги – при иных обстоятельствах за рубль способные задушить – и привезли едва ли не тонну тушёнки.

Водитель Лёха без сантиментов влез наглой рукой в ящик, вытащил банку, и, щурясь на этикетку с бисерными буковками, спросил:

– Не просроченные?..

– Нет, – ответили ему. – Ещё месяц. За месяц доедешь?

– За месяц я вокруг света объеду, веришь? – сказал Лёха.

Суворов почувствовал, что случайно попал на разговор кабана с медведем, и благоразумно отошёл. То, что он мог сорок раз подтянуться на турнике, в эту минуту не имело ни малейшего значения.

Погрузились и выехали; был уже вечер; стояла осень.

Первым двигался Суворов – на своём “Патриоте”; с ним – Алан, осетин, весёлый и отзывчивый, тоже работал в редакции, по хозяйственной части. В одном нагрудном кармане Алан вёз деньги, в другом – накладные.

За “Патриотом” шла фура.

На Донбассе Суворов имел одного уже обжившегося там знакомца по фамилии Лесенцов.

Лесенцов вроде бы в прежние времена был военным, – но Суворов толком не вникал. Встретились раз в одной компании – оказалось, что жена Суворова откуда-то знает Лесенцова; хорошо посидели.

Лесенцов был интересный, но понять, чем он собственно занимается, оказалось сложным. Вроде как ничем всерьёз не занимался, а ждал своего часа, сберегая дыхание на будущий забег.

Суворов, имевший привычку пристраивать брошенных животных, в последнюю встречу попытался предложить ему кота.

– Кота взять? – серьёзно переспросил Лесенцов, словно давно раздумывал над этим.

– Да, – с ложной невозмутимостью ответил Суворов. – Потерялся. Хороший. Окрас такой… Жена говорит: спроси, не надо ли кому.

– Жена? – переспросил Лесенцов.

Суворов кивнул: “…да-да, моя жена” – и вдруг почувствовал, что Лесенцов валяет дурака.

– Да какой мне кот, братка, – сказал он. – Пойдём лучше пива выпьем.

Когда пили пиво, Лесенцов признался, что уезжает на Донбасс. Тогда ещё даже война не началась толком, но он уже о чём-то догадывался.

Готовясь в свой гуманитарный поход, Суворов списался с Лесенцовым в социальных сетях. Лесенцов не отвечал два дня, но на третий объявился: приезжай, сказал, разберёмся.

Жена велела на прощание:

– Обязательно ему позвони. Пообещай мне.

Суворов уже был в пути, за Воронежем, когда вдруг вспомнил про это её “…обязательно” и “пообещай”, воспринятое исключительно как проявление заботы… но тут что-то больное кольнуло Суворова под сердце.

Пред глазами явилось лицо Лесенцова, переспрашивающего: “Жена?”

Следом выплыли кадры его знакомства с Лесенцовым. Их компания сидела за столом в кафе, вошёл неизвестный ещё тогда мужчина лет тридцати пяти. Жена, бросив взгляд на вошедшего, вдруг начала искать свои приборы, хотя всё лежало перед ней. Суворов шёпотом спросил её, в чём дело. Жена, быстро облизнув губы, ответила: “Вино в голову ударило”.

Суворов, как оглушённый, на некоторое время перестал понимать, что рассказывает ему Алан.

Через минуту морок сошёл.

Суворов вдруг засмеялся – и вовремя, потому что рассказ Алана шёл к своему завершению, и финал действительно оказался забавным. Алан тоже, в поддержку, хохотнул.

Суворов переспросил, повторив последнее из услышанных им слов:

– Ягнёнок?

– Да, маленький совсем, вот такой, – и Алан показал, какой маленький.

Суворов кивнул: конечно, да, маленький, и что там дальше?

Дальше было смешно настолько, что Суворов расхохотался и едва не врезался в затормозившую впереди машину.

– Это наш поворот, – подсказал Алан, упираясь крепкой волосатой рукой в панель “Патриота”. – На Шахты.

Уже за полночь они остановились ночевать в дешё– вом отеле за километр от украинской границы.

Уселись за шаткий столик, взяв по пиву.

Были довольны друг другом.

Суворов написал Лесенцову смс. Тот, спустя час, ответил: “Всё в порядке, проедете без проблем, вас встретят на той стороне, мой человек, позывной – Дак”.

Встали в шесть утра, помятые.

Суворов выпил только горячего чаю. Алан – кофе, и разломал на части бутерброд с сыром. Лёха умял яичницу и кашу, и ещё бы что-нибудь съел, но пора было выдвигаться.

Заехали на заправку, заправились впрок: говорили, что на той стороне проблемы с горючим, и его бадяжат.

К девяти утра уже стояли в очереди на ту сторону.

Очередь двигалась не слишком быстро. Впереди было машин тридцать – за два часа добрались до шлагбаума, и российский пограничник, посмотрев документы, запустил машины на территорию таможни.

На пункте досмотра к “Патриоту” подошёл неприветливый человек в синей форме.

– Что везёте?

– Гуманитарку, – быстро ответил Суворов.

– Документы есть на проезд?

– На проезд нужны какие-то особые документы? Мы же с гуманитаркой.

– Со вчерашнего дня – да.

Суворов посмотрел на Алана. Алан покачал головой: плохо.

Через минуту подошёл старший смены, попросил открыть двери “Патриота” и подготовить к досмотру фуру.

Лёха быстро справился.

Первым делом таможенник заглянул во внутренности фуры, и, оценив объёмы ввозимого, скептически присвистнул. Лениво полистал бережно поданные Аланом документы и, будто мучимый зубной болью, процедил:

– Вас не пропустят. Можете сходить к начальнику, но вас не пропустят, – и перешёл к “Патриоту”.

“Патриот” тоже был забит доверху всякой всячиной на личные подарки: памперсы, тёплая одежда, перчатки, тушёнка, сладости, сигареты.

– Что тут у вас? – спросил старший смены, трогая рукой то одно, то другое.

– Тоже гуманитарка, – упавшим голосом ответил Суворов.

– Гуманитарка, – повторил деловитым тоном Алан, приподняв перед собой в знак подтверждения сказанного документы и накладные, которые держал в руках.

– Не надо говорить “гуманитарка”, – мягко и негромко посоветовал старший смены. – Надо говорить: “мои личные вещи”. В крайнем случае: “подарки друзьям и близким”. А для оформления гуманитарки в Ростове создан специальный центр. Теперь надо ехать туда и оформлять.

– Господи, всё же было иначе до сих пор, – сказал Суворов. – Мне рассказывали, что запускают без проблем.

– Да, запускали без проблем, – сказал старший смены. – Ещё вчера ночью вы проехали бы. Но с двадцати четырёх часов действует новое распоряжение.

– И долго там оформлять, в Ростове? – спросил Суворов.

– Долго, – ответил старший смены. – Заявку надо подавать минимум за неделю. Выслать перечень завозимого груза, получить письменный ответ. И только тогда… Лучше за две недели, думаю.

– Я не понял, – сказал Суворов. – И что нам делать теперь?

– Не знаю, – сказал старший смены. – Не знаю. Извините. Вы можете проехать на “Патриоте”, вас пропустим. А фуру разворачивайте.

– Куда ж я без неё поеду?

– Ваше дело.

Суворов был не просто огорчён – он чувствовал себя раздавленным.

Подошёл Лёха, спросил, в чём дело. Алан ему коротко объяснил. Лёха витиевато и с душой выругался матом.

Суворов спросил у старшего смены, где тут самый главный начальник; ему указали.

Прошёл в одноэтажное здание. Кабинет начальника был закрыт.

– Что вам? – спросили Суворова.

Суворов оглянулся. Перед ним стоял грузный спокойный мужчина под пятьдесят, тоже в синей форме.

– Мы везём гуманитарку… – начал Суворов, с омерзением слыша свой просящий, заискивающий голос.

– Да-да, я знаю, – перебили Суворова; видимо, начальнику уже доложили. – Вам же сказали: надо оформлять в Ростове документы. Ничего не могу поделать. Будьте добры, отгоните фуру, освободите дорогу, там очередь уже.

Суворов был готов заплакать.

Он вышел на улицу. Алан смотрел на него с надеждой.

– Чего? – спросил.

– Ничего, – ответил Суворов. – Разворачиваемся. Скоты.

Спустя три минуты “Патриот” и фура вернулись на российскую землю. Выбрали для стоянки площадку неподалёку от заезда на таможню. Пока Лёха, с грохотом и дымом, парковался, Суворов уже набирал Лесенцова.

Тот взял трубку.

Чуть сбивчиво и слишком раздражённо Суворов изложил ситуацию.

Лесенцов выслушал спокойно.

– Напринимают законов… – сказал он почти без эмоций. – Вы где стоите?.. Вот стойте там. Сейчас к вам придёт мой человек, Дак. Я тебе говорил.

Суворов немного успокоился.

Он даже мысленно обругал себя: там, с той стороны, люди воюют, их убивают, их навсегда калечат, они слепнут и глохнут, – а он привёз гуманитарку, и его, боже ж ты мой, не пустили с первого заезда. Тоже мне беда.

Чуть подсасывало где-то в самом больном месте грудной клетки – от того, что ему помогает человек, когда-то, возможно, спавший с его женой.

Отвлекал себя, болтая с Аланом.

Алан говорил громко, сверкая глазами и жестикулируя.

Время от времени к ним подходил совершенно невозмутимый Лёха, справлялся о новостях – но с таким видом, что даже если ничего не происходит – это нормально, и он никуда не спешит.

Сходили в местную, стоящую возле парковки, кафешку, попили чайку, послушали чужие разговоры. Понять толком что-то из этих разговоров было нельзя, но то здесь, то там говорили про обстрелы, мёртвых, минные поля, добробаты, ополченцев, и у Алана округлялись глаза, словно он слушал и при помощи глаз тоже, а Лёха многозначительно покачивал головой: вон что творится-то, ох, ох.

Суворов поймал себя на том, что ему очень хочется туда, где всё это происходит. Он даже не понимал, зачем, – но влекло почти болезненно.

Дак нашёл их в кафешке: остановился на входе и оглядел всех сидевших. Он был в форме. На него тоже все оглянулись.

Суворов встал. Дак ему кивнул – хотя они друг друга никогда не видели.

Вышли на улицу.

Суворов ещё раз выложил весь расклад. Алан стоял рядом и подмахивал крупной головой, время от времени поглядывая на Дака. Лёха курил чуть поодаль – не настолько близко, чтоб навязывать себя в качестве человека, тоже принимающего решения, но и не настолько далеко, чтоб выглядеть посторонним и равнодушным. Он обладал безупречным тактом, свойственным некоторым природным русским мужикам.

Дак был на удивление хорош собой: невысокий, отлично сложенный, блондинистый, с безупречным рисунком лица и ласковыми внимательными глазами. Правда, без переднего зуба. На вид ему было немногим за двадцать.

– Сейчас приедет одна женщина из луганской администрации, – сказал Дак. – Должна помочь. Через час-два. Я ей уже позвонил.

– Тебя покормить? – поинтересовался Суворов.

– Покурить нет у вас? – очень мягко и словно заранее извиняясь, спросил Дак.

– Есть, конечно, – Суворов открыл свой “Патриот”, и тут же разломал блок сигарет, вырвав из середины приятную на ощупь пачку и отдав её Даку. И следом ещё две, показывая, что, если нужно больше, – он с удовольствием.

– Хватит, спасибо, – улыбнулся Дак. Улыбка ему очень шла.

Он засунул одну пачку в карман камуфляжных штанов, и две – в карманы на груди.

Снова прошли в кафе, и на этот раз уже не стали ограничиваться чаем, а заказали картошки с печёнкой и графин морса. Суворов нехотя пожевал – он совсем не хотел есть, а эти трое поели с удовольствием и весело: только мужики умеют так бодро и красиво жрать.

И Алану, и Лёхе, и Суворову хотелось расспросить Дака – как там, что, – но никто не решался начать первым.

Они снова курили на улице и смеялись чему-то, когда Даку, наконец, позвонили.

– Передаю трубку, – сказал Дак.

– Заезжайте без очереди, – велела их спасительница Суворову. – Иду к вам. Встречу вас у шлагбаума.

Голос у неё был заботливый и сердечный, как у самой лучшей нянечки.

Суворов, наконец, во всей полноте осознал, что́ такое ликующее сердце: он чувствовал счастливый трепет внутри.

Они бросились к машинам. Дак, быстро докурив сигарету и отщёлкнув бычок метра на три, уселся в “Патриот”.